Дурачок. Как прожить жизнь не как все?

В детский садик ходить он наотрез отказался, после того как его несправедливо, как ему показалось, поставили в угол за то, что он принес с улицы дворового щенка, у которого были блохи.

В школе, как только он выучился читать и писать, он не переставая чувствовал смутное нежелание и молчаливую робость соревноваться со своими товарищами за оценки и хорошее поведение и мог с «пятерок» и лучшего ученика на час скатиться на «двойки», вызывая недоумение учителей.

А когда Егорушка перешел в десятый класс, то он в школу и вовсе, вдруг, как показалось тем, кто его знал, перестал ходить. Хотя, как признавались учителя, был способным учеником, мог без подготовки написать изложение на «пять» или декламировать стихи Эмили Диккенсон или Джорджа Байрона на английском.

Когда его бедная мать, обессилевшая от этой нервотрепки и вызовов в школу, в очередной раз бросала ему в красное от жгучего стыда лицо: «Ну почему?! Тебя там что — бьют или насилуют, что ты домой бежишь?!» — он коротко, понимая, что его никто все равно не услышит, обреченно и как-то по-театральному шептал: «Я там несчастлив».

Друзей у него особо никогда не было, большую часть времени он проводил либо с книгами из небольшой старенькой библиотеки, собранной его мамой, либо бродил по холмам за их районом, собирая там растения, подбирая случайных ящериц и ежей и разговаривая с ними и с самим собой.

А если выдавалось немного времени, доставал из бабушкиного «шкапчика» потертую стамеску и набор ножей для резьбы по дереву и принимался вырезать фигурки индейцев и ковбоев, как когда-то ему показал его учитель труда. А если у него и случалась мимолетная дружба, то походила она больше на увлечение, пылкую любовь со стороны неуклюжего недолюбленного Егорушки. Любовь-дружба, которая непременно разбивалась об эгоизм и страхи тех, с кем пытался дружить Егорушка, и еще о его высокое чувство, на которое мало кто мог ответить.

С горем пополам отучившись, Егорушка еще долго не мог найти себя в этом мире, нутром понимая, хотя еще и не умея до конца грамотно сформулировать, насколько он ненавидел всю эту нескончаемую суету и бесчеловечную конкуренцию, конкуренцию мозгов, умений и модных штанов, купленных на воскресной распродаже, тщеславий и противного самодовольства. Конкуренцию, от которой так все пестрело и корежилось вокруг.

Пройдя дальше по дороге жизни и немного окрепнув и «акклиматизировавшись», Егорушка кое-как научился разбираться и в людях, и заодно в том, чем начал заниматься. Не задерживаясь долго ни на одном месте, так как ему необъяснимо претила рутина и кем-то за него решенный и одобренный общепринятый modus vivendi, когда нельзя взять и пойти туда, куда ты сейчас хочешь, а нужно сидеть или стоять и что-то делать там, где за тебя решили, определили, что ты должен стоять или сидеть и делать, ему, тем не менее, удалось постепенно научиться сводить концы с концами и постепенно перестать испытывать отвращение к тому, чем ему приходилось заниматься.

Дело в том, что несмотря на слабую дисциплину и глупое выражение лица, Егорушке было свойственно много думать. Думать о людях, анализируя их, думать о мире вокруг, думать о работе, которой ему приходилось заниматься. И так как работать, с утра и до вечера, ему откровенно не нравилось, а восстать против всего мира у него никогда не хватило бы духа, то он незаметно стал думать и над тем, как сделать так, чтобы люди ему меньше досаждали, и так, чтобы меньше работать и меньше соприкасаться с людьми, которые наводили вокруг так много ненужной суеты.

Накопив небольшую сумму, посредством тяжело дававшегося прилежания и рабочей дисциплины, Егорушка, будучи весьма экономным или, как говорили знавшие его, скупым и скучным молодым человеком, не поторопился ее потратить на все то, на что потратили бы его сверстники. А деньги аккуратно отнес и отложил под матрас. Потом еще. И еще…

К концу года у него уже была внушительная по его скромным запросам сумма. К концу второго года еще. И еще.

