Пока я долго колебался, куда же поехать из нашей зимней юдоли на рождественские каникулы, как это часто и бывает, жизнь сама все расставила на места: благодаря неумолимой короне закрылись границы и остался один Египет с его навязчивыми арабами и завышенными ценами, куда ехать не очень и хотелось.
Я сделал еще пару неуверенных рывков туда-сюда, удалил из чата своего вконец невежливого туроператора, который не желал отвечать на мои «глупые вопросы», а желал побыстрее получить оплату и всучить мне путевку; обговорил все с родными и сделал весьма скучный выбор в пользу зимнего отдыха в унылом белорусском санатории.
В жизни рано или поздно настает просветление, когда, наконец, понимаешь, что с весельем уже перебор и время подумать о душе… вернее, о здоровье.
Я торопливо порылся в Нете и, как это бывает в моих идеальных случаях, без мук выбора, недолго думая выбрал между тремя санаториями тот, что вызывал в воображении бОльшие эмоции и прилив теплой волны от скорой встречи.
Санаторий «Плисса», Глубокский район, Витебская область. Самая глушь, среди белорусских лесов и замерзших болот. Архитектурная неоклассика, сосновый бор, рядом озеро. Воды, бювет, сапропель, фиточаи, смузи… Медленная классическая музыка, тусклые отблески пушкинских фонарей на искрящемся снегу, отдыхающие, неторопливо прогуливающиеся, и никакого светского общения под принуждением…
Набор и звучание увиденных видов и слов приятно срезонировали в моем сердце, и уже на следующий день я забронировал номер с видом на озеро.
Мы выехали скорее поздно, чем рано. Мне надоело выезжать ни свет ни заря, трястись ночь в неудобной позе и приезжать тогда, когда нас еще не готовы были принять — все ради экономии.
Сначала полупустой маршруткой до Минска, потом до г. Глубокое. Дальше я планировал добраться на обычном автобусе до ближней деревни и, если надо, пройтись немного пешком в окружении зимних пейзажей.
Заснеженные деревенские избы со змейками пахнувшего сосновой смолой дыма из труб, вишневые сады и бескрайние поля под тяжелым белым саваном из снега, сгущающееся свинцовое небо на горизонте, навевающее тягучую белорусскую тоску… Так мне рисовалась наша прогулка.
Но на деле оказалось, что автобус из г. Глубокое идет поздно, а до нашего санатория идти пешком не менее 2 км, да и затемно.
Метнувшись туда-сюда, я снова без каких-либо мук выбора и привычного желания сэкономить копейку, взял первое попавшееся такси — мне просто показалось симпатичным спокойное лицо водителя, который нас и домчал спокойно по прямой дороге до конечного пункта назначения.
Первое впечатление от санатория не разочаровало — здравница была большой, новой и точно такой, как на картинках.
Нас радушно приняли, быстро оформили, и уже через пять минут мы шагали по покрытому французским, в лилиях, ковром коридору четвертого этажа. И только гулкое эхо наших уставших шагов встречало нас.
Номер был довольно просторный, с потолками явно больше трех метров. Две аккуратные кровати, большие окна с видом на сосновый бор и покрытое белой периной из снега озеро за ним. Душ, стол, стул. Махровый халат, приглашение на ужин на столе, тихая музыка за дверью… Все, как надо.
В первую ночь я не уснул. Нулевая температура всю ночь капелью стучала по подоконнику и по натянутым нервам, подушка казалось низкой, место чужим…
Я и дома спал неважно, различными ритуалами и чаями уговаривая себя заснуть хотя бы за полночь, хотя бы под утро. Но мозг знал лучше, гоняя мысли туда-сюда по десятому кругу, упорно не желая подчиняться и имея на этот счет свой план.
Уснул я под утро, беспокойным сном, а уже в восемь мозг встрепенулся, приказывая мне подниматься и отправляться на завтрак и осмотр окрестностей.
Завтрак был простой — привычные яичница, сосиски, чай, кофе и тому подобное, но непривычно отменно приготовленный. Я открыл для себя, что, оказывается, можно совершенно банальные продукты питания — яйца и хлеб — приготовить так, что они покажутся вкуснее обычного, другими, новыми. Народу было совсем немного, очередей нет, все в неторопливой санаторной нирване.
После завтрака я поспешил обойти наши новые владения на неделю: прокат лыж и скандинавских палок, терренкур сквозь ели и сосны, плохо замерзший берег довольно большого озера с островками, поросшими елями, посередине. Все чинно, благородно, аккуратно. Только тишина и покой. Только снег и сосны. Только там и тогда…
Мысли потекли медленнее, уже не так беспокоя и подгоняя утомленное сердце. Думать захотелось о вечном, о чем-то более нужном и важном, кроме как о работе или каком банальном скандале на Ютубе и в соцсетях, который упорно лез в воспаленный мозг.
