Какой поэт «не достроил своих кораблей» и чьими словами говорит Киплинг на русском?

Может создаться впечатление, что человек я мрачный. Отнюдь! Женщине вообще нельзя быть мрачной, она должна быть веселой, на ее оптимизме весь мир держится! Потому что бойся не бойся, печалься не печалься, а жить надо и силы брать для оптимизма, а значит для самой жизни (своей и окружающих!) тоже необходимо. Как говорится: дорогу осилит только идущий.

Но только жизнь моя подобна маятнику между двух полюсов. На первом начертан девиз Сервантеса: «Давайте смеяться, чтобы не плакать». На втором слова Карамзина: «Может быть, мы забыли бы душу свою, если бы из глаз наших никогда слезы не капали…». Вот между этих полюсов, как видно, и существую. Нечто среднее между Пьеро и Арлекином.

Но в одном убеждена точно: вектор культуры определяется вектором памяти. Будем помнить и пестовать только тяжкое, мрачное, плохое, болезненное — получим и соответствующую культуру. Скажете, не бывает такого? Что в самой природе культуры заложена устремленность только на высокое, светлое, доброе? Увы…

Безмерно чтимый мною Фазиль Искандер писал, что как-то ему довелось увидеть пучок стрел, найденных в высокогорной пещере. Стрелам было около тысячи лет.

«Я долго рассматривал этот бесценный дар нашего далекого предка, этот хорошо сохранившийся, но слегка ссохшийся букет смерти. Особенно хорошо сохранились наконечники стрел, так сказать, самая идейная часть: сердцевидные, ромбовидные, серповидные, клешневидные, зубчатые… Какое изобретательное многообразие форм при строгом единстве содержания — мечта пропагандиста. Глядя на эти стрелы, я почувствовал неудержимый позыв выблевать на историю человечества».

Я позволила себе привести этот отрывок, чтобы пояснить свою мысль: увы, не всякая культура нацелена на добро. Ведь кто-то трудился, изобретал, делал и даже украшал эти самые наконечники, направил все силы своего таланта на производство орудий смерти. Человек должен был выжить, постоянно спасаясь от опасности — следовательно, в основе его изобретения лежала тревога за будущее и память о плохом.

Хорошо бы, если адская изобретательность ограничивалась только целями безопасности и защиты. А как же тогда объяснить изуверские орудия пыток и истязаний? Да не просто нагромождения железа, дерева и кожи, а изукрашенные плетки, стулья с раскаленными шипами, на которые усаживали жертву, а при этом деревянные части стульев были покрыты искусным узором? А пекторали, выполненные по типу одноименного женского украшения?

Этот жуткий перечень можно перечислять долго, но факт остается фактом: ведь люди на протяжении веков творчески трудились, совершенствовали свое мастерство, чтобы украсить орудия Боли и Смерти. Вектор памяти, направленный на негатив, порождает культуру зла.

Но совсем иное дело: память печали. Печаль подразумевает умиротворенность, спокойное раздумье и, в конце концов, нацелена к свету. «Печаль моя светла», — поистине гениальный эпитет гениального поэта к этому слову. Но задолго до него другой поэт воскликнул не менее провидчески:

Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.
(В. Жуковский)

Благодарность — вот скрытый подтекст печали. Да, БЫЛО, да, горько, что ПРОШЛО, но сердце благодарно за то, что было. И пока помним с благодарностью тех, кто ушел, печаль наша будет светла, а значит, не очерствеют сердца наши, не заледенеют души и вектор культуры будет направлен на добро.

Жаль, что замечательные передачи Л. Филатова «Чтобы помнили», «Серебряный шар» В. Вульфа, «В поисках утраченного» Глеба Скороходова прекратили свое существование после смерти ведущих. Это была еще одна возможность вспомнить прекрасных артистов. И еще одна возможность быть благодарными. А значит, стать в чем-то выше, лучше, благороднее.

Жаль, что таких регулярных передач нет о поэтах и писателях. Конечно же, о некоторых из них вспоминают к юбилеям или памятным датам. Но, во-первых, вспоминают как-то отрывочно. По типу: ах, вот, на носу юбилей такого-то, надо срочно о нем что-нибудь забабахать — пусть кто-то поделится воспоминаниями, кто-то стихи почитает и отрывки из прозы, фотографии представим и все это пустим на фоне лиричного пейзажа или трогательной музыки. И все. Пока не грядет следующая памятная дата, когда очередного юбиляра вытащат из пыльного сундука забвения, отряхнут, сделают о нем передачу и вновь упрячут в сундук.

А во-вторых, вспоминают не всех. В основном, лишь тех, чье имя было на слуху, ярких, хорошо известных в свое время. Да и то — спасибо, что хоть так вспоминают…

Я уже писала как-то о замечательной поэтессе Ирине Снеговой, чью нежную и хрустальную лирику называли «голосом любви». К сожалению, ее имя, как и имена многих других поэтов, забываются, а то и вовсе неизвестны. Или известны в очень узких кругах, поскольку писали для себя и ушли в иной мир тихо и незаметно. Я хотела бы вспомнить хоть немного о тех, кто достоин благодарной памяти потомков, чтобы, насколько это возможно, помешать забвению стереть их имена и чтобы каждый мог помянуть их в сердце своём добрым словом.

