В чём величие пьес Уильяма Шекспира? Люди и страсти

Перейти к первой части статьи

Ни у кого из писателей нет и никогда не было столь неистощимого запаса слов, цветистое буйство которых так велико, что, как подсказывает нам чувство, многие потенциальные языковые возможности здесь раз и навсегда достигают своего предельного выражения, — писал литературовед Х. Блум. — И всё же величайшее своеобразие Шекспира заключено в созданных им характерах.

Отелло, Ромео и Джульетта, Гамлет, Король Лир… Имена литературных героев Шекспира знакомы практически всем. Спустя десятки и сотни лет после появления его пьес мы по-прежнему смотрим на мир глазами великого драматурга и видим вокруг себя созданные им образы. Больше того: заглядывая внутрь самих себя, мы видим, как в зеркале, отражение страстей, которыми одержимы шекспировские герои — ревность Отелло, честолюбие Макбета, мудрость и безумие Гамлета, а иногда и коварство Яго.

Шекспиру были интересны все характеры и все страсти — как возвышенные, так и самые низменные, раскрывающие темные бездны человеческой души. При этом он не морализирует и не наставляет, а делает то, что и должен делать художник — показывает нам людей и окружающий мир такими, какими он их видит. И тут, наверное, стоит вспомнить слова Ницше о том, что поэты, «как, например, Шекспир, заняты самими страстями ради них самих».

Герои Шекспира — люди, одержимые и терзаемые страстями. «Ничтожна страсть, к которой есть мерила», — говорит римский полководец Антоний, герой пьесы «Антоний и Клеопатра». Любовь и ненависть, ревность и честолюбие поглощают всё их существо без остатка, они не могут и не хотят бороться со своими чувствами и добиваются своих целей «с непоколебимой последовательностью страсти».

Односторонность и одержимость героев Шекспира заставляет некоторых исследователей предполагать, что его литературные персонажи — это скорее человеческие архетипы, чем образы живых людей, но они являются таковыми не в большей степени, чем другие герои классических произведений мировой литературы. И нельзя не согласиться с Х. Блумом, утверждавшим, что:

ни один писатель ни до, ни после него не добивался такой полной иллюзии, будто каждый персонаж говорит своим неповторимым голосом.

Ромео и Джульетта, самые романтические герои всей мировой литературы, умирают, потому что не представляют себе жизнь друг без друга.

Герой пьесы «Венецианский купец» ростовщик Шейлок выдаёт своему врагу, купцу Антонио, ссуду под залог векселя, согласно которому имеет право, если заемщик не вернёт деньги в срок, вырезать из его тела фунт мяса. Условия оплаты векселя нарушены, и Шейлок требует исполнения данного Антонио обязательства. Ему предлагают сумму, в несколько раз превышающую сумму займа, но обуреваемый жаждой мести Шейлок неумолим.

Страстность — вот основной элемент его характера, — пишет Г. Брандес. —  Он падок до денег, но если представляется случай отомстить, он их не ставит ни во что.

К счастью, благодаря вмешательству умелого юриста, всё обходится без крови, но Шейлок теряет половину состояния за покушение на жизнь христианина и вынужден сам принять христианство.

Отелло, одержимый ревностью, убивает по навету Яго безвинную Дездемону.

Яго у Шекспира сплошной злодей, обманщик, вор, корыстолюбец… лицо совершенно не живое, — пишет Л. Толстой.
Мотивов его злодейства много, но все они неясны. В новелле же (использованной Шекспиром) мотив один, простой, ясный: страстная любовь к Дездемоне, перешедшая в ненависть к ней и к Отелло после того, как она предпочла ему мавра и решительно оттолкнула его.

Осмелимся возразить великому писателю. Яго — человек бездушный, расчётливый и холодный, действительно одержим тайной страстью, но это не любовь к жене генерала. Яго вредит всем, потому что он ненавидит людей за то, что они в чём-то превосходят его, служат помехой в чём-то или просто отличаются от него. «У Яго нет иной цели перед глазами, кроме собственной выгоды», — пишет Г. Брандес, и с этим можно согласиться, если понимать выгоду в самом широком значении этого слова.

