Почему сказка «Бэмби» не адресовалась детям?

Разумеется, истории про говорящих животных появились ещё на самой заре человечества. Поначалу они существовали в форме мифов. В то время люди ещё чувствовали своё неразрывное единство с природой и одушевляли окружающий мир по своему образу и подобию. Живые существа воспринимались на равных, а нередко даже выступали в роли божеств или тотемных предков.

С формированием цивилизации эта связь ослабла, и подобные истории всё чаще принимали форму аллегории. В тех же баснях Эзопа или средневековом «Романе о Лисе» животные служили лишь масками, под которыми скрывались люди с узнаваемыми страстями и пороками.

Ситуация стала меняться лишь во второй половине XIX века. Как мне кажется, решающую роль в этом сыграла эволюционная теория Чарльза Дарвина. Благодаря ей, живые существа стали вновь восприниматься как наши непосредственные родственники — только теперь не в мифологическом, а научном контексте.

Чарльз Дарвин, «Дневник» 1837:
Если мы позволим себе дать полную волю воображению, может вдруг оказаться, что животные — наши братья по боли, болезням, смерти, страданиям и бедствиям, наши рабы в самой тяжелой работе, спутники в развлечениях — разделяют с нами происхождение от общего предка — и все мы слеплены из той же глины.

Новый взгляд на животный мир стал проникать и в художественную литературу. Зальтен был здесь далеко не первым. Достаточно вспомнить «Книгу Джунглей» (1894) Р. Киплинга или сборник «Дикие животные, как я их знаю» (1898) Э. Сетона-Томпсона.

Сказки «Книги Джунглей», конечно, всё ещё полны аллегорий, но животные здесь уже не выглядят просто актёрами, играющими чужую роль. Они вписаны в природную среду, наделены собственными повадками и, так или иначе, противопоставляются тому же человеку Маугли. Сказки Киплинга — это, скорее, новые мифы, написанные после Дарвина.

Рассказы и повести Сетон-Томпсона сказками не назовёшь. Его животные не разговаривают и существуют в совершенно реальном мире. Однако писатель пытается максимально сблизиться с ними, передать их чувства, найти для этих чувств человеческие аналогии и тем самым заставить читателя сопереживать четвероногим героям.

Что касается сказки «Бэмби», то её особенность в том, что она нашла некую «золотую середину» между подходами Киплинга и Сетона-Томпсона. С одной стороны, это всё-таки сказка, с другой — её персонажи не столь мифологизированы и эпичны, как у Киплинга.

Как метко написала обозревательница Луиза Вонг, писателю удалось наградить животных человеческой речью и при этом не нарушить их сущность. Более того — до «Бэмби» ни одна сказка не изображала животных столь натуралистично.

Да, Зальтен в значительной степени «очеловечивает» обитателей леса, чтобы сделать их ближе и понятнее читателю. Однако одновременно писатель показывает, что это всё-таки другие существа со своим образом жизни, поведением и даже сроком жизни. Например, Бэмби с удивлением узнаёт, что его знакомая белка успела всего за год стать бабушкой и погибнуть от зубов куницы.

Как бывший охотник, Зальтен весьма достоверно изображает в своей сказке многие оленьи повадки. Мы узнаём, что оленёнок может ходить сразу после рождения, что главный секрет выживания — осторожность и умение затаиваться. Что во время роста рогов оленям приходится их «счёсывать» — т. е. сдирать омертвевшую кожу об стволы и ветви деревьев.

Как и в природе, мать Бэмби с определённого времени начинает оставлять своего сына одного. Ведь оленёнок должен стать самостоятельным куда быстрее человеческого ребёнка. Недаром отец Бэмби сурово говорит: «Разве ты не можешь побыть один? Стыдись!» — и настаивает на том, чтобы тот сам учился «слушать, различать запахи и смотреть».

Что касается взрослых самцов оленей, то они вообще не заботятся о потомстве, а самки интересуют их только в брачный период. Мы видим, как повзрослевший Бэмби начинает испытывать влечение к Фалине, но по окончанию брачного периода так же быстро к ней охладевает (Зальтен поэтично пишет, что удел самцов это — «путь одиночества»). Да и сама Фалина «осознаёт», что «любит» Бэмби лишь после того, как тот побеждает своего соперника на турнире.