Сведений о жизни героев статьи удалось собрать крайне мало. Но даже то, что есть — уже благо. Маленькая лепта в копилку благодарной памяти…

Николай Васильевич Панченко (1924−2005)

Поэт, переводчик, журналист, редактор. Участник Великой Отечественной войны. Член Союза писателей СССР (1961). После войны работал журналистом, возглавлял в Калуге областную комсомольскую газету «Молодой ленинец». Позже — редактор Калужского книжного издательства. Инициатор альманаха «Тарусские страницы» и член его редколлегии. Родился в 1924, ушел из жизни в 2005 году. Похоронен в Переделкино рядом с поэтессой Ниной Бялосинской. При жизни было издано несколько книг его стихов.

Это был автор великолепных, чеканных стихов, впечатывающихся в сердце, и необыкновенно образной, поэтической, красивой — в самом лучшем смысле этого слова — прозы. Да он и сам был красивым, запоминающимся. Высоким, золотоволосым, золотобородым. В самом облике его было что-то герцогское. Родись он в прошлые века, золото и бархат смотрелись бы на нем органично. Но ему выпал на долю ХХ век.

Я жил без страха,
как ребенок…
…Я знал, что женщины —
как мама —
добры и ласковы. И ласков
был сам,
и в мир входил для мира.
…Но черный день сыграли трубы —
двадцатый век, железный ирод,
в моей крови полощет зубы.

Николай Панченко — из породы великанов, и точно подходил под китайское определение героя:

«Он сидит, как гора. Он двигается, как муравей, он останавливается, как вбитый гвоздь».

Его стихи очень крепко вбиты в историю России со Второй мировой до глубокого разочарования перестройкой. Эту историю Николай Панченко прошагал с готовностью погибнуть и ничего не искать для себя лично.

Не заслуга быть белым,
не достоинство — русым.
Очень трудно быть смелым.
Очень просто быть трусом.

… Люди смелого роста —
улыбаемся грустно:
нам, конечно, непросто,
нелегко…
Но негнусно!

Одно из самых известных — и сильных! — стихотворений Николая Панченко — «Баллада о расстрелянном сердце»:

Я сотни верст войной протопал.
С винтовкой пил.
С винтовкой спал,
Спущу курок — и пуля в штопор,
и кто-то замертво упал.
…
— Убей его!
— И убиваю,
хожу, подковками звеня.
Я знаю: сердцем убываю.
Нет вовсе сердца у меня.
…
Я долго-долго буду чуждым
ходить и сердце собирать.
— Подайте сердца инвалиду!
— Подайте сердца! — стукну в сенцы.
— Подайте сердца! — крикну в дверь,
— Поймите! Человек без сердца
—  куда страшней, чем с сердцем зверь.

… И где-нибудь, в чужой квартире,
мне скажут: — Милый, нет чудес:
в скупом послевоенном мире
всем сердца выдано в обрез.

Поэт и переводчик Александр Ревич называл это стихотворение гимном послевоенного потерянного поколения, правдой об очень суровом, невероятно скупом на проявление ласки и нежности, времени. Это была оборотная сторона Великой Победы. Отгремели праздничные залпы, и страну надо было поднимать из руин. Сразу же, без передышки, без времени на зализывание ран. Было не до ласки, не до «неженья». Сердца действительно «было выдано в обрез», да и много ли осталось от того окровавленного войной сердца?..

Я, наверно, уйду, не достроив своих кораблей.
Проплыву над толпою в сколоченной наскоро лодке.
Мне всегда не хватало ни черных, ни белых морей —
Мне мешали дышать эти мерные пальцы на глотке.

Оттого, как с гвоздя, я, срываясь, лечу в пустоту.
И покуда лечу это полное смысла мгновенье —
будто дело в руках,
будто первое слово во рту,
будто девственных губ ощущаю щекой дуновенье.

Сразу после смерти поэта кто-то из его друзей написал взволнованные искренние строки:

Когда умирают поэты, нам остаются слезы, стихи и память из самого нутра, до озноба… Известный спор: поэтами рождаются или становятся — жизнь разрешает однажды: поэтами умирают.

В Интернете крайне мало удалось найти информации о Николае Панченко. Мало мне удалось найти ее и в библиотеке. Этот замечательный поэт, удостоенный премии «За честь и достоинство в литературе», еще ждет своего достойного и честного историка и мемуариста.

А мне остается только благодарно склонить голову перед его памятью и верить в то, что «он не проплывет над толпой в сколоченной наскоро лодке», а останется в сердцах своих читателей. И вектор нашей культуры будет направлен на высокую духовность и, что еще более важно, на глубокую душевность.

