Евгений Винокуров. Кому из поэтов мы обязаны памятью о «Сережке с Малой Бронной и Витьке с Моховой?

Уже гораздо позже Евгений Михайлович вспомнит это страшное время и напишет стихотворение:

Мой дядя в двадцать пятом
командовал полком.
Он был крутым солдатом.
Прямым большевиком…
Он пробегал сурово
с утра столбцы газет, —
пожара мирового
все что-то в мире нет…
Он вечно жил, готовясь
к тому, что впереди.
Торжественная совесть
жила в его груди.
…Высокий шлем, и шрама
над бровью полоса…
Он смотрит зло и прямо
с портрета мне в глаза.

От фамилии Перегудов пришлось отказаться. Ярлык «сын врага народа» мог существенно осложнить жизнь. На семейном совете с мамой они решили, что сын будет носить ее девичью фамилию, чтобы не было лишних расспросов.

У него были большие планы на будущее. После десятого класса планировал поступать в институт. Но все перечеркнула война. Вместо студенческой скамьи — окопы на полигоне военного артиллерийского училища. И неимоверное напряжение сил: учить лейтенантов два года была в 1942—1943 годах непозволительная роскошь.

Через девять месяцев у училищной мамы-артиллерии случились роды: сразу сотни молодых младших лейтенантов на плацу прощались с Боевым знаменем. А через неделю-другую младенцы от «Богини войны» командовали взводами «пушкарей» и гибли, так и не поняв: то ли их чему-то недоучили, то ли судьба такая…

Глаза

Взрыв. И наземь. Навзничь. Руки врозь. И
Он привстал на колено, губы грызя.
И размазал по лицу не слезы,
А вытекшие глаза.

Стало страшно. Согнувшийся вполовину,
Я его взвалил на бок.
Я его, выпачканного в глине,
До деревни едва доволок.

Он в санбате кричал сестричке:
 — Больно! Хватит бинты крутить!.. -
Я ему, умирающему, по привычке
Оставил докурить.

А когда, увозя его, колеса заныли
Пронзительно, на все голоса,
Я вдруг вспомнил впервые: у друга ведь были
Голубые глаза.

Вот такова сермяжная правда войны. И в этой бойне нужно было не только уцелеть, а прежде всего, не сломаться ни морально, ни физически. Бог хранил 19-летнего сначала лейтенанта, потом «старлея» и на последнем этапе войны — капитана, который дотопал до Силезии…

Он остался жив. А другие? Возможно, именно тогда, победной весной 1945 года, и родились у него первые строки стихотворения, которые принесут ему славу народного поэта…

В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.

А где-то в людном мире
Который год подряд
Одни в пустой квартире
Их матери не спят.

Свет лампы воспаленной
Пылает над Москвой
В окне на Малой Бронной,
В окне на Моховой.

Друзьям не встать. В округе
Без них идет кино.
Девчонки, их подруги,
Все замужем давно.

Пылает свод бездонный,
И ночь шумит листвой
Над тихой Малой Бронной,
Над тихой Моховой.

И сколько бы ни проходило времени с окончания войны, она его не отпускала, возвращалась в снах и вкусах. Он приехал в Москву, поступил в литературный институт имени Горького, столица тогда была внешне благополучнее, чем его родной Брянск. Сытнее. Хотя время о времени Женя вспоминал самый вкусный в мире хлеб, тот, что доставляли им с походной кухней…

Я помню хлеб. Он черен был и липок —
Ржаной муки был грубоват помол.
Но расцветали лица от улыбок,
Когда буханку ставили на стол.

Военный хлеб. Он к щам годился постным,
Раскрошенный, он был неплох с кваском.
Он вяз в зубах, приклеивался к деснам.
Его мы отделяли языком.

Он кислым был,
ведь он был с отрубями,
Не поручусь, что был без лебеды.
И все ж с ладони жадными губами
Я крошки подбирал после еды.

Я неизменно
с острым интересом
И с сердцем замирающим следил
За грозным, хладнокровным хлеборезом.

Он резал хлеб!
Он черный хлеб делил!
Я восторгался им, прямым и честным.
Он резал грубо, просто, без затей,
Горелой коркой,
как в угле древесном,
Испачкавшись — почти что до локтей.

На нем рубаха взмокла холстяная.
Он был велик в восторге трудовом.
Он резал хлеб,
усталости не зная,
Лица не вытирая рукавом!

