Старое ружье. Почему оно выстрелило?

Поликарп Васильевич Дерябин шел по тропке к реке и думал о рыбе: поймать бы сегодня окуньков да линей, да таких, чтобы старуха ахнула. Хотя можно ли удивить чем-либо жену, прожив с нею без малого сорок лет?

Тишина. Птицы поют. Хорошее воскресеньице сегодня будет!

Дед был сутуловат и совершенно сед, но жилист и еще крепок. За спиной у него привычно болталась дряхлая двустволка, ставшая почти бесполезной: Поликарп уже плоховато видел и ружье носил с собою больше по-привычке, чем на зверя.

В ближних кустах черемухи раздались ребячьи голоса, но самих мальчишек дед не разглядел.

А вот и лодка. Очнувшийся лес зашумел листьями и заулыбался деду и восходящему солнцу. Еще прятался в молочной и сиреневатой голубизне месяц. Прохладная Самара манила к себе глубиной и свежестью.

Места вокруг были богатыми, а кто, кроме бывшего пастуха и бывалого рыбака деда Поликарпа, знал их лучше? Поликарп с людьми общался просто: на реке все равны, но не каждый мастер, а он, выйдя на пенсию, только и жил рыбалкой и редкий раз возвращался домой без трофеев.

Поликарп поднял вятель. Вода будто неохотно, с легким шумом уходила сквозь капроновые нити: внутри трепетала полупрозрачная рыбная мелочь, бесновалась лягушка, а в крыле копошились два темно-зеленых рачка. И ни одной рыбины! Подрагивающими от волнения руками дед вынул второй вятель — и в нем совсем пусто. Третий уже не хотелось смотреть, однако была пока надежда на удачу: вдруг будет в нем рыбки хотя бы на ушицу. И он был пустым.

Швырнул Поликарп вятель в воду, рванул веслами раз-другой и развернул лодку к привязи. Уключины жалобно взвизгивали. Вспомнил дед ребячьи голоса, услышанные по дороге, и ухмыльнулся — их работа, точно! Ну, ничего. Оставались еще прикормленные заводи в реке. Поликарп успокоил себя мыслями о вечернем клеве — приду, мол, посижу с удилишком, к тому времени и в вятеля что-то попадет — и зашагал прямиком к деревне.

Он подходил к Ольховке, когда услышал крики и ругань. Миновал огороды, проулок и повернул к своей избе.

За углом, держась за белесый штакетник захиревшего палисада, босиком, в брюках и майке неопределенного цвета стоял сосед — Васька Маслихин. Мотая тяжелым чубом, он пробовал петь. Жена его, Нюрка, пыталась как-то сдвинуть Ваську с места и затащить в дом.

Вся деревня знала: Нюрке влетало от мужа так часто, как часто он напивался, а пьяным он бывал чуть не каждый день. Побои она терпела, мат не замечала, а вот стыд за пьянство мужа перед односельчанами переносила трудно, и потому снова и снова тянула своего баламута к воротам, где лежал без привязи Черный, который внимательно и, казалось, виновато следил за каждым движением хозяина.

Васька ухватился за угловой столбик, отмахиваясь от жены, как от назойливой мухи, стал дергать его из стороны в сторону. Наконец столб был извлечен из земли, а штакетник затрещал, падая. Васька очень удовлетворенно пнул то, что было забором, а тыльной стороной ладони размазал белый налет на губах.

 — Здорово, сосед! — шумнул Поликарп и подошел поближе. — Ты что же творишь? Брось дерево ломать — иди в избу. Не срамись. С позарани нализался, али со вчерашнего воюешь?

 — Че те надо, хрыч? — заорал Васька, пытаясь сделать грозную рожу и одновременно мутным взглядом отыскать обидчика, добавил. — Давай, в-вали… Проваливай! А м-меня не тронь! Не тронь! Я честный работяга. Пью на свои. Ты меня не поил и не учи… хрыч. А ружжом своим не пужай: им токо из-за угла стрелять по бане.

Маслихин, входя в роль оскорбленного, откровенно любовался своим «красноречием».

 — Этой погремушкой тока ворон пугать. А вот он, — Васька указал на пса, — плевать хотел на старого хрена с ружжом, и я тожа… Взять его, Черный!

Шерсть на загривке пса вздыбилась. Он молча встал, оскалил зубы. Заворчал, но не сделал и шага.

 — Не надо, Вась. Одурел совсем? — Нюрка хотела поймать Черного за ошейник, но не успела.

 — Взять его! Фас его, фас-с! — голос хозяина звучал неумолимо.

Пес, не глядя Поликарпу в глаза, бросился на деда и получил удар сапогом в пасть. Все, вот теперь Черного не остановить! Он нападал на Поликарпа справа и слева, увертываясь от сапог и ружейного приклада, разорвал дедовы штаны и все больше распалялся.

Отбежав, Черный выбрал момент для решающего броска…

От выстрела пес перевернулся в воздухе и плашмя, словно мешок с мукой, хлопнулся наземь. Жуткий вой, переходящий в тихое поскуливание, заполнил всю деревню.

