Кого и почему винил в гибели Грибоедова его старший друг Степан Бегичев?

К тому времени Александр Сергеевич Грибоедов и Степан Никитич Бегичев (1785−1853) знали друг друга десять лет. Знакомство их состоялось, когда оба служили под началом генерала Кологривова: Грибоедов — юным гусаром, едва вырвавшимся из-под матушкиной опеки; Бегичев — офицером, умудренным опытом.

Степан Никитич успел сменить несколько элитных полков, побывать в отставке за болезнью, покомандовать набранным из тульской милиции батальоном стрелков и вновь вернуться в строй. Спокойный по характеру, из-за которого Александр Сергеевич шутливо величал его «ваше флегмородие», нечестолюбивый, тяготящийся казарменным укладом Бегичев стал для Грибоедова старшим товарищем и добрым советчиком, не раз спасавшим того от пустых светских увлечений и способствовавшим становлению характера будущего поэта и драматурга.

«Ты, мой друг, — писал Грибоедов Бегичеву, — поселил в меня или, лучше сказать, развернул… любовь к добру; я с тех пор только начал дорожить честностью и всем, что составляет истинную красоту души, как с тобою познакомился, и — ей-Богу! — когда с тобою несколько побываю вместе, становлюсь нравственно лучше, добрее. Мать моя тебя должна благодарить».

Особенно сблизились они во время жизни писателя в Петербурге, где Степан Никитич служил в гвардии. Он тогда, по словам Никиты Муравьева, состоял «весьма малое время» членом «Союза Благоденствия», но «никогда никакого участия в делах общества не принимал и вышел из оного гораздо прежде разрушения оного». После восстания 1825 года на Сенатской площади Бегичев даже не привлекался к следствию по делу декабристов.

Можно полагать, что именно от старшего товарища, имевшего сильное нравственное влияние на младшего друга, Грибоедов перенял скептическое отношение к их замыслам, выразившееся в ответе Чацкого Репетилову: «Шумите вы — и только!»

Отъезд Александра Сергеевича секретарем посольства в Персию не остудил дружбы с Бегичевым.

«После пятилетней разлуки, с душевной радостью увиделись мы опять с ним в Москве. Он приехал в отпуск в марте 1823 г., — вспоминал Степан Никитич. — Из комедии его „Горе от ума“ написаны были только два действия. Он прочел мне их, на первый акт я сделал ему некоторые замечания, он спорил, и даже показалось мне, что принял это нехорошо. На другой день приехал я к нему рано и застал его только что вставшим с постели: он неодетый сидел против растопленной печи и бросал в нее свой первый акт лист по листу. Я закричал: „Послушай, что ты делаешь?!!“ — „Я обдумал“, отвечал он, „ты вчера говорил мне правду, но не беспокойся: все уже готово в голове моей“. И через неделю первый акт уже был написан».

В апреле того же года Бегичев женился. Александр Сергеевич был у него шафером, «и в церкви стоял возле меня. Перед началом службы священнику вздумалось сказать нам речь, Грибоедов, с обыкновенной своей тогдашней веселостью, перетолковывал мне на ухо эту проповедь, и я насилу мог удержаться от смеха», — признавался Степан Никитич.

Так же весело жили они в тульском имении Бегичева, куда молодые супруги пригласили Александра Сергеевича отдохнуть и, конечно, поработать, обещая создать все условия для этого: старший друг высоко ценил литературный талант младшего товарища, искренне радовался его успехам и готов был решительно защищать писательское имя Грибоедова.

Когда в 1825 году поэт и критик Михаил Дмитриев на страницах журнала «Вестник Европы» плохо отозвался об авторе «Горя от ума», Степан Никитич подготовил резкое опровержение, и Грибоедову с трудом удалось уговорить Бегичева не отправлять его в редакцию.

