Hey Jude, или Старая дружба не ржавеет?

Неуклюжая, уже в предпенсионном возрасте, да еще и прихрамывающая на правую ногу, она была похожа на большую белую моль, старающуюся стать как можно незаметнее и слиться с окружающей ее, далеко не самой комфортной, средой.

Но для меня, двадцать пять часов в сутки практикующего мой английский, она стала даром, посланным самим небом. А потом еще и другом.

…Только сегодня, с высоты своего возраста и житейского опыта, я понимаю каким «банным листом» я был тогда. Ведь по молодости, увлекшись, всем нам кажется, что наши объекты внимания и почитания должны испытывать ровно то же чувство относительно нас. А если не испытывают — горькое разочарование, разбитое сердце и монастырь.

Я обожал свою американку как учителя и наставника, следовал за ней по пятам, ловил каждое ее слово. Но она, конечно, не испытывала ровно тех же чувств ко мне. Да, она была предельно любезна, тактична и только смущенно опускала в пол глаза, робко улыбаясь кончиками бледных губ, когда я был излишне настойчив и жаден в своем внимании в ее адрес. Но только сегодня я понимаю, что ее интерес и внимание ко мне были куда более скромными, чем мои. А может, все как раз наоборот — ведь все это только мои пост-догадки…

Я обычно встречал ее на крыльце института, где мы оба вели занятия: она — курс английского и маркетинга, я — просто английского. Я провожал ее до дома — она жила в местной семье, в большом доме, где ей положили полный пансион и выделили отдельную комнату. Я задерживался как можно дольше, ловя всеми органами чувств ее правильную и красивую английскую речь. И, конечно же, был навязчив и назойлив, какой может быть только увлеченная молодость, в своем чувстве не ведающая границ и рамок приличия и воспитания.

Мы ходили вместе на местный базар, где она, как все американцы, с ума сходила в поисках их национальной еды — peanut butter (арахисовое масло), и никогда его не находила. Мы покупали малиновое варенье, которое она любила, пробовали местные деликатесы, от которых она, скорее, морщилась, чем в восторге улыбалась.

Однажды она купила пачку свежеперекрученного фарша и, когда мы вернулись к ней домой, решила тут же приготовить обед: просто вывалила этот фарш из пачки на сковородку, наверняка в священном ожидании, что из него получится вкусный американский гамбургер. Ни приправ, ни разных там хлеб-яйцо и даже масла в сковороду, а просто кусок перемолотой говядины с размаху на огонь.

Я тогда очень удивился такой непрактичности и даже детской наивности. Но со временем стал понимать многие различия между нашими традициями и культурами, не торопясь с привычными нам насмешливыми и негативными выводами.

Тогда, в 90-е, мы еще собственноручно крутили фарш на алюминиевых бабушкиных мясорубках и с хлебом лепили и жарили на всю семью и несколько дней щедрые пролетарские котлеты с чесноком. А «пришельцы» из западного мира обычно покупали готовые полуфабрикаты в своих groceries и за три минуты готовили их на своих, не требующих масла, тефлоновых сковородках или разогревали в микроволновках. Примерно как сегодня делают многие из нас.

Зато велико было мое удивление, когда я, только-только приобщавшийся к компьютеру, увидел, как ловко она отстукивает имейлы своей семье в Америку, нажимает на иконки («иконки» — какое смешное слово для железки-компьютера, словно речь про церковь)… И вообще совсем не для ее пенсионного возраста, как я считал, виртуозно орудует за громоздким Intel-ом.

Разные страны, разные умения, разное всё… На тот момент.

Помню, как ее ждал на своей свадьбе. Но пришли только мои коллеги-учителя, передав поздравления от Джуд и заодно извинения, что она не смогла прийти по какой-то там, естественно, совсем не веской причине.

Скромность и робость быть в полном зале незнакомых людей, не понимающих ее, чтобы потом скромно сидеть за краешком стола с тарелкой местной еды, помешали ей отважиться прийти. Она была чрезвычайно «неамериканской» скромности (и даже робости) человек.

Примерно год мы так дружили. Вернее, дружил я — собачьим хвостом мотался везде за ней, встречая и провожая и ловя каждое слово. И это был чудесный год в моей жизни. Год, наполненный познанием новых культуры и языка и самой искренней и наивной дружбой. Но это я понял только время спустя.

А потом она уехала… Помню, я тогда примчался рано утром попрощаться, но хозяйка семьи, в которой она проживала, сообщила, что Джуд не хотела долгих прощаний и поэтому уехала тихо.

О, мое сердце тогда было разбито, а голова в водовороте вопросов. Но почему?! Как?! Почему не захотела попрощаться?!

Что это было?! Природная застенчивость?! Может, она так щадила мое чувство привязанности и дружбы?! Какие-то свои национальные особенности, о которых я не подозревал?!

Неловкость от настойчивого внимания молодого мужчины, которую могли принять за что-то особенное!

Объяснения вроде «долгие проводы — лишние слезы» и тому подобное не успокаивали. Я еще неделю ходил в муках раздумий, а сегодня понимаю то, о чем написал выше: наши пылкие чувства, будь то любовь или дружба, не всегда вызывают такие же ответные переживания, порой даже скорее наоборот. На чувстве мы часто видим мир сквозь свои розовые очки, ожидая того же от других. И любим или дружим часто именно по-своему и ради себя.

Так или иначе, Джуд уехала, а я остался в горько-сладких воспоминаниях о нашей — или, скорее, моей — дружбе.

Примерно через месяц я нашел себе другую работу и из своей школы уволился, чтобы открыть новую главу жизни и закрыть старую, в которой одно из самых теплых, солнцем моей памяти согретых мест занимала Джуд Донахью. Скромная, хромая американка пенсионного возраста с совсем не американской грустной улыбкой.