Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю —
И иных слов найти не могу.
Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю —
Досада в углах твоих губ.
Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю —
Твои пальцы играют мотив:
Не люблю, не люблю, не люблю, не люблю,
Ждут, надо идти.
Проходит жизнь, проходит жизнь,
Как ветерок по полю ржи.
Проходит явь, проходит сон,
Любовь проходит, проходит все.
Любовь придет — мелькнет мечта,
Как белый парус вдалеке,
И — пустота, и — пустота
В твоем зажатом кулаке…
Писать о гениях сложно. Это явление космическое.
Цветаева — космос. Каждая ее строка, включая поэтические переводы, — код, шифр, живой организм, где по венам-тире бежит кровь раз-Рыва.
Вскрыла жилы: неостановимо,
Невосстановимо хлещет жизнь.
Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка будет — мелкой,
Миска — плоской,
Через край — и мимо —
В землю чёрную, питать тростник.
Невозвратно, неостановимо,
Невосстановимо хлещет стих.
В этих девяти строчках — поэтическое кредо Цветаевой. Соль души ее и рана. Вся на разрыв аорты. Она не гармонична. Точнее, у нее своя гармония не-лада. Есть писатели, которые оставляют после себя школы, есть те, что примыкают к каким-либо школам. Цветаева — особью.
История ее жизни трагична, и трагичность эта закономерна. Тоска по уюту, по ладу, и внутреннее его отторжение.
«И не моя вина, что я с рукой по площадям стою за счастьем».
Нет, это не вина, это беда и острое упоительное счастье. Вот так, чтобы — Ах! — и звезды в глазах. И задохнуться, и умереть, и опять возродиться! Ибо «есть упоение в бою/ И бездны мрачной на краю!»
В известнейшем стихотворении поэтессы есть строки: «виолончель и кавалькады в чаще». Вот что я нашла о виолончели в музыкальной энциклопедии:
«Виолончель более чем какой-либо другой инструмент из семейства смычковых подходит для выражения силы, глубины чувств, возвышенности. Ее звучание мужественно, но ей доступны и нежные, воздушные краски, лиризм, сосредоточенность, напевность».
Это и есть Марина Цветаева. Мужественность и женственность, сила и хрупкость (сила, но не выносливость!). Выносимость — о, да, выносимость была, куда ж денешься, как без неё справиться с бытом? Но не выносливость, априори. («Я не знаю человека робче, чем я».)
Эта не-гармония мужественности и женственности ее и убила, должна была убить. Виолончель — гармонична, небо и земля сопрягаются в ее звуках, Цветаева — не гармонична человеческой гармонией. У нее своя гармония — ни небесная, ни земная — СВОЯ. Но есть тяготение, тоска по гармонии виолончели. Поэтому
…меня, такой живой и настоящей на ласковой земле
Послушайте:
Еще меня любите за то, что я умру.
Цветаева не создала бы своей школы. Школа — это круг, мера, а она «с безмерностью в мире мер».
Она — перевернутая восьмерка, знак бесконечности. Виолончель, лежащая на боку…
Ее можно любить или не любить, отвергать или принимать, но одно точно: любя, ее можно лишь вбирать не только душой, сердцем, а всем существом.
Ты, меня любивший фальшью
Истины — и правдой лжи,
Ты, меня любивший — дальше
Некуда! — За рубежи!
Ты, меня любивший дольше
Времени. — Десницы взмах! —
Ты меня не любишь больше:
Истина в пяти словах.
Это одно из самых сильных восьмистиший Цветаевай. Оно было написано в Чехии 12 декабря 1923 года после полуторамесячного поэтического молчания: её резкая реакция на разрыв с Константином Болеславовичем Родзевичем (1895—1988).
«У меня… эту зиму было много слёз, а стихов — мало (относительно), — писала Цветаева Роману Борисовичу Гулю (поэту, эссеисту, эмигрантскому писателю). — Несколько раз совсем отчаивалась, стояла на мосту и заклинала реку, чтобы поднялась и взяла. Это было осенью, в туманные ноябрьские дни. Потом река замерзла, а я отошла… понемногу».
Константин Родзевич был близким другом ее супруга Сергея Эфрона. Тот, кто более или менее знаком с биографией М. Цветаевой, знает, что она была необыкновенно увлекающимся человеком. Романы не в банально-пошлом их понимании, но внутреннее состояние души. Любовь была ее стихией, ее свободой и полетом.
«Но я люблю, я люблю, я люблю, я люблю -/Не проходит любовь у меня», — это тоже про Марину Ивановну.
Весь мучительный любовный роман запечатлен в письмах и дневниках Марины Ивановны. По сути, на этом материале можно поставить пьесу, литературную композицию с минимумом авторского текста. Но тем ценнее будет пьеса. Ведь главное слово будет в ней предоставлено не автору, а поэту и его окружению.
К слову сказать, театральная сцена знает пример подобной работы. Это моноспектакль «Айседора» по пьесе Э. Сагалова «Три жизни Айседоры Дункан», полностью написанной по книге Дункан «Моя исповедь».
Содержание такой пьесы может быть целиком из стихов и писем
«От него я хотела сына, — написала она в одном письме. — Этого сына я, боясь, желала страстно!»
Но скоротечный роман продолжался не более трех месяцев.
«Произошел не разрыв — расхождение. Я предпочел налаженный быт», — пояснил Родзевич любопытствующим и женился на другой.