Но война не выжгла в нем главное — романтическое отношение к жизни, лиричность, какую-то мягкость, если речь заходила о женщине. Но, с другой стороны, если человек ему не нравился, он не скрывал этого, выпуская в неприятного ему субчика целый залп слов, как когда-то снаряды из орудия…

Женщины имели над ним власть, он готов был носить их на руках, но стеснялся слишком открытого проявления чувств. Зато бумаге, не стесняясь, передавал все свои ощущения:

Любимые

Характер всех любимых одинаков!
Веселые, они вдруг загрустят,
Отревновав, отмучившись, отплакав,
Они угомонятся и простят,

И зацелуют. Не дадут покою!
Руками шею крепко обовьют.
Взглянув в глаза, к щеке прильнут щекою,
Затормошат. Любимым — назовут!

Но лишь попробуй встретить их сурово,
Лишь руку осторожно отстрани,
Скажи: «Сейчас мне некогда!» — и снова
На целый день надуются они.

…Нет трогательней в мире беспорядка
Волос их мягких в тот рассветный час,
Когда они доверчиво и сладко
Спят, разметавшись, на руке у нас.

Любимые!
Когда мы уезжали,
Нас, юных, мешковатых и худых,
Они одни средь ночи провожали
По черным лужам в туфельках худых.

Мы строго шли вперед. Что нам, героям,
Смятенье их, — дорога далека!
Они бежали за поющим строем,
Стирая слезы кончиком платка.

Они в ночи стояли вдоль перрона,
Рыдая,
с непокрытой головой,
Пока фонарь последнего вагона
Не потухал за хмарью дождевой.

И в час, когда на тротуарах наледь,
Возвышенных достойные судеб,
Они стояли, чтобы отоварить
Мукою серой карточки на хлеб.

И снилось нам в огне чужого края:
Их комнатка — два метра в ширину, —
Как, платье через голову снимая,
Они стоят, готовятся ко сну.

Любимых, как известно, не балуют —
Два-три письма за столько лет и зим!
Они прижмут к груди и зацелуют
Те десять строк, что мы напишем им.

Они в товарниках, по первопуткам
К нам добирались в тот далекий год.
С убогим узелком, они по суткам
Толкались у казарменных ворот.

А часовой глядел на них сурово.
Любимые,
не зная про устав,
Молили их пустить и часового
В отчаянье хватали за рукав.

Они стоять могли бы так веками,
В платках тяжелых, в легких пальтецах,
От частых стирок с красными руками,
С любовью беспредельною в сердцах.

Он писал много, его охотно издавали и даже присудили Государственную премию СССР. Но не было ни одного человека в жизни поэта, который мог заставить его под кого-то подстраиваться. Ему угрожали молчанием, какими-то еще Бог весть карами, но Винокуров до конца оставался Винокуровым, тем пацаном, который чуть-чуть не дошел до Берлина, лично сжег несколько фашистских танков и орудий.

В чем причина популярности его стихов? Они легки. Но в то же время цепляют…
А своим детям я читал такие строки:

Какие, право ж, чудеса
есть в простоте самой!..
Купили у знакомых пса
и привели домой.

Был у него приплюснут нос.
Лишь годик был ему.
Бульдогом звался этот пес!..
И стал он жить в дому.

Ему хозяин имя дал…
Волнуясь, в уголке
хозяина он поджидал
уже с утра, в тоске.

Он неожиданно рычал,
услышав спор в дому…
Никто его не обучал!
Откуда? Почему?

И совесть он имел и честь,
хоть мало видел свет…
Что ж, видимо, в природе есть
какой-то там секрет!

А на чужих кидался он,
но был детишкам рад…
Ну что ж — таинственный закон,
как часто говорят.

Рычал он с пеною у рта,
когда он был браним…
И эта тайна неспроста,
как кажется иным!

Как страж сидел он у дверей,
решителен и лют…
Природа все же нас мудрей,
что же поделать тут:

что ж, тот таинственный вопрос
надо решать с азов!..
А был он просто пес как пес,
как много разных псов…

Остается добавить, что скончался Евгений Михайлович Винокуров в Москве 23 января 1993 года и был похоронен на Донском кладбище. А нам оставил много интересных строк. Например, эти…

Художник, воспитай ученика,
Сил не жалей его ученья ради,
Пусть вслед твоей ведет его рука
Каракули по клеточкам тетради,
Пусть на тебя он взглянет свысока,
Себя на миг считая за провидца.

Художник, воспитай ученика,
Чтоб было у кого потом учиться.

Стихи, кстати, написаны в год моего появления на свет…