Что делать, если остаешься в доме один?

Нет, сегодня — ни синичек, ни воробьев. Пусто. Только ветки ранетки, чуть колышимые ветром, изредка постукивают в окно. «Тук-тук». Зря стучатся. Не открыть окошко, как летом. Тогда оно — одно было. Теперь не только первое окошко закрыто, но и сразу же за ним второе стоит. Которое вообще не открывается.

Сейчас — зимой — совсем не так, как летом. Ни зелёных листьев на ветках, ни маленьких желтеньких яблочек с красно-розовым бочком. Правда, с ними-то как раз всё понятно. Из ранеток тётка сварила варенье. Которое — в погребе. Вчера оттуда принесли не только сало, но и варенье. Светло-коричневое. Прозрачное. Очень похожее на мёд. Такое же густое и тягучее. Но вкуснее.

Его хорошо с чаем. Как вчера вечером. И сегодня тоже будем. Ещё и с сушками. Вчера отец сказал, что привезёт их из города.

Ну, где же они? Ещё ночью, когда было темно и я спал, они с дядькой уехали. До сих пор нет. И тётка от Ночки никак не идёт. Поиграть, что ли?

Игрушки, правда, все у бабули остались. Здесь нет. Интересно, а как Колька игрался, когда маленьким был? Неужели всё-всё поразломал? Даже кубики?!

Или, когда вырос, их взяли и выбросили? Может, не все? Что-то обязательно должно было куда завалиться. И остаться. Правда, под кроватью в спальне я уже посмотрел. Нет ничего. Может, в чулане? Надо будет потом напроситься с тёткой, когда она туда пойдёт за мукой.

А пока можно и так. Вчера отец дал несколько картошек. А тётка — пуговиц. Мно-ого. И разных.

Вот эта картошка… У неё выступ, как у паровоза, на котором мы ехали к бабуле. И сама она большая. Крупнее всех остальных. Вот и будет паровозом.

 — Ту-ту-уу! Чуф-чуф, чуф-чуф. Поезд отправляется. Пассажиры, займите свои места!

Остальные картошки — вагоны. Их — друг за дружкой. А пассажирами — пуговицы.

 — Занимайте свои места. Поторопитесь, поторопитесь!

Ни-как. Никак они не хотят занимать места на покатых боках картошки! Одну положишь, только вторую начинаешь пристраивать, как тут же обе сваливаются на пол и «выходят из вагона».

Так. Надо разрезать картошку. И «сажать пассажиров» на ровную площадку среза. Где у тётки должен быть нож? На кухне. Сейчас, сейчас…

 — И-и-иг-го-го…

Это — с улицы. И тут же, из садка — заливистый, громкий лай Пиратки.

О, лошадка? Откуда?! И, забыв о картошках, пуговицах, вагонах и пассажирах — к окну.

За голыми ветками ранетки и тёмными полосками штакетника белый, чуть подкрашенный в розовое лучами заходящего солнца, плавно уходящий вниз заснеженный склон. Обычно на нём тихо и пустынно. Редко-редко кто пробежит по расчищенной тропинке с коромыслом к колодезному срубу, что на самом дне заканчивающейся у дядькиного дома ложбины. И опять — тихо и пустынно.

А тут… Лошадка. Почти уткнувшаяся в боковую стенку штакетника мордой, что покрыта лёгким белым налётом инея. В нём же её грудь и бока, которые, как воздушный шарик, то надуваются, то снова опадают. Чтобы через какое мгновение надуться снова. Только у накинутого на спину коврика — яркое коричневое шерстяное пятно. Из лошадиных ноздрей при каждом выдохе вырываются белые, изгибающиеся и быстро уходящие вверх волнистые фонтанчики пара. И… Незнакомый мужик привязывает вожжи к штакетнику. Чуть сзади лошади — отец с дядькой, достающие из уложенной в сани соломы что-то длинное, завёрнутое в мешки.

Ур-ра-аа! Сушки привезли! Много сушек…

Бегом, бегом. Ну, где же эти проклятые валенки?!

* * *

— Куда? Куда выскочил раздетым? А ну марш в дом!

Это уже тётка, прибежавшая на поднятый Пираткой шум. Какой дом, когда вон и отец. Втаскивает во двор через придерживаемую чужим мужиком дверь что-то длинное и, судя, по его напряжённому и покрасневшему лицу, тяжёлое.

