Айва и Ахматова. Где можно отдохнуть душой? Часть 2

Перейти к первой части рассказа

На подоконнике цвела красная герань. За темными стеклянными дверцами шкафа золотился чайный сервиз. Полосатый кот на диване окинул меня презрительным взглядом и продолжил спать.

У меня заныло сердце. Такие плюшевые скатерти и занавески, дощатые крашеные полы, покрытые узкими ковриками, я видела только в детстве. На всю эту благодать, даже на герань, безжалостно навешивался ярлык «узкого мещанского мирка». Считалось, что это тот самый злосчастный быт, который отвлекает от более важных дел и съедает жизнь.

На самом деле, только в нем, под уютным светом абажура, за чаем с каким-нибудь особенно вкусным вареньем — абрикосовым или клубничным, становилось легко и свободно душе. Наступало то состояние, о котором писал Чехов: «дышится мягко, славно».

Но кроме плюшевых гардин, герани, кота и скатерти в доме было нечто такое, от чего человек замирал на месте. В комнате царили два «А». Айва и Ахматова. Царили — это мягко сказано. Императорствовали!

Плоды айвы были повсюду: на столе, на полках в шкафу, на подоконниках, даже под кроватью на большом листе бумаге. Сам воздух словно был наполнен их золотистым свечением. Их тонким ароматом были пропитаны стены.

На стенах же не было свободного места. Они были увешаны портретами Ахматовой. Анна Андреева в младенчестве, молодости, с мужем и сыном, с распущенными волосами, с высокой прической. Ахматова в среднем возрасте, в старости, в рисунках Модильяни. В профиль, анфас, в четверть оборота.

Подобное в своей жизни я видела только раз. У педагога своей дочери. Она преподавала историю и была влюблена в эпоху Нефертити. Все стены, книжные шкафы и столы были заставлены портретами, статуэтками и чеканками с обликом Нефертити. Даже на ковре был выткан знакомый длинношеий профиль в высокой шапке. В комнате всегда царил полумрак, и от обилия этих Нефертёть становилось жутковато.

И сейчас мне стало чуть тревожно…

Женщина внесла в комнату две маленькие чашки с чаем и вазочку с айвовым вареньем.

— А, засмотрелись?! — улыбнулась она. — Все удивляются!

— Вы любите Ахматову? — спросила я.

— Да, очень. А вы нет?

— Как вам сказать, — замялась я. — Некоторые стихи мне нравятся, но в целом… Нет, не могу сказать, что это мой любимый поэт.

— Значит, Вы — цветаевка! — убежденно и даже категорично сказала Гюлара. — Иного не дано!

— Ну, зачем так строго делить? — засмеялась я. — Просто… Ахматова — величественная, а Цветаева — великая, понимаете…

Я окончательно сбилась с толку.

— Садитесь! — видно было, что Гюлара давно мечтала поговорить о том, что ей дорого.

— Я ведь в школе преподавала русский и литературу. 34 года стажа. Сейчас на пенсии. Но Ахматову тогда не изучали. А я находила ее стихи, переписывала, сколько читала и ее, и про нее. Сейчас, конечно, все уже известно, все можно в Интернете найти.

Она умолкла. Пауза затянулась. Я не знала, чем заполнить ее.

— У вас так много айвы. Красиво.

— Я люблю, когда пахнет айвой. Лучше всяких духов. Приношу домой еще незрелую, она доспевает в комнате.

— А я была в Фонтанном доме, — осенило меня. — В доме-музее Ахматовой в Петербурге. Там по всем комнатам разносится в микрофон запись ее голоса.