— Почему ты больше не бываешь со мной? — смиренно спросила Фалина.
Бемби испытал мгновенную боль: веселая, дерзкая Фалина стала такой покорной и тихой.
— Одинокий путник идет дальше других! — Бемби хотел сказать это мягко, жалеючи, но против воли голос его прозвучал сурово.
— Ты больше не любишь меня? — спросила Фалина чуть слышно.
— Не знаю, — ответил Бемби.
(пер. — И. Городинского)

Брачное соперничество между самцами и взаимная агрессия также вспыхивают внезапно, инстинктивно, а вовсе не потому, что они враждовали в детстве. При этом схватку Зальтен изображает даже гораздо более жестокой, чем она обычно бывает в природе.

Все эти натуралистические элементы и сделали сказку Зальтена столь оригинальной. Однако этим её достоинства не ограничиваются. Несмотря на изрядную долю натурализма, сказочное начало в «Бэмби» остаётся превалирующим.

Во-первых, животные там разговаривают — причём даже разные виды свободно общаются друг с другом. Есть и примеры межвидовой взаимопомощи — например, когда олень освобождает зайца из силка. Тон повествования тоже вполне сказочный — например, животные называют Бэмби «принцем леса» и вообще относятся к оленям с большим почтением.

В персонажах нетрудно отыскать человеческие черты и аллегории. Например, вот как Сова говорит о своих родственниках:

— …А есть ли на свете что-либо столь же ненужное, как родственники? Ведь если они знатнее вас, вам нечего с ними делать, а если нет, то и подавно. Первых мы терпеть не можем за гордость, вторых — за ничтожество.
(пер. Ю. Нагибина)

Изображая равнодушие самцов оленей к своему потомству, Зальтен при этом делает исключение для отца Бэмби. Этот старый мудрый вожак сначала появляется лишь эпизодически, говорит с сыном очень сухо и ограничивается отдельными советами. Однако чем старше становится Бэмби, тем чаще встречается с ним отец, постепенно превращаясь в постоянного наставника и учителя.

Показательна в этом плане и история оленёнка Гобо, который попадает в плен к человеку. Там его кормят, холят и лелеют, в результате чего он проникается почтением к своему извечному врагу и чувством собственной исключительности. Вернувшись в природу, Гобо полностью утрачивает осторожность и быстро погибает от руки охотника.

Интересно, что из этой истории читатель может сделать самые разные выводы. Он может воспринять всё как аллегорию человека, который рос в «тепличных условиях» и так и не повзрослел. Или как притчу о том, что нельзя доверять своим природным врагам, даже если некоторые из них ведут себя иначе. Или что самое уютное рабство в перспективе гораздо опаснее свободы.

Чистейшей аллегорией (и одним из самых трогательных мест в книге) является разговор двух осенних листьев, в которых без труда можно узнать старую супружескую пару.

— А что будет с нами, когда мы опадем?
— Мы окажемся внизу.
— А что там, внизу?
— Не знаю, — отвечал первый. — Одни говорят одно, другие — другое. Разве узнаешь, где правда?
…— А там, внизу, мы будем что-нибудь чувствовать, сознавать?
— Кто может это сказать? Ни один не вернулся оттуда… Не будем об этом. …Давай лучше вспомним, как хорошо, как удивительно хорошо было нам раньше! Помнишь, как грело солнце, как бурлили в нас соки жизни? Помнишь? А живительная роса в утренние часы? А мягкие, чудесные ночи?..
— Сейчас ночи ужасны, — заметил второй. — И длятся бесконечно.
— Мы не должны жаловаться, — сказал первый лист, — ведь мы всех пережили.
— Я правда очень изменился? — жалобно спросил второй лист.
— Нисколько! — убежденно сказал первый. — Ты нисколько не изменился. Это я пожелтел и сморщился, а ты — ты все такой же красавец.
— Ах, оставь! — прервал первый.
— Нет, правда! — пылко воскликнул второй. — Ты красив, как в первый день. А маленькие желтые прожилочки, еле-еле приметные, очень тебе идут. Уж поверь мне!
— Спасибо тебе, — растроганно прошептал второй. — Я тебе не верю… не совсем верю… Но спасибо за твою доброту. Ты всегда был так добр ко мне! Я только сейчас понял, какой ты добрый.
(пер. Ю. Нагибина)