Но инфляция в стране не щадила никого — ни вчерашних миллионеров, ни сегодняшних пенсионеров, и Егорушке пришлось задуматься в очередной раз. На этот раз, куда пристроить его небольшую сумму так, чтобы не потерять ее уже завтра. И тут он тоже не пошел по оригинальной дорожке, а обменял все свои мятые купюры на американские доллары и снова положил, уже уменьшившуюся в объёме раз в десять пачку под тот же старый детский матрас.

Когда сумма под матрасом стала давить на голову, в прямом и переносном смысле, Егорушка задумался снова, что делать с деньгами и как их не потерять.

И тогда, поскольку был консерватором по натуре и доверчивым человеком, ему пришла не самая умная мысль отнести свои небольшие сбережения в ближайший банк и открыть там вклад.

Те немногие, кто знал об этом, в один голос пытались отговорить его или просто, не стесняясь в выражениях, констатировать факт болезни на голову Егорушки, за спиной крутя пальцем у виска.

— Куда ты их отнес?! Ты что, совсем ку-ку? — например, возмущенно, словно это были его личные сбережения, кричал его сосед, которому он по наивности все рассказал.

— А что? В банке сказали, что у них все надежно, возврат гарантирован, и процент там неплохой, — осторожно, словно ступая по тонкому льду, возражал Егорушка возмущенному соседу.

— Ты дурачок! — не выдерживал сосед или какой редкий коллега, которому Егорушка доверял свою тайну. — Нас до этого грабили, и тебя снова ограбят! Поверил, простофиля, что ему деньги вернут! Как же, держи карман шире, вернут ему! Нашелся дурак, отнес деньги в банк! Идиот!

Примерно такие же мнения читал он и на форумах в Интернете. А когда он вежливо осмеливался приводить свои осторожные наивные доводы, то получал в ответ поток оскорблений и категорических мнений знатоков и специалистов.

Но народ знал лучше. Знал, что банки непременно обманут, деньги не вернут или если и вернут, то инфляция «сожрет» накопленное. Что вложенную в банк валюту обменяют на местные тугрики, или вклад «заморозят», или конфискуют именем революции.

Некоторые самые умные бросались доказывать Егорушке самыми изощренными математическими способами ошибочность и глупость его мышления, выводя столбики из цифр, показывавших инфляцию за год и все коварство банков и государства.

— А еще добавьте сюда рост цен на все! — кричал в комментах очередной специалист. — За год цены на сахар и гречку выросли на столько-то процентов, на мясо и молоко на столько-то, а на бензин и вовсе — космос!

— Но мне все же кажется, что не на все цены выросли, — робко начинал Егорушка, честно не понимая, почему цены у всех на все растут, а на нем такие дешевые куртка и башмаки, и за газ и электричество он платит совсем немного. — Мне кажется, что перманентный рост цен противоречит экономике предприятий, которые вынуждены оптимизировать свои производства, удешевлять выпускаемую продукцию, чтобы оставаться конкурентоспособными. Вот если у нас раньше в районе была одна птицеферма, то она была монополистом, корма были дорогими и цены она могла задирать, как хотела. Но с тех пор у нас построили еще две птицефабрики, и они вынуждены конкурировать друг с другом, качество продукции повышая, а цены оптимизируя, корма удешевляя и так далее. У нас килограмм курицы стоит 2 доллара. И разве это дорого?

— Идиот! Если ничего не смыслишь в экономике, не лезь! — был один комментарий.

— Вот дуралей! Сходи в магазин и сравни, насколько выросли цены на яйца и на мясо, и потом рассуждай! — был другой коммент.

— Когда кажется, крестись! — активно подключился третий.