— Я тоже там была. У меня много времени. Своей семьи нет, семья брата — моя семья. Племянники — мои дети, — Гюлара улыбнулась. — Они в Москве живут. А я, когда к ним езжу, всегда в Питер наведываюсь. По музеям, улицам хожу. Скучаю без Питера. А еще я была в доме-музее Анны Ахматовой на Украине, в Хмельницкой области. В местечке Слободка-Шелеховская. Там похоронена ее мать, тетя и муж тети. Их фамилия была Вакар. К ним и приезжала молодая Анна погостить в 1896 и 1912 году. И писала потом: «Я все праздники провела у тети Вакар. Правда, очень ворчлив дядюшка…»

…Там каждое дерево ее помнит. Огромная каштановая аллея. Тополя и сосны. «Тополя тревожно прошуршали, нежные их посетили сны…»

И в этот дом-музей приносили все, что связано с Ахматовой. Местные жители без принуждения вернули в барское имение почти все, что разнесли оттуда по домам. Стол, за которым чаевничали вечерами со своей племянницей тетя и дядя Вакар, стулья с точеными ножками. Железная кровать, на которой последний раз вздохнула и покинула этот свет мать Анны. Такая узенькая, словно девичья, под белым покрывалом…

И женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от нее как будто получила, —
Ненужный дар моей жестокой жизни…

— Об отце Ахматовой я много читала — задумчиво продолжила Гюлара. — То, что он был нелегкого нрава, запрещал дочери публиковать стихи под своей фамилией Горенко, и она выбрала себе псевдоним, взяв имя дальнего предка — ордынского хана Ахмата.

А вот о матери ее — Инне Эразмовне Стоговой — почти ничего неизвестно. А ведь именно она состояла в дальнем родстве с поэтессой XVIII−XIX веков Анной Буниной, и родство это связывало ее и с Иваном Буниным. Это о ней, об Анне Буниной, Ахматова написала в дневниках: «В семье никто, сколько глаз видит кругом, стихи не писал, только первая русская поэтесса Анна Бунина была тёткой моего деда Эразма Ивановича Стогова».

Анна Ахматова гуляла по селу, по помещичьей усадьбе, доходила до источника. Как считают местные жители — со святой водой. А дорога к нему ведет вдоль сельского кладбища

А я иду, где ничего не надо,
Где самый милый спутник — только тень.
И веет ветер из глухого сада,
А под ногой — могильная ступень.

К источнику, к которому она шла, сейчас отовсюду идут. И не потому, чтобы «повторить» ее дороги. Вода эта исцеляет больных и дает силы здоровым. И так тихо, славно кругом, что душа радуется. Сказка — не рассказать, а увидеть надо. Тут хочешь не хочешь, а поэтом станешь если не настоящим, то в душе…

Я невольно повторила про себя эти слова: «И так тихо, славно кругом, что душа радуется». И в который раз захолонуло сердце от их неизъяснимой прелести. И как хорошо, что есть такие тихие пристани — в Фонтанном ли доме в Санкт-Петербурге, в доме-музее ли на Украине. Что тихий свет добра и уюта лелеет душу поэта.

Мне пора было уходить из гостеприимного дома. Сгущались сумерки.

— Ну, как? — улыбнулась Гюлара. — Примирила я вас с Ахматовой? А какое стихотворение вам больше всего нравится?

— В юности нравился «Сероглазый король». Потом про девочку, «что свой плетет венок».

— А сейчас? Погодите, я угадаю. И она нараспев продекламировала:

Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.

Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.

— Верно?

— Точно!

— А вы говорите — не любите Ахматову. Просто у каждого она своя. Заходите, когда будет время.

…Я возвращалась домой. Темное небо опять заволокли тучи. Накрапывал дождь.

«Века уходят в непроницаемую мглу, — думалось мне. — И ничего не останется от них: ни войн, ни раздоров, ни смертельных болезней. Все поглотит время. Кроме одного — человеческого таланта и душевности. Они одни способны прорезать вселенский мрак ярким лучом. И неважно, как зарождается этот луч. Может быть, исток ему — спасительный свет дома, в котором можно «отдохнуть душой«?»

Кто знает?..