Как видите, писатель вовсе не ставил целью написать популярное пособие по ботанике, зоологии и уж тем более экологии. Как и любое художественное произведение, книга Зальтена давит, в первую очередь, на эмоции. Её язык поэтичен и призван пробудить у читателя любовь к природе, но при этом природе реальной — прекрасной и суровой одновременно. Автор не помещает нас в некое идиллическое место, как Милн в «Винни-Пухе». Его лес настоящий — со всеми опасностями, капризами погоды и непрекращающейся борьбой за выживание, где неосторожных и слабых особей (вроде Гобо) неизбежно ждёт гибель.

Если вам кажется, что «Бэмби» — это просто сентиментальная сказка о милых зверушках и плохих охотниках, то, видимо, вы её не читали. О том, что Зальтен явно не адресовал её детям, свидетельствует обилие жестоких убийств и кровавых сцен, описанных красочно и безжалостно.

Бэмби встречается со смертью уже в самом начале книги, когда видит, как хорёк убивает мышь, а потом мёртвого оленя «в крови с рваной раной на лопатке». Ну, а когда наступает зима с её холодом и голодом, начинается просто череда убийств — причём безо всякого участия человека.

Ворона напала на маленького больного сына зайца и заклевала его насмерть. Долго звучал в лесу его тонкий, страдающий голосок. […] В другой раз куница разорвала белочке горло. Белочка вырвалась из её цепких когтей, взобралась на дерево и, как одержимая, стала кататься по ветвям. Иногда она вдруг садилась, в отчаянии подымала передние лапки, обхватывала бедную свою голову, и красная кровь струилась по белой грудке. Внезапно она сжалась, хрустнули сучья, и белочка упала в снег. Тотчас к тушке слетелись голодные сороки и принялись за свое мрачное пиршество.
А вскоре после этого лиса разорвала красивого, сильного фазана, которого любил и уважал весь лес.
[…]
Нужда, которой не предвиделось конца, породила ожесточение и грубость. Нужда усыпляла совесть, пресекала добрые побуждения, разрушала хорошие обычаи, убивала жалость.
(пер. Ю. Нагибина)

Не менее ужасно описаны смерти Зайчихи и Лисицы.

Её (Зайчихи — С.К.) задние лапы бессильно волочились по снегу, который таял, окрашенный в красный цвет струйкой горячей крови.
 — Не могли бы Вы мне немного помочь? — повторила она.
Она говорила так, словно была здорова, спокойно, почти весело.
 — Я не знаю, что со мной случилось, — продолжала она, — ничего особенного… только как раз сейчас я не в состоянии двигаться.
Она не договорила, повалилась на бок и умерла.
(пер. — И. Городинского)

— У подножия большой сосны, — принялся рассказывать Ронно, — лежит лисица в предсмертной агонии. Я только что проходил мимо. Ужасно видеть её мучения. Она прогрызла снег и сейчас грызет землю…
(пер. Ю. Нагибина)

Конечно, в этой сказке есть и трогательность, и нежность, и поэзия. Но всё это гармонично сочетается с суровой мудростью реальной жизни.

Из-за того, что «Бэмби» быстро перешёл в разряд детских книг, во многих переводах и адаптациях кровавые или излишне натуралистичные сцены смягчались или вовсе исключались из сюжета. Например, сцены смерти Зайчихи нет ни в одном русском переводе, кроме перевода Городинского.

Подобные «исправления» крайне не нравились самому Зальтену. Когда американские издатели захотели «исправить» вторую книгу — «Дети Бэмби» (в частности, в главе, где изображался брачный сезон лося), Зальтен резко выступил против подобных правок и вообще просил «не афишировать мою работу как детскую книгу…».

О киноадаптациях, переводах и о том, к чему всё это привело, мы поговорим уже в следующих статьях.