 — Встречай, хозяйка! Смотри, что привезли.

 — Давай, давай, Лёль. В дом. Там посмотрим. Да быстрее, не студи хату.

 — Не закрывай дверь. Протопим потом. Там ещё Михей такую же дуру тащит. И ещё одна. В санях. Давай, разворачивай пока. А я Михею подсоблю. А то ему, с его ногой, — тяжело.

 — Ой, так вы что — три купили? А гроши где взяли?

 — Потом, потом, Оля.

И мы остаёмся с тёткой вдвоём. Ненадолго. Не успела она распутать верёвку и снять мешок с того, первого, что занёс и бросил прямо на пол проходной комнаты отец, как в дом вваливаются, с таким же большим и длинным, отец с дядькой и почти сразу же за ними — чужой мужик. У которого, свисая с плеча, — точно такое же. Завёрнутое в мешковину. Большое и длинное. Не очень похожее на сушки.

— Ой, — это уже тётка, вопросительно поглядывая на отца с дядькой. — Михей, а как вы три ковра купили? Вроде говорили, что по ветеранскому удостоверению по два будут давать.

— Оль. Мы и сами так думали. А в магазине сказали, что инвалидам ещё один плюсом идёт. Ну, мы с Михеем и прикинули. Когда ещё такая возможность будет? А тут… Ну, и взяли всё, что давали.

— А гроши? У вас же только на два с собой было?

— А мой отпускной аккредитив?

— Снял?

— А то! Раз пошла такая пьянка… Спасибо, Ларьке, мы быстро в Сберкассу. Там заполнили всё, как положено. Они проверили. Подождать пришлось. Нет, если б не Ларька, точно — не успели бы. Туда. Сюда. Опять туда. И грузили. Не в магазине — со склада. В магазине только накладные на Михея выписали. Продавщица тоже — та-акая копуша. Покупателей — никого нет, а мы битый час ждали те накладные…

Ого… Это что такое? Из-под мешковины показался угол чего-то зелёного, на ощупь мягкого и пушистого, но холодного с мороза.

— Разворачивай, разворачивай, Оля. Видишь, этот, посветлее, — на стену. А два других мы специально потемнее выбирали. Чтобы на пол.

— На какой пол? Чтобы потом грязными сапогами по нему?

— Зачем сапогами? Ты что, по залу в них ходишь?

— Ладно. Зала. Один. А другой?

Но тут уже вмешивается в разговор дядька:

— Второй Алексей с собой возьмёт. Его ж деньги.

— А-аа…

Ну, сколько можно разговаривать?! И нетерпеливо дёргая отца за рукав тулупа:

— Па. А сушки ты привёз?

— Какие сушки?

— Ну, обычные. Маленькие, кругленькие такие. Ты ж обещал. Вчера. Вечером. Когда чай с вареньем пили.

— Ч-чё-оорт!

— Забыл?

И тут неожиданно в разговор вступает чужой, незнакомый мужик, что зашел в хату вместе с отцом и дядькой:

— Не переживай, малой. Пока отец с дядькой в Сберкассе были, я кой-чего купил своим. И сушек, и подушечек. С запасом. Когда ещё в город выберешься. Так что и на твою долю должно хватить. В санях всё лежит. Щас, принесу, отсыплем манёхо. Да по чайковскому! Как, Оль? А то на улице морозец, того… Хорошо притапливает!

Но его, уже повернувшегося к дверям, тормозит отец:

— Подожди, Ларь, не суетись. Сейчас вместе пойдём. Помогу тебе Гнедка распрячь. Что ему на улице мёрзнуть? Ты с нами целый день. И на морозе. Для сугреву. По граммульке. Оль. Могарыч-то где? На обнову, как-никак, капнуть бы надо.

— Ой, да всё готово. Щас я. Картошечку горячую из печи. Сальца…

— А борщеца нет?

— Да как нет? Истомился уж весь. Настоявшийся, как ты любишь. Щас, только за сметанкой в погреб сбегаю…

— От. Это — другое дело! Ну, что, Ларь, пошли? Распряжём Гнедка, поставим в хлев. Свояк покажет, куда. А чуть подостынет он, тогда и напоим. Пока вы с Михеем в хлеву, я к колодезю сбегаю. Вёдра на плиту поставим, чтобы вода согрелась. Оль, ты плиту днём протапливала?..