Счастливая пуговица. Как соединяются влюбленные сердца?

Если вспомнить, как я появилась на свет… Ой, пожалуй, и не вспомню даже. Помню, как какой-то седобородый человек взял меня в руки, поднёс к самому носу, покрутил-покрутил и почему-то пробурчал: «Опять прислали брака целую коробку!»

Потом он широким шагом ходил по большой комнате, опираясь на длинную палку, долго ругался с каким-то Кореневым, то и дело крича в красную изогнутую трубку, что если ему ещё раз пришлют хоть одну пуговицу, не подходящую под стандарты какого-то там ГОСТа, он лично приедет к этому самому Кореневу и заставит съесть всю коробку с бракованными пуговицами. Причём, как мы все услышали, скушать нас всех неизвестный Коренев должен будет прямо на глазах у этого злого человека с седой бородой.

А ещё Кореневу было обещано, что помимо пуговиц (то есть меня и моих подружек) ему внутрь будет помещено что-то ещё. То ли мел, то ли мыло — этого мы так и не поняли. Потому что так тряслись от страха, что нас всех съедят, что слушать спокойно было невозможно.

Позже мы узнали, что место, куда нас привезли, называлось очень интересным и красивым словом: «Ателье». И что палка, на которую при случае опирался ругавшийся с Кореневым человек, называлась «метром», а сам дядька с громким голосом звался «портным».

Я и мои подружки, аккуратные белые пуговицы с перламутровым оттенком, лежавшие в картонной коробке, вскоре поняли, что «портной» — это тот, кто ходит по ателье, держа в руке метр, при этом он постоянно чем-то недоволен. А Коренев, наверное, доволен всем, но увидеть его нельзя. Он существует только в телефонной трубке.

А ещё мы обратили внимание на то, что к постоянно бранившемуся человеку с седой бородой ни разу никто не обратился: «Эй, портной!» Зато когда он кричал по телефону, то так и начинал: «Эй, Коренев, ты слышишь?» И тут же начинал что-то высказывать ему недовольным тоном. А иногда даже произносил такие слова, что некоторые из нас были готовы провалиться сквозь дно коробочки, в которой мы все находились.

Мы не видели Коренева, но нам в такие минуты было его жалко. Поэтому-то мы и решили, что Коренев был намного лучше портного. По крайней мере, нам не довелось услышать от него ни одного плохого слова.

И вот в один прекрасный день — а был он действительно прекрасным — меня и ещё несколько таких же пуговиц вытащили из коробочки, ловко насадили на иголку с ниткой и стали пришивать.

Раз-два — и вот мы уже красовались на белом платье, висевшем на деревянной вешалке. А женщина, которая пришивала нас на лёгкую, почти невесомую, ткань, периодически отходила на шажок-другой, вглядывалась то ли в нас, то ли в платье и постоянно повторяла:

— Батюшки, кто бы видел, какой шикарный наряд получается!

И вот так она сказала, вероятно, раз десять. А может, и все двадцать. И после того, как она вышла из маленькой комнатки, платье тотчас же загордилось. Оно то и дело повторяло, что если бы его не сшили вовремя, одна очень красивая девушка так бы и не вышла замуж.

Мы не очень понимали, что такое «выйти замуж», но зато все сразу поняли, что платье зря кичится своей — ему не принадлежавшей — красотой. Ведь если бы не кружева, которые на нём были нашиты, и не блёстки, и не бисеринки, да если бы даже не мы — на это платье никто бы никогда ни посмотрел.

Но мы молчали, потому что всё равно не смогли бы переспорить это горделивое платье. И кружево молчало. Потому что оно было действительно очень красивым, но почему-то предпочитало об этом не говорить. А платье всё разглагольствовало и разглагольствовало, и закончило свои хвалебные речи самому себе только под утро.

А через несколько дней мы узнали, и что такое «выйти замуж», и что такое «свадьба», и много чего ещё нам довелось увидеть и услышать. Но перед этим нас, а вернее, всё платье целиком — с кружевами, бисеринками и ленточками — принесли в дом. Судя по всему, нас там очень ждали, потому что сероглазая девушка по имени Майя, которая увидела платье, от восхищения только и смогла произнести: «Ах!»