«Плюнь, — писал ему Александр Сергеевич. — В одном только случае возьмись за перо в мою защиту, если я буду в отдалении или умру прежде тебя и кто-нибудь, мой ненавистник, вздумает чернить мою душу и поступки».

На тульской земле у Бегичевых, «поселясь в саду, в беседке, освещаемой двумя большими окнами», Грибоедов дописал третий и четвертый акты «Горя от ума». Тем же летом в имении Степана Никитича гостил его брат литератор Дмитрий Никитич Бегичев с женой, что породило версию, будто именно он является прототипом выписанного в комедии образа Платона Михайловича. Ее убедительно опровергла племянница Степана Никитича Елизавета Соковнина, которую в двенадцатилетнем возрасте Кюхельбекер учил русскому и немецкому языкам, а Грибоедов — пониманию высокой поэзии и музыки.

По ее свидетельству, Александр Сергеевич пришел как-то из своей беседки в дом к вечернему чаю «и нашел обоих братьев Бегичевых сидящими у открытого окна в жаркой беседе о давно прошедших временах. Так как вечер был очень теплый, то Дмитрий Никитич расстегнул жилет. Жена его Александра Васильевна, боясь, чтобы муж не простудился, несколько раз подходила к нему, убеждая застегнуть жилет и ссылаясь на сквозной ветер.

Дмитрий Никитич, увлеченный разговором, не обращал внимания на ее просьбы и, наконец, с нетерпением воскликнул: «Эх, матушка!» И, обратясь к брату, сказал: «А славное было время тогда!» Грибоедов расхохотался, побежал в сад и, принеся свою рукопись, «прочел им сцену между Платоном Михайловичем и Натальей Дмитриевной, только что им написанную, прибавив при этом: «Ну, не подумайте, что я вас изобразил в этой сцене; я только что окончил ее перед приходом к вам»…

Степан Никитич…

«…был на 9 лет старше Грибоедова, и Александр Сергеевич уважал в нем человека с большим умом и здравым смыслом, необычайно доброго, без всяких эгоистических и честолюбивых целей и всегда поддавался благотворному влиянию своего друга, — добавляет Соковнина. — Могу прибавить к этому, что С. Н. Бегичев всегда входил в материальные интересы Грибоедова, которые бывали порою очень стеснены, вследствие расточительности его матери. Дружеская помощь Степана Никитича не раз выручала его из затруднений».

Дружеская помощь и добрый совет… Множество дельных советов дал Степан Никитич Александру Сергеевичу за время их знакомства, но был и такой, за который Бегичев горько корил себя остаток жизни — согласиться на работу посланником в Персии. Грибоедов не хотел принять этот пост, словно предчувствуя свою гибель, и…

«…принял его единственно по убеждениям своего друга, — считает Соковнина. — Степан Никитич был уверен, что, при знании Грибоедовым восточных языков, при его знакомстве с нравами и обычаями персиян, он мог принести на этом посту большие услуги России. Как же поразил Степана Никитича трагический конец его задушевного друга! Он упрекал себя в рановременной кончине Грибоедова, зная, что мечтой последнего было — поселиться в деревне и посвятить себя литературным трудам».

Весть о гибели Грибоедова «разом состарила дядю Степана Никитича; он вдруг постарел, и с этих пор ничто не могло развлечь его сердечной скорби». Видимо, чувство собственной вины в этой трагедии не позволило Бегичеву и опубликовать при жизни написанные им записки о младшем друге. Степан Никитич передал копию рукописи давнему знакомому — собирателю материалов о Грибоедове Дмитрию Смирнову, сопроводив ее письмом:

«Я доверяю тебе, если рассудишь за благо издать приложенный очерк, не упоминая имени моего и выставляя только заглавные буквы других имен… На восьмом десятке лет я не хочу сделаться известным только тем, что был искренним другом Грибоедова, хотя внутренне горжусь этим».

И эта позиция Степана Никитича Бегичева заслуживает самого глубокого уважения.