Цветаева в качестве свадебного подарка преподнесла невесте маленькую, переписанную от руки книжечку — «Поэму горы», которую написала на пике любви к Родзевичу. А спустя некоторое время родила сына.
О том, кто был отцом ребенка, она не сказала никому. Впрочем, Родзевич особенно не настаивал:
«К рождению Мура я отнесся плохо. Я не хотел брать на себя никакой ответственности. Думаю, со стороны Марины было ошибкой оставлять эту неясность. Но она так и не сказала мне правды. Я принял для себя наиболее легкое решение, что Мур — сын Сергея Яковлевича».
Это решение устроило всех. Марина и Сергей уехали в Париж.
Константин Родзевич прожил яркую и интересную жизнь: сражался в Испании в рядах интернациональных бригад, во время оккупации Франции участвовал в Сопротивлении… Но в старости, оглянувшись на свою, так бурно прожитую жизнь, Константин Родзевич понял, что три коротких месяца, которые связывали его с Цветаевой, были самыми главными в его жизни. Со временем Родзевич признается:
«Именно по моей слабости наша любовь не удалась. У меня, стоящего на бездорожье, не было возможности дать ей то, что она ждала. Она меня тащила на высоты, для меня недосягаемые. Мне было тяжело быть ненастоящим… Марина дала мне большой аванс. Все это выкристаллизовалось теперь. Сейчас я люблю ее глубже и больше».
Ну, что ж, нельзя винить Родзевича. Не каждому по плечу «мраморы Каррары», не каждому дано любить безмерность в мире мер…
Особенно хотелось бы отметить в этой пьесе образ С. Эфрона. Образ необыкновенно интеллигентный и деликатный.
Был когда-то фильм «Леди Каролина Лэм», посвященный мучительной любви светской дамы к лорду Байрону. В детстве я несколько раз смотрела его с мамой. И всегда возмущалась бессердечным Байроном и переживала о судьбе несчастной влюбленной Каролины. Как-то мама прервала мою филиппику и сказала:
«Знаешь, кто из всех них по-настоящему любит? Не Байрон — он играет. Не Каролина — это у нее уже болезнь. Любит по-настоящему свою жену муж Каролины. Терпеливо, кротко, нежно снося женину любовь к другому и оставаясь с ней рядом, мягко заставляя ее поесть, попить, отдохнуть. Он любил ее, он был с ней рядом всегда».
Тогда я не восприняла мамины слова всерьез. Слепая покорность судьбе казалась мне сродни идиотизму. Сейчас думаю, что это была не слепая покорность, а просто любовь. Та самая, тихая и кроткая, незлобивая и понимающая. Как и у Сергея Эфрона.
Трудно быть женой гения, но гораздо мучительнее быть мужем гения. Эфрон смог. Любил. Сергею Яковлевичу приходилось мириться не только с постоянными увлечениями жены, но и с ее непростым характером, который с трудом выносили даже самые преданные почитатели таланта Цветаевой. Он терпеливо сносил бедлам, который творился в их доме. У Марины Ивановны напрочь отсутствовало женское умение наладить быт при ограниченных средствах.
Одной из самых впечатляющих для меня евангельских притч была притча о Марфе и Марии, подкрепленная впоследствии стихотворением Киплинга «Дети Марфы и дети Марии». Мне всегда было больно за старшую сестру, хлопотливую хозяюшку Марфу, стремящуюся достойно приветить Спасителя и его учеников, в то время как ее младшая сестра просто сидела и слушала Божественное Слово. Марфе было сказано: «Печишися о многом, а единое на потребу суть».
Может, и не надо печься о многом, но ведь надо, необходимо, чтобы рядом непременно был кто-то, кто мог бы согреть теплом и уютом, накормил, понял, простил.
Сергей Эфрон был таким человеком для Марины, был ей не только дорог, но и нужен. Он не смог освободить ее от нужды, но был ей опорой в другом, очень важном. «Я с вызовом ношу его кольцо!» — гордо написала Цветаева в своем знаменитом стихотворении.
В ее жизни, полной падений и взлетов, было только одно постоянное и неизменное — Сергей, семья. Там она могла укрыться от штормов и бурь, прийти в себя после бурных романов и увлечений, которые она ни от кого не скрывала и которые, не щадя самолюбия мужа, так щедро описывала в своих произведениях.
И она ценила это. Однажды в вагоне поезда, мучаясь в полной неизвестности о судьбе мужа, она написала ему — живому или мертвому — в тетрадку письмо: «Если Бог сделает это чудо — оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака». Это было правдой. Она последовала за ним, когда Эфрон решил вернуться на Родину. И судьба Марины Ивановны сделала новый, трагический и, увы, уже смертельный виток…
Наконец-то встретила
Надобного — мне:
У кого-то смертная
Надоба — во мне.
Что для ока — радуга,
Злаку — чернозем —
Человеку — надоба
Человека — в нем.
Мне дождя, и радуги,
И руки — нужней
Человека надоба
Рук — в руке моей.
И за то, что с язвою
Мне принес ладонь —
Эту руку — сразу бы
За тебя в огонь!
Вот она, Марина Ивановна, вся в этом стихе! Напряженном, нервном. Не стих, а заклятие! Такова вся ее поэзия. Жизнь на вдохе и выдохе. Ритм задан, процесс пошел. Ритм цветаевских тире. Самый нервный знак в пунктуации…
Сейчас Гегель считается одним из величайших умов человечества. А что его не понимают - так гениев всегда не понимают. А выходит, при...