Кто такой Бука?

По преданиям, в волшебное время Святок появлялись мифические существа, среди которых особое место уделялось Буке. В мифологии этому персонажу отвели роль самой любопытной нечистой силы. Старичок в лохмотьях преследовал припозднившегося путника и задавал ему каверзный вопрос. Если отвечали правильно, чудовище отпускало жертву, если ответа не находилось, Бука не отпускал до конца жизни.

Новелла «Бука» написана по народным преданиям, сохраненным в архиве Русского Географического общества.

…Мягко поскрипывают выездные сани, периной стелется накатанная зимняя дорога. Кутается Ивашка в новый белёный полушубок, что батька привёз накануне Рождества, подстёгивает лошадёнку, торопится. Вот явится этаким купчиком, по улице промчится — не чета деревенским. А и правда — статен, румян, не зря вдовая купчиха Пустошеева выделила, не зря.

Сказать по совести, Ивашка Аграфену Петровну избегает, робеет — шутка ли, лавки у купчихи по всему городу, богатые лавки. А дом, какой дом у Аграфены Петровны! Что мебель, что посуда — да такой деликатности в их деревне и не видели. Одно плохо, старовата она для молодца, старовата да страшна, худа, как эта вот оглобля, а ведь целыми днями только и делает, что чаи распивает с приживалками. Чудеса!

Надо бы храбрее, не дело, что купчиха сама к нему жмётся, а Ивашка только мямлит невнятно: «Робею-с, никаких дел с барышнями не имел-с, обхожденья не знаю-с». Пустошеева лишь смеётся да глаз своих рыбьих с парня не сводит. Эх, если бы вместо Пустошеевой да Дунюшку в те покои, на перины лебяжьи.

Вспомнил Ивашка про Дуню, в жар бросило. Батька, как приезжал, буркнул, будто срезал: «Просватали, слава Богу. А ты, пёсий сын, даже думать забудь, тебе такое счастье в руки плывёт, а через тебя и к нам. Могли ли мечтать?»

Когда год назад Ивашку Плетнёва отец привёз в город к дальнему родственнику, служащему приказчиком у купца Еремеева, сговаривались лишь о скудном жалованье для подспорья многочисленной семьи Плетнёвых. А оно вот как повернулось.

Еремеев быстро смекнул, как повыгодней парнишку пристроить можно, а через него и лавочками Пустошеевой управлять по своему усмотрению. Стал он Ивашку в дом Аграфены Петровны с порученьями посылать и не прогадал. Истосковалась вдовушка в доме богатом, но пустом. Да и то, какие у бездетной вдовы развлечения — в Храм съездить да со странницами разговоры за чаем вести? А тут добрый молодец — кровь с молоком.

На костюм Еремеев не поскупился, пошил сюртук из дорогого сукна с шёлковыми лацканами, штучный бархатный жилет, тесьмой обшитый, плисовые шаровары — чем не жених? Смекнул парень, что богатство само в руки плывёт, только разведи пошире — и ты уже не Ивашка, а Иван Сергеевич Плетнёв, владелец лавок, человек состоятельный. А наука купеческая, чай, не труднее сенокоса, знай, барыши подсчитывай и в чулок складывай.

Когда месяц назад Еремеев позвал к себе Ивашку и стал расписывать сытую жизнь, что ждала молодого купчика, парень только головой кивал: пусть думает, что дурачок деревенский, рад стараться волю барскую исполнять. Эх, ему бы только до венца дотянуть, а там и без советчиков обойдется с такими-то капиталами.

Приживалок сразу вон, ишь, повадились, одним чаем с вареньем в расход вводят. А разговоры… На днях сам слышал, как пугали Аграфену Петровну Святочницами. Даже деревенские девушки не верят, что в Святки по улицам бродят эти самые чудовищные Святочницы, завидят девку или бабу молодую, начинают её рвать длинными ногтями, пока совсем в клочья не разорвут. Откупиться, мол, только бусами можно, рассыпь перед ними, они и бросятся подбирать. Вон этих наушниц, всю деликатность в доме изводят!

Едет Ивашка, торопится до темна в отчий дом успеть. Кутается в полушубок, подстёгивает лошадёнку. Но короток день зимний, вот уже и сумерки, а впереди пролесок, кружевом веток, будто вуалью невестиной манит. Под сводами совсем стемнело, парнишка даже поёжился, озирается, чудится, что за кустами беда поджидает.

Лошадёнка вдруг фыркнула и стала. Ивашка вожжи натянул, ни с места, ожёг кнутом — на дыбы взвилась, но и шагу вперёд не сделала, хоть плачь. Страх липким потом под рубаху пробирается, затылок леденит, будто и нет на голове лисьего треуха. Застыл Ивашка, прислушивается, чудится, будто со всех сторон хруст ближе, ближе, зло подбирается…

Очнулся, сидит кто-то рядом, повернул голову и вскрикнул. Заросшее, лохматое, борода в сосульках, тулупчик в прорехах, а глаза, глаза ярче сухого полена в жаркой печке, того и гляди подожжёт.

«Бука», — догадался парень. А чудовище между тем тянет крючковатые жилистые синие руки, норовит прямо в рот попасть.

— А скажи-ка, добрый молодец, неужто богатство слаще объятий Дунюшкиных?

Закружилось, заметелило перед глазами, померк свет белый…

«Ишь ты, повезло, что лошадёнка вывезла, совсем замёрз бы», — суетились домашние, отогревая путника. Радоваться бы, что жив остался, да только нет радости в Ивашкином сердце, заледенело, застыло от тоски. Повсюду Бука мерещится, тянет кривой страшный палец и шепчет: «Слаще ли?»

А как представит Аграфену Петровну, так и вовсе хоть петлю ладить, руки, что обнимали костлявые вдовьи плечи — под топор. А хандра между тем всё сильнее грудь сжимает, не дохнуть.

Вторую неделю не встаёт Ивашка, с тех самых пор, как привезла лошадёнка сани к родимым воротам. Обессилел, глаз не открывает, боится — куда ни глянет, повсюду палец чудовища и голос скрипучий в ушах.

Старая Лукерья, что слывёт на всю округу знатной знахаркой, третью ночь над ним читает, бормочет что-то над головой, смачивает пересохшие губы.

— Беда, — шепчет в сенцах почерневшим от горя родителям, — Бука душой завладел. Эх, кабы знать, что за вопрос ему задал-то, может, тогда и помочь можно.

— Допытаюсь, — решительно шагнул к больному отец.

А Ивашка словно музыку какую услыхал, будто не в жаркой избе, а на лугу, в хороводе, впереди Дунюшка, пшеничная коса атласной лентой перехвачена. Журчит смех девичий ручейком весенним.

— Дунюшка, — шепчут пересохшие губы, — не слаще… Дунюшка… не слаще…