Шкатулка памяти. Шалая звезда моя, куда меня ведешь? Часть 2

 — Проходите, пожалуйста.

Женщина толкнула невысокую дверь. Мы оказались в небольшом деревянном сарайчике. В правом углу от двери был прилажен рукомойник с круглым зеркальцем. В центре стоял дощатый стол, покрытый клеенкой. За занавеской пряталась кровать и маленький холодильник. Все было тихим, чистым и сирым.

 — Вам не страшно здесь? — не удержалась я.

 — Привыкла, — ответила женщина и протянула мне узкую ладошку. — Меня Верой зовут. А Вас?

 — Лиля, — назвалась я одним из своих имен (как только меня не называли!). — Вера, а как по отчеству?

 — Просто Вера. Если бы не Вы… Спасибо. Как Вы только не испугались?..

 — Вообще-то я тихо живу, грех жаловаться, — продолжала она и поставила чайник на электроплитку. — Сейчас я Вас чаем угощу с вареньем из райских яблочек. Любите?

Я не очень любила это варенье, но как можно было отказаться?

 — А может, есть хотите? У меня картошка есть жареная с грибами. Грибы хорошие, на рынке брала. Покушайте, пожалуйста.

В общем, через несколько минут я уже ужинала картошкой с грибами. За чаем мы уже знали друг о друге все. Я совсем забыла, что мне надо в гостиницу. Казалось, мы с Верой давно знаем друг друга.

Квартирой Веры обманом завладели родственники, с работы сократили, гражданский муж бросил давно, детей никогда не было. Промыкавшись несколько месяцев по чужим углам, она устроилась сторожем на кладбище и жила тут же в сторожке.

 — Ну, значит, так суждено было, — улыбалась Вера в ответ на мои возмущенные охи и ахи. — Значит, большего не заслужила.

Я, конечно, не могла с ней согласиться. В те годы слепая покорность судьбе казалась мне сродни идиотизму.

Мы проговорили всю ночь. Озорная звезда моя решила сделать мне прощальный подарок в этом городе. Завтра я должна была его покинуть, и перламутровые вокзальные часы уже начинали для меня обратный отсчет. В 16−00 я должна была сесть в поезд и распроститься с городом С. Но эта ночь в кладбищенской сторожке была ночью моего вдохновения.

Внезапная слава Робин Гуда и Сусанина сыграла со мной плохую шутку. Ораторы древности могли бы позавидовать мне! В убогой обстановке, в окружении могил и пыльных венков я расписывала перед незнакомой женщиной забавные истории из своей жизни, обсуждала фильмы, читала стихи, делилась кулинарными рецептами, рассказывала о нашем городе, о нашем море, самом лучшем, самом волшебном море на свете!

У покойников есть одно завидное качество. Они никогда не перебивают. Вера была живой, но близкое соседство с этой тихой публикой научило ее сдержанности. Она внимательно и благодарно слушала меня, ахала, всплескивала руками, в общем, была идеальным слушателем. Больше всего ее заинтересовал обряд «сладкого чая» при сватовстве, когда я рассказывала о наших обычаях. Я немедленно продемонстрировала ей четкий водораздел в стакане между сиропом на дне и заваркой наверху.

 — Вот, — говорила я, — если девушку согласны отдать, то только тогда перемешивают две эти жидкости и пьют сладкий чай. Это означает «да». Если «нет» или «должны подумать», то отпивают сверху горькую заварку и уходят.

Вера смотрела на меня как на фокусника. В серых глазах ее застыло восхищение.

Заря уже накрыла тихую нашу обитель. И тут только я вспомнила о гостинице! Добираться, благо, было недолго. Вера вызвалась меня проводить.

Дежурная долго подозрительно вглядывалась в нас, потом долго ворчала, потом вздохнула и пустила. Я распрощалась с Верой и пошла собираться. Авантюрный огонь мой умиротворенно тлел.

В 15−00 я была на вокзале. Дальше все как обычно. Пыльный состав, усталая проводница, особый вагонный запах. Закинув сумку под полку, я села у окна. Часы пробили без четверти четыре; в окне показалась маленькая фигурка с бледным личиком и голубой косыночкой на голове. Вера! Я выскочила из вагона.

 — Это Вам! — сбивчиво начала она. — Немножко пирожков с грибами в дорогу и вот…

Она протянула мне маленькую записную книжку в коричневой обложке.