Причем это «ах!» вылетело из её рта настолько неожиданно, что мы не могли понять, кому оно было адресовано: кружевам, шелковым ленточкам, пуговицам или, может, даже кому-то одной из нас. В общем, каждая решила, что это воздушно-восторженное «ах!» предназначается именно ей. А платье, конечно, вообразило себе, что все эти умиления и ликования касались только его. И оно так заважничало, что вообще перестало обращать на нас свое внимание. Ну и что! Мы даже обрадовались, что больше не будем слышать хвалебных речей, и каждая погрузилась в свои собственные мысли.

А потом прибежали другие девушки. И тоже стали восторгаться платьем, отчего его материя стала казаться уже не белой, а приобрела какой-то молочный оттенок. Каждая барышня пыталась потрогать платье, и при этом все они качали головой и называли Майю «счастливицей». А Майя то смеялась вместе с ними, то вдруг из её глаз начинали катиться слёзы, которые через минуту снова сменялись улыбкой.

Но так было недолго. Появилась какая-то строгая женщина (она очень напомнила нам нашего «портного») и заворчала на девушек, что они скоро оторвут платью не только кружево, но и рукава. Потом она взяла вешалку и отнесла всех нас в свою комнатку.

Платье подумало, что она сама хотела надеть его, отчего на его материи тотчас появились пятна. Оно так разнервничалось, что сказало, что на нём разойдутся все швы и оторвутся все украшения, если эта старая ворчунья посмеет надеть его. Кружево, как всегда, с достоинством молчало, а мы впервые пожалели платье. Нам тоже хотелось, чтобы его надела юная прелестница, а не эта седая тётка с пучком на голове.

Но всё получилось именно так, как мы мечтали. Через день девушка надела платье и долго крутилась перед зеркалом, выискивая, что было не так. Она то и дело поправляла кружева, одергивала пышный подол и, в конце концов, показалась нам такой хорошенькой, что мы были счастливы не меньше её.

А потом приехал какой-то парень с друзьями. Он был очень смущен и постоянно краснел. Друзья его, наоборот, постоянно шутили и смеялись. Потом один из них достал какую-то большую бутылку, и внезапно в комнате раздался такой хлопок, что мы со страху чуть не оторвались от белой материи.

Платье, бедное, тоже перепугалось, потому что жидкость, которая с шумом вырвалась из бутылки, едва не попала на него и не испортила красивую ткань, на которой были пришиты красивые блёстки и пышное кружево. А потом молодые люди налили эту жидкость в бокалы, выпили её, отчего развеселились и расшумелись ещё больше. Смущенный парень взял Майю на руки, вышел с ней из дома, усадил в какую-то длинную-предлинную машину, и все мы куда-то поехали.

Майя тоже очень волновалась. Она то и дело крутила меня своими тонкими пальчиками, и я почувствовала, как они легонечко дрожали. А дальше мы приехали в какой-то незнакомый дом, где было много ещё таких девушек в красивых платьях. Наше платье, конечно, тотчас же заявило, что оно лучше всех. Я ни о чём не думала, потому что мне уже было не совсем хорошо. Голова моя кружилась оттого, что меня постоянно крутили то в одну сторону, то в другую.

Потом до меня донеслась какая-то красивая музыка, Майя со своим избранником вошли в красивый зал, где висело много цветных надувных шариков. Одна очень важная женщина стала говорить речь, в которой мы услышали уже знакомое нам слово «брак». Мы его слышали ещё в ателье, поэтому я и мои подружки невольно переглянулись: неужели сюда сейчас придет Коренев и мы, наконец, увидим, кто он такой? Или в этом красивом зале опять появится наш давнишний знакомый — седоватый ворчун «портной»?

Но не случилось ни того, ни другого. Никто не пришёл. Вместо этого парень надел Майе на руку колечко, они расписались в какой-то толстой книге. Друзья бросились поздравлять их, Майя снова закрутила меня в разные стороны… И вдруг — ах! — мне показалось, что я куда-то лечу. Нитки почему-то ослабли, и я упала на красивый паркетный пол.

От страха я зажмурилась, потому что думала, что разбилась на тысячи кусков. После этого в моей голове появилась какая-то темнота и больше я уже ничего не видела.

Продолжение следует…