Отпуск с любимыми: здравствуй и прощай?

И кажется, по воздуху ультрафиолетом медленно расходятся лишь сиреневые круги, оставленные тобой… Рука наталкивается на давящую пустоту, где всего минуту тому была ты, дышала ты, говорила ты, плавно рассекает ее пополам и, не встретив привычной преграды, недоуменно и сиротливо падает назад… Тебя снова больше нет… И снова, медленно и неумолимо, вся моя до этого убаюканная твоим таким естественным присутствием сущность начинает проникаться этим жестоким сознанием…

Что осталось после тебя? Может, пустой флакончик лака для волос, то ли умышленно, то ли случайно забытый тобой в углу подоконника — как извечная наскальная надпись на женском не всегда понятном языке: «Здесь была я»? Или, может, вся эта тысяча бытовых мелочей, которую ты с неотвратимой энергией всякий раз везешь сюда, рассовывая потом по шкафчикам, раскладывая по столам, расставляя по углам, невзирая на мои протесты? Может, все эти еще живые воспоминания о каждом твоем дне, каждом часе, каждой минуте, проведенных здесь…

…Знаешь, позавчера ночью, когда ты крепко спала в соседней комнате после многочисленных дневных хлопот, я внезапно проснулся и, как это часто бывает в глубине ночи, когда ничто дневное суетное не отвлекает и не мешает, всей своей непоколебимой тяжестью чистое осознание того, что минуты сочтены и тебя скоро не станет, придавило, пригвоздило меня к мокрой от внезапного пота подушке… Какое ужасное, ничем не прикрытое — ни затуманенным вечными делами и заботами мозгом, ни озабоченным чем-нибудь сердцем — голое осязание медленно и беспощадно уходящей жизни. Вот он я, еще такой живой, а вот она жизнь, шагающая прочь… Я лежал там, одинокий и напуганный этим внезапным откровением, боясь пошевелиться, и мне до жути захотелось сделать все, чтобы ты была счастлива. Здесь и уже завтра же…

Каждая наша встреча — как всякое незыблемое развитие всего под Солнцем: у нее есть радостное, полное самых лучших ожиданий начало, спокойная, отрезвляющая середина и противоречивый, печальный конец. Ничего не поделаешь — закон жанра под названием жизнь, и не надо этому противиться.

Первые дни — мои. Я жадно всматриваюсь в твой образ, выискивая его среди сотни чужих образов. Маленькая, растерянная, смешно крутящая по сторонам головой и такая родная в тот миг женщина. Я жадно вслушиваюсь в твой голос. Ловлю каждый твой жест, каждое движение. Я не тороплюсь говорить и рассказывать что-либо. Я знаю, что завтра — самый лучший день, мой, и я не тороплю его.

Ты в сотый раз рассказываешь старые новости, которые я слышал от тебя же по телефону, всего неделю и две тому, и внезапно я, мужчина, постигаю непостижимую женскую истину, и даже проникаюсь ей: не важно что, важно как. Мне не важно, что ты рассказываешь то, что я прекрасно знаю. Мне важно, как ты это делаешь. И что это делаешь ты. И меня нисколько это не раздражает…

Я знаю, что уже через неделю я буду выходить из берегов по причине всех этих милых мелочей. Меня будут доводить до белого каления и твое неоспоримое желание на правах новой хозяйки властвовать в доме, обустраивая все на свой, конечно, самый правильный лад. И твое врожденное упрямство, твое непоколебимое чувство правоты, и твоя непреодолимая страсть к покупкам. Буду ругать себя, буду стараться, буду воспитывать и знаю, что ничего у меня не получится. Просто мы, единокровные, такие похожие во многом и такие разные. И надо принять это как задолго до нас свершившуюся данность, что у меня никак не получается…

В чем же мы схожи? Ни с одним человеком на этой планете я не испытывал такого радостного совпадения, органичного слияния представлений об этой непростой жизни, ее видении. Почти любое твое озвученное понимание прочитанного и увиденного радостным камертоном, в унисон моему сердцу, отдается и во мне. Намаявшись среди чужих и чуждых, глупых и умных, среди современной какофонии смыслов, взглядов и вкусов, когда почти каждому нужно объяснять, что же ты, в конце концов, имел в виду, всякий раз ощущая горечь разочарования, чтобы после тонны слов понять, что ты так ничего и не сказал, не донес и все было напрасно, мы по-прежнему понимаем друг друга с полуслова и наши слова не нуждаются в переводе.