Васька, мгновенно отрезвев, закричал на деда:

 — Скотина! Собачку, такую собачку загубил… Черный, Черный… Я на тебя в милицию заявлю, но сначала харю намою: будешь знать, как мое добро губить!

 — Чего гудишь, дурак, — перебил Маслихина дед, — иди — проспись. Это — тебе наука: не будешь пса распускать и пьяной дурью маяться. Как бы тебе еще мозги выбить да умные вставить?

Уже обезумевшая, перепуганная Нюрка, предвидя неминуемую драку, запричитала:

 — Люди добрые, чего делается? Убили-и! Обокрали, гляньте, люди, убили. Ой, убили!

Из соседних дворов давно повыскакивали бабы, за ними вышли мужики. Постепенно плотным кольцом обступили спорище.

Поликарп совсем спокойно ждал приговора деревни. Он верил в свою правоту, но знал, что не все земляки его любят. Вон как у Михаленка кулаки чешутся — позапрошлой весной дед снял его сети и сдал их в сельсовет, а подвипивший хозяин снастей стал требовать их у председателя. Порядочно тогда штрафанули Михаленка и сети конфисковали… Евсеев тоже рукава засучивает: и на него дед писал докладную за то, что уток постреливал во время гнездовья. И еще кое-кто косо смотрит.

 — Бить его, бить! Сволочь он! Пусть неповадно будет собак хозяйских стрелять, — начал было Михаленок, но его остановил Акимыч.

 — Осади! Осади, тебя самого есть за что лупить. Стойте, мужики, разберем все, как полагается.

 — Правильно, верно, — зашумели люди, — надо разобраться.

 — Точно! Я все видела, все: Нюрка, значит, выходит…

 — Водка. Была б моя воля, я ее…

 — А сам-то что, али совсем градус не принимаешь?

 — Раньше пил, но и тогда меру знал, а Васюха…

 — Пошли к сельсовету, Поликарп Васильевич, там и расскажешь все, там и разберемся…

Люди шли вдоль улицы, рассуждая о случившемся, как вдруг Васька Маслихин схватил деда за плечи и ударил головой в спину. Дед упал. Подскочил Евсеев и навалился на Поликарпа.

Крики, удары…

Никто потом не мог сказать точно, как все получилось, кто виноват, но только выстрелило ружье второй и последний раз в это злополучное воскресенье, подытожив всю Поликарповскую жизнь.

Хорош был патрон в стареньком ружьишке — порох сухой и дробь каленая: угодила дробь Маслихину в левый глаз. Бог шельму метит! Дернул Васька головой и затих. Сквозь побелевшие пальцы сочилась кровь. Мужики и бабы онемели.

Первой пришла в себя Нюрка и бросилась к мужу.

Поликарп медленно встал, машинально отряхиваясь, и на ватных ногах побрел к дому. Люди расступились.

А потом Поликарп долго, очень долго сидел на порожке дома в странном оцепенении, не замечая расспросов жены. Глуховатая его бабка Надя так ничего и не поняла, но почувствовала, что в дом пришла большая беда.

Стемнело. Медленно приподнялся Поликарп, огляделся и побрел, сам не зная куда, вышел за огороды и направился в сторону реки. Он без особого труда отыскал лодку, отвязал ее, толкнулся веслом. Лодка вышла на стрежень, и Поликарп выбросил весла. Теперь они не нужны. Пусть лодка плывет, куда хочет.

Уплыть, спрятаться, забыться! Проклятая память упорно возвращала его в Ольховку к маслихинскому палисаду и подсовывала ему то оскаленную собачью пасть, то выпученные Нюркины глаза, то Васькины пальцы в крови. Щемило сердце… Кто виноват? Почему за ним не пришли? Что с Васькой, жив ли? Добра хотел Поликарп, добра, не несчастья, а что получилось? И на кой черт носил он это ружье?

Виноват! Виноват, виноват!

Лодку уносило течением.

А в это время к избушке Дерябиных подкатил милицейский мотоцикл. Участковый донял бабку вопросами: где муж? что он делал с утра? где его ружье и документы?

 — Ничего не знаю — ушел, не сказамши… — шептала старушка, утирая слезы темным платком.

Ничего не добился следовать от бабки Нади, взял какие-то бумаги, ушел. Поспрашивал соседей, записал показания свидетелей, отыскал и прихватил пыжи на улице. Прихватил и Поликарповское ружье, что сберег конюх Акимыч. Уехал в район.

Поздно уже в Ольховку вернулась Нюрка и рассказала, что мужу сделали срочную операцию, что жить он будет, только глаз, наверное, вставят искусственный, что в палату ее не пустили, что Поликарпа-злодея обязательно определят в тюрьму…

Женщины послушали-послушали, распрощались и пошли доить коров. Одна из баб облегченно сказала:

 — Слава богу, коли жив! Давно в Ольховке такого не было. Не помнишь, Клавдя?.. А Васюха и слепой мимо магазина не пройдет…

 — Да…

В понедельник утром Поликарп постучался в дверь районного прокурора. Постучался и вошел.