— Но это вы сравниваете в долларах, — словно не слыша «доводов», продолжал Егорушка. — А если посмотреть на стоимость тех же куриных окорочков, то на них цена выросла совсем незначительно, а на местную продукцию так и вовсе немного упала, и если вы возьмете…

Но ему не дали договорить, что нужно было взять, так как личное мнение потонуло в веренице комментариев, которые были похожи один на другой, одни проще, другие сложнее, но все кричали примерно то же: цены на все растут.

— Или вот взять одежду… — робко продолжил Егорушка. — Даже на простом обывательском примере, раньше я на оптовом рынке вынужден был покупать самую дешевую обувь за тридцать-сорок долларов в эквиваленте или недорогую куртку, например, за пятьдесят-шестьдесят долларов. А сегодня у нас в городе открылись целые сети производителей недорогой одежды, дешевые китайские и турецкие бренды. Я там недавно две рубашки за десять долларов купил и пару летней обуви за пятнадцать. Так разве это цена в сравнении с тем, что было раньше?

— А магазины «за один доллар» по всему миру? Разве сегодня нет всего, что хочешь, сделанного в Китае, хоть на кухню, хоть в спальню, просто по бросовым ценам? Да, качество там не лучшее, но ведь и цена низкая, такой никогда не бывало?

— Автомобиль сегодня можно купить за полторы-две тысячи долларов — садись и езжай. Компьютер — я свой первый ноутбук купил за восемьсот, и это был самый дешевый, а сегодня я в магазинах вижу за пятьсот, четыреста, триста долларов и даже дешевле, причем функционал у них круче и быстрее, чем у моего первого…

— Разве не идут все производители по примеру удешевления производства и оптимизации цен, стараясь сохранить старого и привлечь нового покупателя, иначе они прогорят? Да просто не могут процессы все время усложняться и дорожать в цене. Генри Форд, к примеру, в свое время наладил конвейерное производство, оптимизировав и удешевив процесс сборки, тем самым сделав автомобиль доступным для среднего класса американцев, разве не так?

— А зарплаты у нас, как бы кто ни ругался, все же не как в девяностые… Нет, они не большие, но люди с голоду не пухнут, и потом одеться всегда можно с такими ценами. И разве это так мало?

Но его уже никто не слышал, лента заполнялась и лаконичными оскорблениями, и витиеватыми доказательствами ошибочности его мнения. А он, глупый, все не мог понять, почему его взгляд так искренне и так кардинально отличался от взглядов всех этих умных людей, которым все было понятно и которые все знали, а ему совсем не очевидно и непонятно.

Со временем, Егорушка сформулировал и свою жизненную философию, философию ума, тела и духа, которую сегодня назвали бы модным словом «умеренный минимализм», или «разумное потребление». В его съемной квартире было более чем скромно, в гардеробе пара-тройка самых необходимых вещей по сезону, в холодильнике еды на сегодня-завтра, и все.

Со временем, благодаря своей экономности, а как считали знавшие — его скупости, Егорушка накопил достаточно для покупки своего собственного жилья. Ему самому было трудно поверить в то, что это стало возможно, ведь еще несколько лет тому он был просто уверен, что это невозможно, это не про него, дурачка, к тому же не желавшего много и упорно работать, как некоторые его знакомые.

Прошло еще несколько лет. Кризис сменял кризис, народ по-прежнему экономил на всем и на чем свет ругал власти, хотя, по мнению Егорушки, впечатления голодных и плохо одетых эти люди не производили. Все они ездили на красивых машинах, копались в своих огородах на дачах, летом многие уезжали в Турцию и Египет, даже чаще, чем в его детстве ездили в Крым.

У Егорушки не было дачи и не было автомобиля, по той простой причине, что в них не было необходимости, а приобретать заботу и дополнительные расходы ему было лень. Он по-прежнему ходил в старой вытертой куртке, потому что это была его любимая куртка еще с юности и потому что в ней просто было уютно. Обувь он менял, как только та, что была на нем, рвалась и ремонту уже не подлежала — иногда через полгода, иногда года через два, смотря какая обувь. Питался тем, что ему полюбилось еще в детстве, той самой простой едой, которая вызывала и сытость желудка, и покой в сердце, и воспоминания о его бабушке, когда та была жива, которая и приучила его к простой пище.