Брандес и прав, и неправ, когда говорит что Яго — «это завистливое недоброжелательство… это отвращение к чужим совершенствам… это инстинктивная непроизвольная ненависть ко всему открытому, прекрасному, светлому, доброму и великому». Яго ненавидит и презирает всех — и тех, кто его выше, и тех, кого он считает глупее и ниже себя, в том числе и собственную жену, и ничтожного Родриго, которых он делает инструментом осуществления своим замыслов. Венецианец творит зло не ради каких-либо практических целей (например, занять место Отелло), а просто потому, что не видит причин не делать его, раз это доставляет ему удовольствие.

Природа зла такова, что человек может, но не необходимо должен его хотеть, — писал великий Гегель.

Для Яго желание зла другим — необходимость, потому что для него существует лишь один-единственный человек на свете — он сам («Яго желает гибели каждому», — справедливо замечает У. Оден). Моральных запретов для Яго не существует; вселенная для него — это он сам, и всё, что не согласуется с его картиной мира, должно исчезнуть.

Может показаться, что именно о таких личностях писал Ф. Ницше:

душа его косит; ум его любит закоулки, тайные дороги и задние двери, всё скрытое нравится ему, как его мир, его безопас­ность, его утеха; он умеет молчать, не забывать, ждать, предварительно унижаться и смиряться.

Но на самом деле Яго, человек с «косой душой», когда речь идёт о воплощении в жизнь его коварных замыслов, становится столь же горяч и нетерпелив, как и его антагонист Отелло. «Яго — величайшее из пророчеств Шекспира, не только предсказание грядущих Гоббса, Гельвеция или Маркса, но пророчество грядущего человеческого зломыслия», — считает Н. Берковский.

Почему-то мне кажется, что критики склонны переоценивать масштаб личности Яго, который, несмотря на весь свой ум, расчётливость и способность манипулировать людьми, в сущности, прост как ночной колпак. «Ягоизм» (слово, придуманное английским поэтом Кольриджем), которым одержим один из самых отвратительных персонажей мировой литературы — недуг, знакомый каждому из нас, с той лишь разницей, что в шекспировском образе он достиг своей гиперболической, крайней и застывшей формы. Ягоизм, это чудище обло, озорно и огромно, — не что иное, как ещё одно название старого доброго эгоизма.

Чудовищное честолюбие губит Макбета, равно как и преувеличенное чувство собственной значимости, своего рода «мания величия» — короля Лира.

Он познаёт ужасную истину: человек в обществе ценен не сам по себе, а по богатству, титулам, которыми он обладает. Неимущий не имеет никакой цены. Среди таких обездоленных оказывается он сам, — пишет А. Аникст.

Впрочем, не будем строить иллюзий — королевство Лира всего лишь символ, и в этой жизни все мы рано или поздно оказываемся в роли изгнанного короля, будучи низвергнуты со своего маленького пьедестала, какое бы название они ни носил — любовь, дружба, преданность, почёт или материальное благополучие.

Философ, отдавая должное мужеству, решительности и целеустремленности персонажей драматурга, назвал их «свободными художниками, творящими самих себя». Но человеческая свобода воли — понятие относительное, и не существует в абсолютном вакууме, вне условий и обстоятельств, в которые поставлен человек. Кто они, герои Шекспира — люди, бросающие вызов судьбе, или слепые жертвы своих страстей, с которыми срослись настолько, что они стали неотъемлемой частью их души?

Читая пьесы Шекспира, нам приходится постоянно задумываться над этим вопросом. Сёстры-ведьмы внушили Макбету («Да славится Макбет, король грядущий!»), что он станет кавдорским таном и королем. Первое предсказание тотчас же сбылось, и полководец уверовал во второе. Виноваты ли в этом козни тёмных сил, или побуждаемый своим демоническим честолюбием Макбет услышал от потусторонних существ то, что и хотел услышать?

Свобода и необходимость, материя и дух, добро и зло — абстрактные определения тех проблем, с которыми в этой жизни приходится ежечасно сталкиваться каждому из нас. И в том, что мы осознаём этот факт, и в том, каким способом делаем свой выбор, есть доля заслуги Уильяма Шекспира, драматурга и знатока человеческой души.

Продолжение следует…