На даче было хорошо всем — жене, детям, собаке, двум попугаям, коту. Особенно хорошо было матери Самиева — властной, красивой, седовласой женщине, когда-то определившей сыну судьбу и профессию.
— Мужчина должен иметь мужскую специальность, — рокотала она, не поощряя увлечения сына рисованием. — Хочешь — малюй дома, для себя, можешь даже мой портрет нарисовать и повесить в своей спальне, но всё это так — прихоть, игрушки. Идти надо или на юридический, или в медицинский. Это профессия, и это всегда кусок хлеба!
Мать стучала твёрдым, как железо, холёным пальцем по столу и с особым подсвистом и шипением подчёркивала: «медиц-ц-цинский; юридич-ч-ческий». От этого Феликсу становилось почему-то холодно, и тогда отец миролюбиво заявлял:
— У нас умный мальчик, и он сам понимает, что мужчине нужна настоящая работа!
— Пока он поймёт, я сойду с ума! — вспыхивала мать. — Сейчас сам выберет какую-нибудь идиотскую профессию, а завтра какую-нибудь финтифлюшку с улицы приведёт: «Вот, мама, моя жена!» Ты этого хочешь?! Нет, конечно, я же злодейка, я бедного мальчика мучаю, и только ты, сердобольный, его понимаешь! Да я ночей не сплю, думаю, как у него жизнь сложится, хочу, чтобы у него всё хорошо было, а тебе, я вижу, плевать! Только собой занят!
— Ничего мне не плевать, — огрызался отец — чего ты прицепилась к юрфаку или медицинскому? Физику знает, любит, пусть идёт на физмат.
— Ага, — презрительно кривила губы мать, — образование будет, а реальной профессии нет! Как он будет семью содержать, нам на старости лет помогать, ты об этом подумал?! Что они, эти учёные, получают?!
Отец с матерью начинали препираться, а Феликс осторожно уходил в свою комнату.
Когда он поступил на физмат, мать хмыкнула и сказала:
— Всё-таки сделал по-своему. Надеюсь, тебе и нам не придётся разочароваться.
Невесту она присматривала ему тщательно, но Феликс к тому времени был уже молодым и перспективным специалистом НИИ, поэтому слишком давить на него мать уже не решалась, однако кандидатура рыженькой девушки в белой блузке и юбке-шотландке, которую Самиев встретил у институтской библиотеки, была рассмотрена чуть ли не под микроскопом. Придраться было не к чему — и родословная, и поведение были безупречными, но мать и тут проронила, благословляя:
— Вот в роду нашем рыжих не было, а теперь появятся!
И добавила задумчиво:
— Жаль, отец не дожил…
Но дети Самиева были белокожими, черноволосыми, и только младший внук его родился с буйными тёмно-рыжими кудряшками. Мать уже не застала правнука, а Феликс до сих пор не мог простить себе чувства облегчения, которое он испытал после её смерти. Будто исчезло что-то тяжёлое, железное, большое, и он был рад и болезненно стыдился этого освобождения.
На одной из остановок рядом с Самиевым села моложавая женщина с утомлённым лицом. В чертах её промелькнуло нечто знакомое, но лишь на мгновение — может, почудилось. Женщина была нездешней, он никогда не встречал её в этой маршрутке. На руках она держала младенца, тот вопил и извивался. Женщина шикала на него, дула в малиновое сморщенное личико, покрытое сыпью, тянула что-то монотонное, пытаясь успокоить. Но у ребёнка, видно, что-то болело, он заходился в плаче.
Тётки в автобусе наперебой сыпали советами: то держать ребёнка стоймя, чтобы животику было легче, то побрызгать ему в лицо водой, то покормить, то ещё что-то, спрашивали участливо, что с ним. Женщина говорила, что везёт внука в город к хорошему педиатру, несколько дней уже так мается, и ничего не помогает. Тётки ахали, спрашивали, где же мать, почему не она, а бабка едет с грудным младенцем? И женщина отвечала односложно, что дочка приболела и не может пока выходить из дома.
Самиев встал ещё более раздраженный и прошёл вперёд к кабине шофёра. До города оставалось ещё семь остановок, и он сильно жалел, что не взял машину. В маленьких детях он не находил ничего умилительного и предпочитал общаться с ними, когда они достигали 8−10-летнего возраста и имели уже своё мнение. В таких детях он чувствовал свободу и мысль, и ценил это качество превыше всего.
— Это уже хотя бы человек, а то просто орущее недоразумение, — заявлял он и удивлённо смотрел, как жена часами могла сюсюкать над внуками. Послушные дети настораживали его, и он с жаром спорил с теми, кто восхищался детской покладистостью.
— Как вы не можете понять, — возмущался он, — что если ребёнок во всём слушается родителей, то такой ребёнок или неискренен и предпочитает для виду во всём соглашаться со взрослыми, а на самом деле думает по-другому. Или настолько глуп и ленив, что не имеет своего мнения. Или так забит и задавлен, что боится признаться в собственных размышлениях даже себе!
Переспорить его было невозможно, окружающие лишь снисходительно пожимали плечами, улыбались и переводили разговор на другое. Среди знакомых Самиев давно снискал себе славу брюзги и демагога, но друзья добродушно отзывались о нём:
— Писатель… Они все такие…
Вставая, он случайно задел пакет с вещами женщины, она потянулась за ним, обнажив чуть выше ключицы крупную красную родинку. Феликс невольно остановил взгляд на этом алом пятне, и пока женщина не разогнулась и не поправила рюшки, вспомнил… С необычайной яркостью встал, заслоняя собой другие, один день из его жизни…
…Сухая дорога. Жара. Четырёхлетний Феликс едва поспевает за отцом. Тот шагает впереди большими быстрыми шагами. Выйдя из дома, он, невысокий, худощавый, становится совсем другим человеком — уверенным в себе, серьёзным, веским. Феликс бежит вприпрыжку за ним, отец усмехается и поднимает его на плечо. Серые глаза мальчика загораются от восхищения — какой папа сильный, красивый, ловкий! Как ему идёт форма железнодорожника! Сейчас они сядут в автобус и поедут на ярмарку — мать поручила купить мёд.
— Только смотри, чтобы настоящий был, проверяй на каплю, смотри, чтобы лучше гречишный или акациевый. Ой, ты опять всё перепутаешь, внимательно выбирай, смотри, чтобы тебя не обманули! Ты всё запомнил?!
Сейчас Гегель считается одним из величайших умов человечества. А что его не понимают - так гениев всегда не понимают. А выходит, при...