В тот день у нас были первые ванны: одна минеральная с гидромассажем, другая расслабляющая с мелиссой. Было приятно и немного необычно, как внимателен был персонал, подсказывая и подавая полотенце, интересуясь, как дела, и даже немного улыбаясь в ответ.
Наш народ скуп на улыбки, считая их чем-то вроде слабости и боясь выдать свою симпатию и истинные чувства или просто улыбнуться незнакомцу. А ведь это так приятно, причем для обеих сторон.
Я не очень люблю долго лежать в ванне, но в тот раз мне понравилось. Представьте бурлящую воду, слегка отдающую морской солью и сероводородом — не сильно, а лишь слегка, бьющую струями тебе крепко, но в меру, в позвоночник, бедра, колени и стопы. Напротив тебя окно с высокими соснами в шапках из снега и медленно кружащиеся снежинки. Играет тихая музыка. Свет приглушен. Ты закрываешь глаза и медленно уплываешь, но не в сторону вечной работы, житейских забот и какой-то другой суеты, как обычно. А куда-то еще, непривычно и еще непонятно, с трудом, но наверняка. Куда-то еще…
Потом был обед. Очень сытный и мастерски приготовленный. Кажется, мы ели суп-пюре из брокколи, очень вкусный, красную рыбу под сыром, эскалопы с запеченным картофелем, много овощей и еще больше фруктов… Пили «сок шиповника», невероятным образом добытый в том санатории из ягод шиповника. Попробовали местное безе и суфле.
Потом Дарсонваль током в плечи, соляная пещера, снова расслабляющий чай в фитобаре…
Массаж, снова ванна, на этот раз пенная, расслабляющая, снова релакс в белом халате с чашечкой фиточая в баре. Ноктюрны Шопена и приветливые лица совершенно посторонних женщин. «Будьте добры», «Рады вас видеть у нас» и «Мы вас будем ждать»…
После захода солнца вечерний моцион и променад. Французский бювет с его минеральной водой и грустными пальмами за стеклом, когда за витражами, в пяти сантиметрах, лежит холодный январский снег. Отблески молодого месяца на размытой минеральными водами прибрежной глади у берега озера, непроглядная тьма по ту сторону и желтый свет фонарей по эту, создающий иллюзию, что ты не в 21-м веке, а в веке 19-м, где цилиндры, трости, кринолины, Пушкин, s’il vous plait…
Ах, обмануть меня несложно,
Я сам обманываться рад…
Народу в санатории поначалу было совсем ничего. Порой на вечерней прогулке на расстоянии больше километра мне попадались один-два отдыхающих, а в коридоре нашего этажа и вовсе, как и в день приезда, гуляло только одинокое эхо наших шагов и голосов.
Но уже на следующие выходные стойка регистрации санатория оказалась в осаде из вновь прибывших шуб и зимних шапок, в коридоре стали встречаться новые лица, а в столовой образовалась небольшая очередь. Как выяснилось, основная масса прибывших была из Минска, заехали на выходные. Другая часть, судя по номерам лимузинов на парковке, состояла из москвичей и питерцев.
Тишину, так радовавшую и надоедавшую с непривычки одновременно, заменил легкий гул и гомон еще не расслабленных голосов, раздававшихся из разных уголков обширных интерьеров. Но даже и тогда, несмотря на прибывший полк, не возникало ощущения толпы и скученности и раздражения от переизбытка суетливых человеческих тел на тесный квадратный метр.
По утрам, когда было еще рано до первых омовений, мы иногда ходили играть в теннис и бильярд. По вечерам — в клуб, где слушали хриплое соло одинокого саксофониста или томное пение какой-то местной певицы, певшей про «Feelings» и «I just call».
Некоторая, почти английская, чопорность атмосферы, да и вообще привычная белорусская натянутость и зажатость, скованность и осторожность во всем, несмотря на так недостающие спокойствие и тишину, то и дело вызывали у меня легкие приступы тоски и ностальгии. Ностальгии по живым человеческим голосам, природной живости простых людей. Мне откровенно захотелось «трешачка». Чтобы эту чопорную атмосферу, где все так чинно-благородно, но словно уже умерло, не родившись, разбил какой-нибудь внезапный скандал, подвыпившее пение или просто жаркий философский спор ни о чем и обо всем.
Все-таки там, где много воспитания, мало свободы. А где мало свободы, мало самой жизни. Дрессированная собачка мило танцует на задних лапах и трясет подстриженным огузком под одобрительные взгляды дрессировщиков, но является ли это поведение ее естественным поведением, ее природой, ее желанием?
Треша, небольшого скандала я скоро дождался. В нашу пещеру, соляную пещеру, где мы релаксировали и дышали ионами солей и еще чем-то, пришло большое семейство из пяти человек: мама, папа и трое девочек. Самая старшая лет 7−8 — самая тихая и самостоятельная, с книжкой; средненькая, лет 5−6, хоть и без книжки, но тоже ведущая себя, как принято на публике, скромно и нешумно; и младшенькая, лет 3−4, сущая капризуля, с первых минут производящая больше шума, чем все гости санатория вместе взятые.
