«Что день грядущий мне готовит?» Последняя зима Чайковского

Петр Ильич задумчиво курил. Казалось, всё кануло, как в Лету, в эти снега: недавние гастроли в Париже, Брюсселе, Берлине, Базеле… Аплодисменты, рауты, чужая речь… Его музыка в исполнении лучших оркестров мира. И сейчас его мыслями владела музыка. Впереди было задуманное, неоконченное… Географически впереди была Одесса.

Трудно было поверить, что в этом, «ужасно понравившемся» ему городе, где он шесть лет назад, проездом из Батума в Вену, провел всего два дня, — трудно было поверить, что здесь может стоять зима. Он вспомнил, как впервые увидел Одессу, разбуженный слугой на рассвете под скрип и качку парохода «Владимир». Тогда, в июле 1887-го, мог ли он думать, что безмятежная ночь в роскошном «Отель дю Норд» возле строящегося нового театра, прогулки по чудесному городу, оркестр в Городском саду, обедня в большом соборе, летний дождь и кафе на бульваре останутся в памяти счастливой тихой гаванью… Отсюда, срочно вызванный телеграммой, он отбыл через Вену в Аахен, где провел мучительные недели рядом с умирающим другом Николаем Дмитриевичем Кондратьевым.

…И вот поезд снова мчит его к блаженным берегам Одессы. Промелькнули невзрачные хутора и аккуратные немецкие селения. Поезд подходил к вокзалу. Медленно проплыла водокачка. Высокие чугунные колеса вагонов замерли. Чайковский ступил на доски платформы навстречу гудящей толпе друзей и поклонников. Пара гнедых по прямой, как стрела, улице, мигом домчала его к знакомому уже «Отель дю Норд» в Театральном переулке. Спящая красавица Одесса просыпалась, предвкушая встречу с чародеем русской музыки.

«Что наша жизнь? Игра!»

Залитый первыми несмелыми лучами солнца Летний сад в Петербурге. По аллеям чинно разгуливают придворные дамы. Дети играют под присмотром нянюшек и гувернанток. Это — на сцене. А в одной из лож переполненного Городского театра за действием оперы внимательно следит статный, убелённый сединами господин средних лет. Петр Ильич Чайковский. Январь 1893 года. Одесса.

Премьера «Пиковой дамы» в частной антрепризе Грекова проходит феерически-триумфально. Великолепная игра оркестра под управлением бенефицианта г-на Эммануэля. Вокалисты, достойные столичных императорских сцен. И, наконец, публика, золотая одесская публика! Она замирает, внимая зловещей тайне трех карт; она трепещет, когда безумец Германн грозит пистолетом старой графине; она рыдает, когда бедная Лиза бросается в темные воды Зимней канавки. Но вот, очнувшись от магического действа, публика срывается с мест, самозабвенно аплодирует и бесконечно восторженно благодарит Петра Ильича. Композитор, познавший всероссийскую, всеевропейскую и заокеанскую славу, растроган до слез и, в свою очередь, благодарит чуткую публику.

Блестящий триумф музыкального духа находит свой материальный отзвук: на память Чайковскому от антрепренера Грекова преподносят клавир «Пиковой дамы» в красном плюшевом переплёте, с обложкой в виде двух серебряных пластин. На одной из них — надпись «Пиковая дама», венок и дама пик. На другой — веером три карты: тройка треф, бубновая семерка и пиковый туз. Артисты дарят композитору серебряный венок с надписью, ставшей знаменитой: «Смертные — бессмертному. 19 января 1893 года». А за стенами театра — не майский Летний сад, а на редкость, не по-южному суровая зима. Не Зимняя канавка у Эрмитажа, а заледенелое на десятки верст Черное море. Последняя зима Чайковского. Две недели из неё ему суждено было провести в Одессе.

«Что день грядущий мне готовит?»

Эти две недели были тяжелы физически, но, как писал композитор в одном из писем: «жаловаться было бы смешно, ибо в конце концов мне приятно будет вспоминать эти небывалые овации и восторги»… Милый, застенчивый Петр Ильич вежливо раскланивался, когда казалось, стены театра рухнут от аплодисментов. И вся недоданная энергия холодного зимнего солнца словно с лихвой восполнялась протуберанцами оваций вокруг солнца русской музыки.

Уже в первый свой вечер в Одессе Петр Ильич по залитому фосфорическим мерцанием газовых фонарей городу проследовал в оперный театр. Давали «Демона» Антона Рубинштейна. Публика, узнав Чайковского, разразилась долгими аплодисментами.

На следующий день композитор незаметно пробрался к полутемный зал на репетицию «Пиковой дамы». И здесь снова был оглушён громом аплодисментов. А когда оркестр сыграл туш, артисты подхватили его на руки и долго качали. Тихая летняя заводь шестилетней давности обернулась ныне штормовой стихией триумфа.

А Петр Ильич все так же каждый свой новый день в Одессе начинал с утреннего чая, во время которого ему показывали музыкальных вундеркиндов. Родители требовали письменных аттестаций. И, скрепя сердце, Чайковский писал отзывы: «Сим свидетельствую, что 18 января 1893 года я имел случай послушать игру на скрипке малолетнего Рувима Каминского…» и т. д. и т. п. Малолетнему Каминскому Петр Ильич помог и материально.

Днем он следовал на очередную репетицию перед четырьмя (!) спектаклями «Пиковой дамы» и пятью (!) симфоническими концертами. Затем — обед, обычно у артистов, вечером, а после — прием у первых лиц города.

Одессе суждено было стать оазисом посреди последней зимы Чайковского. Последний раз он услышал здесь свою «Пиковую даму». Последний раз побывал на репетиции «Онегина». Перефразируя знаменитую строчку из пушкинского романа в стихах, он мог бы сказать: «Я жил тогда в Одессе снежной»…

Здесь, на берегах Черного моря, семьдесят лет спустя после пребывания Пушкина, вновь встретились Северная Пальмира и Южная. Здесь по сей день бронзовый Пушкин ждет не дождется бронзового Чайковского.

Одесса, так горячо полюбившая Петра Ильича, вдохнула в него новые силы. Уже в конце жизни, мистически зная, что «покончил роль», он взмахнул могучими крыльями духа, и сразу же после Одессы начал писать Шестую симфонию — «с такой программой, которая останется для всех загадкой»… Он надеялся не умереть, не исполнив задуманного. С необыкновенной быстротой он завершил свой последний трагический опус.

Вслушаемся: в этой великой симфонии скорби есть небольшой островок счастья — безмятежный вальс. Будем верить, что это — воспоминание об Одессе …