Питерские зарисовки. О чем щебечет птица с синим хохолком?

Приехали мы в Питер, на этот раз вовсе не отдыхать, а трудиться в поте лица, т. е. волноваться, переживать, нервничать, или попросту поступать в Академию художеств им. Репина. Вернее, поступала (и поступила) дочь, а я была сопровождающим и весьма беспокойным лицом. Но — благодарение Богу, он наградил меня изумительными друзьями.

И вот сразу по приезде с удивлением обнаруживаю, что в Питере я каким-то образом оказываюсь в компании «М». В декабре мы останавливались на Невском с подругой Марией. В июле другая подруга — Магдалина — специально приехала в Питер, чтобы увидеться со мной и поддержать нас.

Иметь в подругах Марию и Магдалину — уже само по себе знак судьбы. Добавлю еще, что дочь мою зовут Милана, а жили мы на квартире, где была кошка Муся. Кроме того, квартира была недалеко от станции Удельной, где в 2008 году произошли события, описанные мною в одном из рассказов. В общем, совпадение на совпадении. Однако 24 июля иначе как вершиной мистики назвать сложно.

Этот день обещал быть солнечным. Два предыдущих были такими жаркими, что казалось: бакинское лето решило поехать вслед за нами в Питер. Честно говоря, после двадцатидневной прохлады палящее солнце воспринималось нелегко. Нервы наши были на пределе: позади были тяжелые экзамены, и теперь мы с волнением и страхом ждали результата. Ожидание и неизвестность грызли нас, как собака кость, и дабы не быть изглоданными окончательно, нужна была срочная разрядка. Мы решили отправиться в Русский музей и уже собирались выйти из дома, как вдруг:

— Мама, можно я не пойду? —  голос дочери звучал просительно.

— Болит что-то?

— Нет, просто… не знаю что. Настроения нет. Погода как-то давит. Пожалуйста, можно я останусь дома?

Уговаривать мне не хотелось. К чему бездумные споры: и так уже все устали, а в музей можно и потом сходить. Тем более погода действительно резко изменилась: облака сдвинулись, укрыли солнце и воздух стал мерцающим, жемчужно-серым. Тихий, неяркий, по настоящему питерский день вступал в свои права.

Однако сидение дома могло привести к взрыву. Замкнутое пространство, напряжение и неизвестность — котел наших нервов мог лопнуть в любую минуту.

— Идем! — решительно сказала я.

Магдалина (не человек — золото!) безропотно вышла за мной, даже не спросив куда.

Некоторое время мы шли молча. Настроение было… из рук вон плохое. Идти в музей не хотелось абсолютно. Просто слоняться — тоже радости мало. Впереди нас вышагивали важные жирные голуби, сонные вороны чуть покачивались на ветках деревьев. Во всем их облике читалась безмятежность, она была разлита в самом воздухе. Казалось, что бесчисленные гроздья рябин покраснели от стыда за нашу нервозность, а березы укоризненно спрашивали: «Ну, и чего? Чего вы здесь ходите мрачные, как тень отца Гамлета, и нарушаете мировую гармонию? Ни стыда, ни совести!»

— В один из давних приездов сюда я была в доме-усадьбе Репина «Пенаты». Там мне очень понравилось. Может, поедем? — предложила я неуверенно.

Сказано — сделано! И вот уже легче, а затем стремительней стал шаг, заблестели глаза. У нас появилась цель, значит, действия наши приобрели смысл! Через сорок минут добрались до Финляндского вокзала, взяли билеты, поглядели на ленинский броневичок и через некоторое время сидели в поезде.

Мало того что небо, асфальт перрона, даже сам воздух были мягкого серого цвета, но и обшивка вагона, сиденья были такого же оттенка. Казалось, день накрылся бархатным серым плащом и приготовился спать. Поезд двинулся с места.

Рядом со мной уселся бойкий долговязый мужичок и сразу же стал жаловаться на то, что ему не хватает смешной суммы на мороженое, а «так хочется, так хочется, что мочи нет!». Затем выяснилось, что нужная сумма у него все-таки была, он купил мороженое и довольно засопел.

Потом снова заворочался, стал кому-то предлагать видавшие виды штаны («Честное слово, почти новые, два раза только надел!»). Их долго не покупали, мужичок с кем-то препирался, прижимал руку к сердцу, что-то яростно доказывал. Наконец штаны купили, хозяин опять довольно засопел, послюнявил деньги и начал философствовать на тему «Хочешь жить — умей вертеться!».

Я сидела вполоборота и смотрела в окно. Мимо, покачиваясь, проплывали названия маленьких станций: Ланская, Удельная, Парголово, Белоостров. Они звучали как далекая музыка. «Что за станция такая? Дибуны или Ямская?» — вспыхивали в мозгу полузабытые строки, и на душе становилось хорошо и грустно. Ах, детство, ты было или нет?..

Репино утопало в зелени. Всевозможные кусты и деревья окружали небольшую станцию. Но и тут листва была притушена легким сумеречным светом. День словно извинялся за летнюю яркость и пытался соответствовать деликатной питерской сдержанности.

Дорога до «Пенатов» была неблизкой, но при такой прохладе и «вкусном» лесном воздухе идти пешком одно удовольствие. Мы отмахали два километра довольно быстро, добрались до усадьбы, и… нас постигло разочарование. Кассы были уже закрыты, в дом-музей попасть невозможно, зато можно было побродить по огромному парку вокруг дома.