Мама устроила с младшенькой песочницу в углу пещеры, нагружая и разгружая игрушки солью, которой было там в изобилии, громко и не стесняясь комментируя каждое движение.
Было видно по уверенному поведению и не приглушенным децибелам, что мама была из тех мамочек, которые очень гордятся своей ролью матери и уверены, что и окружающие должны разделить это чувство.
Но окружающие не разделили. Первой заерзала пожилая дама напротив меня, в явном дискомфорте от гомона у себя за спиной. Потом немного повернув голову в сторону источника непрекращающегося шума, она деликатно решилась:
— Вы меня извините, но я приехала сюда отдыхать, лечиться… а вы так шумите…
— Ну, так и лечитесь, кто же вам мешает? — не самым любезным тоном, ожидаемо, парировала мамаша.
— Вы и мешаете. Вы так шумите, что как можно здесь расслабиться? — снова продолжила деликатно старушка.
— Это же ребенок, — привычно парировала мамаша. — А дети иногда шумят.
— Это комната для релакса, тихого отдыха, — аккуратно поддержал я старушку, поскольку и меня непрекращающаяся возня за моей спиной тоже начала беспокоить. — Здесь желательно вести себя чуть потише.
Но скандала не получилось, да я и не хотел такого скандала. Мамочка вышла с уже расплакавшейся дочкой, а папа с двумя другими остались молча впитывать морские ионы соли.
Признаться, мне было приятно, что все закончилось без особых эмоций. И было радостно за сознательную мамочку и за, пусть и недовольную, но не скандальную старушку. И за себя, не торопящегося раскритиковать про себя все стороны, высоколобо резюмировав: «таков человек, хомо вульгарис, таковы его нравы».
Все-таки приятно, когда люди в спорных ситуациях стремятся к консенсусу и проявляют взаимное уважение, даже когда с чем-то не согласны, а не только выискивают недостатки у других, укрепляясь в своих претензиях. Не торопятся докричать до противной стороны свою правоту и свои права. От этого в душе рождается почти забытое чувство человеческого братства, смутного утерянного единства, а не чувство такого привычного разобщения и вечного противостояния.
Мы пробыли там ровно восемь дней и ночей. Я и дочь. Наше общение давно не было таким тесным, таким доверительным. Потому что такова жизнь, которую за нас, во многом, делают другие. Таковы наши условия, наши проблемы, наши невидимые стены условностей, которые нас невидимо разделяют.
Я видел, как зажигались, оживали глаза моей девочки, с каким удовольствием она ходила на процедуры, как, обычно тихая и замкнутая, она, дав себе волю, взахлеб рассказывала о каком-нибудь шоколадном обертывании и о своей университетской жизни. О своей жизни, которая большей частью оставалась для меня закрытой.
Мы вместе ходили в бассейн, пили сок и заедали смузи, делились сокровенными мыслями и чувствами.
Но восемь дней и ночей спокойного отдыха пролетели. Пролетели так быстро, еще быстрее, чем я уже привык, пролетает все хорошее. (У меня до сих остается искреннее недоумение и удивление — я никак не могу привыкнуть — от световой скорости, с которой проносятся наши дни, недели и месяцы, годы нашей жизни, оставляя на губах соленую горечь воспоминаний, а в памяти терпкую сладость от минувших мгновений короткого счастья. И нам остается только вспоминать, воскрешать в неизбежно слабеющей со временем памяти те сладкие мгновения — для чего я пишу сейчас эти строки).
Нас проводили так же гостеприимно, как и встретили. Вызвали такси и пожелали нам снова вернуться, а мы пообещали, что вернемся обязательно.
Дорога была легкой. Нас домчала полупустая маршрутка до ближайшей станции метро в Минске.
Короткий обед в «нашем» кафе «Новый век» на минском вокзале, за «нашим» столиком, где мы всегда обедали, когда заезжали на вокзал. (Когда-нибудь, когда меня не станет, моя дочь, уже взрослая или даже пожилая, будет уезжать или возвращаться в Минск. И ей вдруг захочется перекусить, и память ее обязательно, может быть, поведет туда, в это самое кафе, за тот самый столик, где она обычно обедала со своим отцом, возвращаясь из поездок. И я ей «оттуда», из своего очередного путешествия, может быть, пошлю воздушный поцелуй или осторожно прикоснусь к ее щеке своими губами, отчего ей станет немного легче и немного теплее в этой непростой жизни).
Родной город встретил нас настоящими февральскими морозами. Мы, чтобы не мерзнуть в ожидании маршрутки, взяли такси и уже через десять минут разбежались каждый в свою жизнь.
И мне оставалось лишь мысленно повторять: до следующего отпуска, до следующих каникул…
Красиво и душевно рассказано об отдыхе с родным человеком. Только не нужно грустить, Игорь.
Оценка статьи: 5
0 Ответить