Или, например, тобой привитая мне любовь ко всему живому вдали от тебя кажется мне равноправным душевным родством, в автономном плавании по морю под названием «жизнь», в то время как я — всего лишь твой воспитанник, твой ученик и слепо повинуюсь тебе, капризно претендуя на самостоятельность.

…На второй день мы пошли кормить оставшимся арбузом соседского коня, и ты была в таком радостном упоении от этой горы естественной красоты и гармонии, словно ребенок, и от того, как осторожные губы жадно выхватывали сочные арбузные корки из твоей руки. И я вновь, ликуя и растворяясь в этой нирване, почувствовал прикосновение своего сердца к твоему, потому что точно такую же радость испытывало и оно. Ты все приговаривала «Милый, бедный, красивый» и осторожно гладила большую конскую голову, а мне было так хорошо, словно слова предназначались мне и гладила ты меня. Которая гладила мне волосы, может быть, лет двадцать пять тому.

После этого мы пошли по заросшей тропинке и ты показывала пальцем направо и налево, на цветы и травы, безошибочно вспоминая их названия и чем они полезны, и я снова радовался звуку твоего голоса и тому, как мы похожи. Пригревало все еще жаркое августовское солнце, в траве ошалело стрекотал влюбленный кузнечик, вдалеке жевал траву уже знакомый конь, наверняка вспоминая о вкуснейших арбузных корках и о том, какие славные вон те мужчина и женщина, а мое уставшее сердце покойно покачивалось на волнах счастья и тихой радости от родства наших душ.

Наши кулинарные пристрастия также неимоверным образом совпадали: минимум нездорового, максимум полезного. И было бы глупо упрекнуть нас, что под этот гастрономический аккомпанемент правильного питания и превозношения растительного над животным ты, всякий раз идя на рынок, возвращалась с какой-нибудь закопченной донельзя колбасой — «так, только попробовать», недозрелым в спешке купленным арбузом и полукилограммовым пакетом семечек, а я — с баночкой шашлыка и литровой бутылкой ледяного пива. И мы, привычно распев мантры о вкусной и здоровой пище, под соусом из воспоминаний о былом, принимались все это беспощадно истреблять. После чего я говорил «Вообще-то колбасу я не ем», а ты «Да и я весь год сижу на диете», мы лукаво подмигивали друг дружке и, кляня себя за непривычное обжорство, удалялись каждый к себе.

Мы выезжали за город, кормили черных лебедей, катались на качелях, ели мороженое, фотографировались, белили стены и потолок, валялись на траве, собирали груши, смеялись над соседом, спьяну заблудившимся в собственном дворе, вспоминали тех, кого уже нет, и тех, кого когда-нибудь не станет. И ни разу не повздорили…

Но ошалелое счастье первых дней, мерно перетекло в трезвую середину, когда разум взял верх над чувствами, а покойная середина незаметно переплавилась в полный нехороших предчувствий конец. Предчувствий скорого расставания. Жаркое августовское солнце взошло на востоке, перешагнуло через зенит и неумолимо зависло над западом.

Неделя оказалась такой огромной, вместив в себя годичный концентрат счастья и радости, и такой короткой, что оставила тебя недоумевать: как, и это все? Нет, не верю. Не может быть…

И вот снова, в полуночной тиши я сажаю в такси и везу на вокзал свою самую прекрасную женщину. Ее седые волосы трогательно растрепались, и она даже не пытается привычным жестом привести их в порядок. Черты лица напряглись, заострились. Руки нервно теребят платок. Еще минуту тому такая веселая и счастливая, она теперь совсем другая.

Я помогаю ей взобраться в вагон. Вижу ее силуэт в коридоре. Поезд трогается. Одной рукой я машу ей в окно, другой смахиваю предательскую слезу и почти вслух говорю: «До скорой встречи, мама»…