 — Что это?

 — Вы так интересно рассказываете. Мне показалось, что Вы могли бы писать. А сюда я еще девушкой записывала любимые стихи, мысли свои. Может, Вам пригодится когда-нибудь.

 — Ну, нет, что Вы!

 — Поверьте, мне будет приятно, если Вам это пригодится и Вы вспомните обо мне. И вот еще.

Она вынула из синего пакета цветочный горшок с миниатюрной розой. Таких маленьких роз я еще не видела.

 — Возьмите от меня на память. Вы не пожалеете. Это не с кладбища, нет! Я вырастила ее сама. Когда она цветет, духов не надо. Возьмите, пожалуйста.

 — Ой, спасибо, ну что Вы. Мне неловко как-то.

 — Поезд отходит! Провожающим просьба покинуть вагоны! — возгласила проводница.

Вера улыбнулась и помогла мне подняться на ступеньку. Еще долго она махала мне рукой, и узкая ее ладошка напоминала птичку.

Поезд набирал скорость и уносил меня из города С. навсегда. Соседи по купе разложили на столе еду и предложили мне бутерброд с колбасой. Я отказалась, вышла в коридор и открыла книжку. От нее пахло мышами и сыростью. Убористым, девическим почерком в ней были записаны стихи. Мне они не были тогда известны. Выцветшие чернила усиливали их очарование.

Там начало конца, где читаются старые письма,
Где реликвии нам, — чтоб о близости вспомнить, — нужны.

Я перевернула страницу:

Там начало конца, где, не выдернув боли вчерашней,
Мы, желая покоя, по-дружески день провели.

Еще поворот:

Там начало конца, где желая остаться глухими,
В первый раз свое горе заткнули мы криком чужим.

Четвертая страничка:

Там начало конца, где, на прежние глядя портреты,
В них находят тепло, а в себе не находят тепла.

Пятая:

Но жаль — я не знаю такого рецепта,
По которому можно, как вещи, любовь сторожить.

Потом почти двадцать страничек были пустыми. Затем следовали строки:

Ах, верба, верба, моя верба,
не вянь ты, верба, погоди!
Куда девалась моя вера —
остался крестик на груди.

Потом шли записи о каких-то людях, кино, погоде, рисунки на полях. Последней записью было: «Труднее переживать несбывшееся, чем несбыточное». И дальше несколько пустых страниц.

Я захлопнула книжку и выглянула в окно. Ветер вздувал голубые занавески. Поезд несся вдоль насыпи. За нею колыхались степные травы. Звезды горели в небе, и душа моя стремилась к ним. Укладываясь спать, я заглянула в синий пакет. С розой все было нормально…

 — Как съездила, дочка? — спросил папа.

 — Все хорошо, — ответила я. — Кстати, ты не знаешь, чьи это стихи?

И я прочитала ему строчки из книжки, более чем уверенная, что он не ответит.

 — Симонов и Ахмадулина, — без запинки выпалил мой папа-физик. — А что?

Почувствовав легкий укол самолюбия, я пробормотала: «Спасибо. Просто так спросила», и отправилась размещать розу. Ей приглянулось северо-восточное окно. Когда на розе появились бледно-кремовые бутоны, духи, действительно, были не нужны. Вера была права! Запах в комнате пропитывал вещи и преследовал на улице! От него было весело на душе и чуть кружилась голова. И Верина книжечка уже не пахла мышами.

Розе была отпущена долгая жизнь. У меня было потом много роз — штамбовых, полиантовых, плетущихся. Но ни одна из них не пахла так пронзительно, так невыразимо прекрасно.

«Труднее переживать несбывшееся чем несбыточное». Эти слова не давали мне покоя. Я думала о них со смутным чувством тревоги. Может, потому, что они завораживали непонятностью. А может, потому, что мера скорби еще не была определена для меня и радость бытия была огромна. Так пусть же ни у кого из нас не будет несбывшегося! А несбыточное, оно и есть несбыточное. Грустить о нем не стоит.

Жизнь покатилась стремительно. Рваная, жестокая, единственная наша жизнь уносила в дальние дали город С. с тремя его достопримечательностями, шалую, чудесную мою юность и кладбищенского сторожа Веру, первой заметившую, что я могу нанизывать слова на нитку памяти…