Ада Ивановна Оношкович-Яцына (1897−1935)

Русская советская поэтесса и переводчица. Родилась в польско-литовской семье действительного тайного советника, председателя общества вспомоществования пострадавшим в русско-японской войне солдатам и их семьям. В семье было четверо детей. Вторая — Ада (Олимпиада). Ученица Н. Гумилева и лучшая ученица М. Лозинского (тоже мало кому известное сейчас имя, а между тем это был один из основоположников советской школы поэтического перевода).

Стихи Ады Ивановны высоко ценил Владимир Маяковский. Имя ее связано с переводами с английского, французского, немецкого, грузинского. Переводила Мольера, Гюго, Байрона, Гейне, Эредиа. Но в первую очередь именно ей мы обязаны блестящими переводами стихов Киплинга. Можно сказать, она открыла нам киплинговскую поэзию. Она автор первой русской книги переводов стихов этого поэта.

В 1989 году мне посчастливилось купить грампластинку «Стихи Редьярда Киплинга читает Леонид Марков». Я была заворожена не только мастерским исполнением поэмы «Мэри Глостер» и других стихов, но и потрясена магией слова. С переводов Ады Оношкович-Яцыны началось мое увлечение стихами Киплинга. С ее легкой руки немалая по размерам поэма «Мэри Глостер» запомнилась мне наизусть сразу же.

Это уже после Ады Оношкович-Яцыны я открыла для себя переводы Симонова, Кружкова и Эппеля. И совершенно не верилось, не хотелось верить, что о первой русской книге переводов из Киплинга «Литературная энциклопедия» отозвалась: «Случайный подбор плохих переводов». В издании 1936 года почти все оригинальные переводы Оношкович-Яцыны были переизданы.

Но это случится через год после безвременной кончины переводчицы. А вот какой она осталась в воспоминаниях современников. Поэтесса Ирина Одоевцева, вспоминала о ней так:

«Ада Оношкович не была красивой, ни даже хорошенькой. Но этого ни она, ни другие не замечали. В ней кипела такая бурная молодость, она была полна такой веселой силой и энергией, что никому и в голову не приходило заметить, красива она или нет».

В 1918 году в Петрограде было создано издательство «Всемирная литература», ставившее перед собой огромную задачу — издание 1500 томов переводов классической иностранной литературы (всего было издано 150 томов). Ада Оношкович-Яцына приняла активное участие в работе коллегии переводов под руководством Михаила Лозинского; начиная с 1920 года их связывают романтические отношения. 4 августа 1921 года в дневнике Ады Оношкович-Яцыны появляется запись:

«Болтали и знакомились с колоссальным томом Киплинга, которого я собираюсь переводить».

В ночь накануне этого дня Гумилев арестован, но об этом еще неизвестно. На следующее утро, 5 августа, Лозинский будет задержан в Доме Искусств, куда он пришел на встречу с Гумилевым, но, по счастью, 8 августа отпущен. Он успеет 10 августа на похороны Александра Блока, скончавшегося тремя днями ранее. 19 августа 1921 года, в том же дневнике:

«Вчера была годовщина того вечера, когда огромным наваждением Миша вдруг вошел в мою жизнь в Тарховке. … Я успела поспать, пока он поправлял моего Киплинга, ходили гулять, я читала ему стихи … Нет слов, чтоб благодарить пославшего нам это счастье».

Через несколько дней Гумилев будет расстрелян, а еще через несколько дней будет создан перевод баллады Редьярда Киплинга, получивший название «Пыль». Стихотворение Киплинга «Пыль» в переводе Ады до сих пор считается непревзойденным, затмившим даже перевод Маршака. Оно посвящено событиям Англо-Бурской войны и удивительным образом передает атмосферу военного похода.

День — ночь — день — ночь — мы идем по Африке,
День — ночь — день — ночь — всё по той же Африке.
(Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог.)
Нет сражений на войне.
Восемь — шесть — двенадцать — пять — двадцать миль на этот раз,
Три — двенадцать — двадцать две — восемьдесят миль вчера.
(Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог.)
Нет сражений на войне.

Ада Оношкович-Яцына ушла из жизни очень рано, в возрасте 38 лет, после неудачной операции, осложненной перенесенным тифом. Кроме Киплинга, лишь ее переводы Гейне увидели свет — почти все прочее завалялось по издательствам и в значительной мере утрачено. Мистическим образом предчувствовала ли она свою судьбу, когда писала в переводе поэмы «Мэри Глостер»:

Не видывал смерти, Дикки?
Учись, как уходим мы!
Тебе нечего будет вспомнить за порогом вечной тьмы
Кроме судов, и завода, и верфей, и десятин,
Я создал себя и мильоны…

Профессию переводчика нельзя назвать благодарной. Не каждый и поинтересуется его именем, разве что очень внимательный и вдумчивый читатель. Но они и вправду оставляют после себя миллионы строчек, перебрасывая мосты между культурами. И может быть, за порогом «вечной тьмы» эти строчки, да благодарная память читателей позволит им с уверенностью сказать: «Я создал себя». И в этом их бессмертие…