Парк этот когда-то был разбит женой Репина Натальей Борисовной Нордман-Северовой — писательницей, художницей, женщиной талантливой, яркой, но чересчур экзальтированной. Как сказали бы сейчас — чудаковатой. В саду по ее идеям был выстроен храм Озириса и Изиды, больше напоминающий лубочную избушку, башня Шехерезады — огромное, нелепое строение, вроде смотровой площадки, маленькие деревянные мостики через пруды, колодец Посейдона с «настоящей артезианской водой».

На всем этом лежала печать запустения. Вокруг было тихо, никто не нарушал торжественную печаль усадьбы. На перилах дома сидел огромный пушистый кот, и вид у него был такой, будто он за руку здоровался с самим Репиным, а мы из «понаехавших тут». Он терпеливо дал себя погладить, но тотчас отвернулся и стал вылизываться.

Мы несколько раз обошли вокруг дома. Подивились на необычную расстекловку окон, заглянули в окна круглой веранды, служившей художнику рабочим кабинетом. Полюбовались легкими цветами лобелии, голубым ковром покрывавшими площадку около дома, и вдруг вышли к маленькому указателю:

«Великий русский художник Илья Ефимович Репин (1844−1930) завещал похоронить себя на территории усадьбы, на пригорке «Чугуева гора».

Мы стояли перед крохотным, утопающим в цветах пригорком. Венчал его простой деревянный крест. У подножия пригорка стояла небольшая ваза с сухим букетом и несколькими конфетами.

— А в 1987 году, когда я была здесь впервые, тут был бюст Репина, — заметила я. — В 1994 бюст заменили на крест, похожий на тот, который и установили первоначально после смерти художника. Он хотел, чтобы все было просто, чтобы могила его была «между двух можжевельников, так похожих на кипарисы», и чтобы в изголовье его было посажено дерево.

Магдалина промолчала. Где-то рядом с нежным шелестом упал лист и сразу в тон ему отозвалась маленькая птица с синим хохолком. Начал накрапывать дождь.

— Репину бы понравилось очень, — серьезно и тихо сказала Магдалина. — Бархатный серый день, неяркая зелень, легкие синие цветы, пруды, заросшие ряской, птичка с синим хохолком, тихий дождь. Даже у тебя синий жакет и синий зонт. Готовая картина. Нежность, разлитая в воздухе.

— Это уже больше Левитан, а не Репин, — улыбнулась я. — А когда-то здесь кипела жизнь! Хозяева и гости шумели, спорили, пили чай, играли в крокет, музицировали, рисовали. Кого тут только не было! И Леонид Андреев, и Чуковский, и академик Бехтерев, и молодой Маяковский. Сейчас осталась только нежность и память. Ладно, пойдем уже, дождь усиливается.

Я сделала шаг и вдруг остановилась пораженная:

— Магдалина, ты ничего не замечаешь?

— Нет, а что?

— Посмотри на цифры!

К кресту была прибита дощечка с именем художника и датами жизни и смерти.

«Великий русский художник Илья Ефимович Репин. 24 июля/5 августа 1844 — 29 сентября 1930»

— А сегодня у нас какое число? 24 июля! Получается, что мы, сами не ведая того, совершенно случайно пришли к Репину в гости в день его рождения?! Хоть и по старому стилю, но все же!

— Да еще к тому же в юбилей! — ахнула Магдалина. — Сегодня ровно 175 лет со дня рождения. И это в то время, когда твоя дочь поступает в Академию имени… Репина!

Мы ошарашенно переглянулись и замолчали. Человек я далекий от мистики, но это Санкт-Петербург!.. Тут может быть любое чудо! Я стала лихорадочно рыться в сумке и вытащила две маленькие бакинские конфеты.

— С днем рождения, Илья Ефимович, — совершенно серьезно провозгласила я и положила конфеты в вазочку с цветами.

Уходили мы молча: впечатление от удивительного совпадения было слишком сильным. Птичка с синим хохолком все еще выводила свою песню, и голос ее звучал задорно и ласково. Сумерки сгущались все сильнее, воздух стал звонким и сильно потянуло лесной сыростью. Мы тихонько притворили расписную калитку усадьбы и вышли к стоянке автобуса.

— Чего только не бывает на свете. Действительно, мистика какая-то, — улыбнулась Магдалина. — Ну, кто мог предвидеть, что мы сегодня поедем в дом Репина и что именно сегодня у него юбилей?

— Ничему уже не удивляюсь, — ответила я. — В декабре таких мистических совпадений было хоть отбавляй. И, похоже, чудеса продолжаются!

— В добрый час! — приобняла меня подруга. — В добрый час!

Автобус мягко катил по поселковой дороге. День близился к концу. Дома нас ждали две дамы под литерой «М» — Милана и Муся, и еще ночь тревожного ожидания результатов экзаменов.

И на следующий день наши тревоги разрешились к всеобщему ликованию и триумфу. Радовалась дочь своему поступлению, радовалась я и моя дорогая подруга. Радовались все близкие нам люди. Это же так просто и так прекрасно — разделить радость ближнего.

А я еще раз убедилась в справедливости бессмертных слов:

«Если душа человека жаждет чуда — сделай для него это чудо. Новая душа будет у него и новая у тебя».

Санкт-Петербург сотворил для нас это чудо. Он сотворил его не единожды. Спасибо ему за это!