Святочные рассказы. Как пахнет прощение?

— Ребятушки, поднажмите. Как закончим, так и по домам, уж последняя наша работушка, — уговаривал бригадир артель, бегая по краю. — Даст Бог, нынче и к барину: «Не изволите ли расчет».

— Ну, что стоим, пошли, что ли? — высокий Никола первым стал спускаться, придерживая лопату.

— Давайте, родненькие. Как вчера, тройками: один внизу, двое вверху.

Артель граборов копала барский пруд. Это последний подряд, который нашел им Прошка. И то — денежек подсобрали, пора и к женам, к печному теплу.

В яме тише. Никола грелся работой, дрожки вытягивать не успевали. Поблескивает отшлифованная стылой землицей лопата. «Хруст», — входит по самый черенок, отрезая слежавшийся пласт.

К обеду было кончено. Николай ловко выпрыгнул и попал в объятия барина, прохаживающегося по краю.

— Ишь, прыткий какой. Зовут-то тебя как?

— Николай, — робко протянул грабор.

— Николка-оглобля! — выкрикнул из-за спины Гришка.

— Ну, про оглоблю понятно, — хмыкнул барин. — Только и работает Николай, как тот конь. Учитесь. Пойдем-ка, рассчитаю, — уже Прошке-бригадиру.

Артель неловко переминалась в людской. Дородная Степанида, мельтешившая между печкой и многочисленными кладовыми, бросала на мужиков лукавые взгляды из-под низко повязанного платка. Гришка не удержался, потянулся было к манящим прелестям кухарки, но Степанида так замахнулась корзиной, что мужик отдернул руку.

— Ух, и жаркая Степанидушка-то, ожегся никак? — смеялись товарищи.

Прошка зашел, прижимая сверток.

— Сейчас денежки разделим и свободны до весны. Только вот что, дело-то к ночи. Барин велел баньку истопить, а потом пристроить всех на ночлег. А уж завтра пораньше и по домам. Хороший барин, наградил тебя Николка особо. Уж больно глянулся.

Распаренные после бани сидели за выскобленным добела столом. Степанида сама носила вкусно дымящиеся миски, поглядывая на Николая, примостившегося в дальнем углу.

— Баня, щи да чарка, ох, благодать, — подбадривал граборов Прошка. — Ешьте, ребятушки! Поработали на славу.

— Мы завтра в Сизихино, а ты куда, Оглобля?

В артели трудились мужики из соседних деревень, все давно друг друга знали, многие были в родстве. Николай прибился поздней весной. Пришел, молча взял лопату и начал работать. Так и работал весь сезон — копал за семерых. Только молчал все время, слова не вытянуть. Уж как ни пытались мужики разговорить, ничего о себе не рассказывал.

— Откуда ты, Николка? — не выдержал Прошка.

— Там меня уж нет.

— Это что же — бездомный, выходит?

— И куда теперь? — посыпались вопросы.

— Так в город пойду. Зимой в городе подвизаюсь, там всегда работу найти можно.

Мужики молча заканчивали обед, будто примеряя на себя бездомную жизнь, вечные скитания по чужим углам. Легли рано, только Николаю не спалось. Чудились в темноте глаза Степанидушки, как посмотрела на него, когда признался, что бродяга.

Не выдержал, рывком поднялся. Решил уйти из дома, который вдруг стал манить, пристраивать, будто печной кирпич к чужому теплу. Собирался тихо, это он умел. А у самых дверей Степанида белой птицей бросилась, прижалась горячим телом.

В каморке тесно, застеленный сундук, маленький столик да образок с лампадкой в углу.

— Никола, — выдохнул грабор.
— Николай Угодник, заступник.
— Видел его…
— Кого? Святого? — осела Степанида.
— Как тебя. Но это долгая история.
— Так расскажи. Мне можно. Я, как тебя увидела, внутри перевернулось все. Седьмой год вдовствую, к барину вот подалась, хорошо приютили, к печке приставили. У свекра жизнь-то не мед. И не подпускала никого, а охотники находились. Не надо было. А ты мне приснился, видела, будто ищем друг друга, а вокруг туман. А я знаю, что за туманом ты. И вдруг развеялось. И твое лицо: все-все до морщинок, до бороды с проседью, до боли, что затаилась в темных глазах. Расскажи.

— Разбойничал я, Степушка. Другой жизни и не помню. Родители погибли, сгорели на пожаре, а меня, мальца пятилетнего, успели из окошка выбросить. Взял к себе дядька, батин брат. Я о тех годах помню мало, только, как живот крутило от голода. Тетка своих-то кормила. Подобрал меня старик-бродяга. Накормил, а что мальцу надо? К работе приспособил. Он по деревням ходил, слепеньким представлялся, а меня заставлял смотреть зорко, отмечать, где что плохо лежит. А ночью отправлял на промысел. Я-то маленький, в любую дыру пролезу. Так и промышляли с ним много лет. А потом старика моего прибили. А я сбежал.

— Хлебнул ты, — на глаза Степаниды набежала тучка.

— Ничего не умею, только чужое добро со дворов уводить. А уж в этом ремесле равных мне было мало. Жил — кум королю! На троечках от постоялого двора к постоялому двору разъезжал. Ловили меня, только ужом выскальзывал. Любовался собой. В церквях щедрые подношения делал.

В один из дней засаду на меня учинили. Пробрался к одному купцу, а там уж поджидали. Из лавки вырвался, а на улице слышу, догоняют. Свернул в переулок, а там старичок беленький. Николай Чудотворец. Я и взмолился, попросил, чтобы спас. А он мне на шкуру коровы показывает, что у забора валялась. «Залезай, — говорит, — укрою». Полез я туда, а шкура стухла давно, еле высидел. Вылез — земля из-под ног уходит. Я ему и говорю, что же ты, Угодник святой, меня в такую гниль засунул? Чуть жизни не лишился. Я ведь тебе каждый праздник по большой свече ставлю. А он и ответил: «Я от духа твоей свечи задыхаюсь так же». Сказал и исчез. А я с тех пор подался в работники.

— И давно ты в работниках ходишь?
— Я и счет потерял.
— А что не женился, домом не обзавелся?
— Не заслужил. Как подумаю об этом, сразу запах гнилой шкуры.
— А сейчас? Что чувствуешь сейчас?
— Вроде ладаном пахнуло…