Но в то же время на полученные проценты от своего первого вклада, который со временем превратился в два, а потом и в три вклада, и удачно вложив их в акции местного нефтеперерабатывающего предприятия, он позволил себе другую непозволительную роскошь: он уволился со своего постоянного и к тому времени вполне уже доходного места в офисе и ушел свободным художником на полставки в пыльный столярный цех, где ради удовольствия занялся резьбой по дереву, любимым занятием детства.

Сэкономленные от малолюбимого труда в офисе деньги, будучи ленивым и не самым умным, и не сумев придумать, на что их потратить, он также по своей глупой привычке положил на три свои счета. Остальное сложил в целлофановый пакет и запихал подальше в угол своего старого шкафа.

Теперь работать полный рабочий день, как это делали все, кого он знал, необходимости у него не было. Когда кто-то малознакомый у него спрашивал, чем он занимается и на что живет, он честно говорил, что живет он на свои скромные сбережения и проценты от них, на что, как правило, получал полное недоверия недоумение или откровенные обвинения во вранье. Встречались и те, кто в запале и лучших своих намерениях бросались доказывать ему невозможность такой жизни, словно им мало было доказательства в его виде.

Тогда он, чтобы не дразнить гусей и людей, стал говорить, что он «тунеядец, которому надоело делать дурную работу» и теперь режет из удовольствия по дереву, на то и живет, а много ему и не надо.

Второй вариант ответа, хотя тоже вызывал недоумение, все же устраивал недоверчивую публику немного больше и не казался настолько возмутительным, чтобы открыто выражать недоверие. Народ уже не так хмурил лоб и не столь откровенно крутил пальцем у виска, как в первом варианте, и заодно позволял сохранять легко нарушаемое равновесие в чувствительной душе Егорушки.

К пятидесяти годам домосед Егорушка открыл для себя путешествия, и теперь, если нельзя его было застать в одной из его скромных квартир за вырезанием какой химеры или наяды по дубу или ольхе, или в сочинении своих скромных мемуаров, то это означало, что он в поездке. А поездки у него затягивались, порой до трех месяцев за раз.

В дороге он все так же жил в скромных, самых дешевых гостиницах, не брезговал простой местной едой, передвигался, как и все, на обычных поездах и местном транспорте. Хотя, как он говорил, какая разница, что ты ездишь на автобусе, если сегодня этот автобус в Париже, а завтра в Гаване?

Своей внебрачной дочери, о которой он узнал, когда уже был наполовину седым, после скоропостижной смерти бывшей жены, он из внезапно вспыхнувшей отцовской любви и по причине новооткрытой вины в его сердце купил скромный домик за городом с небольшим яблоневым садом, который очаровательно распускался по весне белым и розовым цветом. Домик, как он сам себе когда-то хотел, но так и не осмелился купить, потому что ему было лень там работать. Там он и навещал свою дочь примерно раз в две-три недели, приезжая все так же на сельском автобусе с потертым рюкзаком, полным разной всячины.

Умер Егорушка во сне, не дожив шести дней до своего 96-летия, превратившись в старый ободранный пень, с которого сползла вся кора, оголив красноватую кожу, почти ослепнув. И только его голос по-прежнему был звонок, а в голове текли по-прежнему, хотя и не так проворно, как по молодости, какие-то мысли, а губы непроизвольно разговаривали сами с собой. Умер он, пережив всех и даже свою внебрачную дочь, у которой своих детей не было.

Говорят, что после смерти нашли в шкафу одной из его квартир потертый целлофановый пакет со старой валютой, а на его счетах до сих пор лежат деньги, накапливая проценты. Хотя также говорят, что все их изрядно подъела инфляция и купить на них можно разве что старое бабушкино пальто. А другие утверждают, что той суммы вполне хватило бы на небольшую квартиру на окраине города или даже на кругосветное путешествие.

Но все это домыслы. Ну, а может, и нет. Кто его знает.