Лайла новое, оборчатое платье надевает, торопится! Ах, это платье — мамин подарок — пышное, шелковое, цвета свежего масла с рукавами-фонариками! Ни у кого нет такого! Лайла белые кружева на рукавах расправляет, хмурится. Все егозе неймется, все ей не так!
Ах, и кудри у Лайлы! Темные с рыжиной; на солнце блестят — глаз не оторвать! Лайла на них белые банты поправляет, торопится! Банты — что нежное облако! Ни у кого нет таких!
Да и как Лайле не торопиться — ведь сегодня ей целых семь лет! Жизнь, можно сказать, в самом расцвете, когда так много позади и грешно терять каждое мгновение!
И Лайла торопится! Поскорее отведать всех салатов, обедов, тортов с праздничного стола и поскорее умчаться во двор, где ждет ее новенький сияющий велосипед — папин подарок — с двумя большими колесами и двумя маленькими — по краям, и таким громким звонком, что бабушка пугается и кричит, что у нее сейчас остановится сердце. А дедушка кричит, что у него давно остановилось сердце от бабушкиного крика, и что он сам удивляется, как это он еще живой!
***
— Вай, ва-ай! — вздыхает бабушка и садится на скамейку в палисаднике. Большие черные руки свои она осторожно кладет на колени и издалека они кажутся корой старого дерева. — Ва-ай! Устала я! Все!!! Сил моих нет! Это — честное слово! — последний раз долму готовлю, когда так много гостей! Шутка ли! 5-литровый казан доверху долмой наполнила! На нитки нанизывала! У меня уже пальцы не гнутся! Все!!!
И бабушка трясет перед дедушкой кривыми пальцами. Наблюдает Лайла за ними чуть поодаль и заранее смеется. Бабушка — женщина простая, говорит, как думает, и думает, как чувствует. А вот дедушка — натура утонченная в прямом и переносном смысле! Выражается он возвышенно и туманно, а рядом с пухленькой, круглой бабушкой выглядит благороднейшим лордом! Что их связало — неизвестно, но уже больше сорока лет они живут душа в душу! Бабушка называет его — мой сказочник, а он ее — моя курочка. И то, и другое соответствует истине!
— Ты просто неправильно оцениваешь ситуацию, — вкрадчиво начинает дедушка. — Ты видишь в этом процессе утомительную работу, и поэтому устаешь, а на самом деле — это увлекательнейшее занятие!
— В следующий раз сам будешь заниматься этим увлекательнейшим занятием, — отрезает бабушка.
— Нет, дорогая! — Усы у дедушки подрагивают, и он чуть заметно подмигивает Лайле. Лайла замирает и хихикает. Сейчас польется экспромтная речь, на которую бабушка реагирует… мягко говоря… с выражением глубокой скорби на лице, мол, что с него возьмешь! Сказочник, да!
— Пальцы у тебя распухли — это да! — глубокомысленно изрекает дедушка. — Но ведь они распухли для общего блага. Твой скорбный труд не пропадет! — На этих словах бабушка иронически взглядывает на деда и, не выдерживая, улыбается.
— А как же им не распухнуть, — вдохновенно продолжает дед, — если взять 4 кг жирной баранины, или говядины с курдюком, смешать с рисом, зеленью, пряностями, луком и чесноком, а потом всю эту красоту завернуть, запаковать, запеленать в нежнейшие виноградные листочки, такие прозрачные, что сквозь них можно показывать театр теней…
— А потом нанизать эти пухлые подушечки на нитку и сделать 15 низок по 30 шт. в каждой!
— А потом уложить их в казан с толстым дном, предварительно, выстлав его большими виноградными листьями. Для такого почетного дела, как принять в себя столь нежнейший фарш, они по причине величины и грубости не годятся, а посему пусть служат подстилкой!
— А потом накрыть эти низки фарфоровой тарелкой, перевернув ее вверх дном.
— А потом водрузить в центр этой тарелки тяжелый камень. Специальный — «долмовый».
— А потом залить водой так, чтобы она не доходила до верхнего края низок.
— И поставить это все на животворящий огонь газовой конфорки!
— И варить полтора часа, упиваясь запахом и предвкушая, предвкушая, предвкушая…
— А потом, осторожненько-осторожненько, подцепить за ниточки, исходящую изумрудным соком и маслом долму, разрезать ниточки и так же тихонечко спустить все изумрудные подушечки-жемчужинки в блюдо.
— И полить бархатным оливковым соком, загадочно мерцающим маслом!
— И подать это истомленное, женственное, нежащееся чудо к столу, приправив его сдержанной мужественностью соуса из густого кефира с чесноком!
— И… поглощать его как волшебный зеленый огонь, мгновенно оживляющий кровь!
— И закусывать его румяным солнцем свежеиспеченного чурека.
— Ты чувствуешь разницу? — осторожно спрашивает дед и улыбается. — Пальцы уже гнутся? Во всем ищи поэзию!
Бабушка кротко и ехидно поддакивает:
— Да, дорогой! В следующий раз, когда у нас будет долма, ты будешь ее крутить, а я — сидеть рядом и рассказывать тебе поэтические сказки!
— Нет, моя милая! У каждого свои преимущества!
Но бабушка уже окончательно сдается. Она звонко смеется, прикрывая рот уголком фартука, и в уголках ее глаз расходятся тонкие лучики-морщинки.
— Иди уже, сказочник! Переодевайся, скоро люди придут!
Лайла бежит к ним, и они оба обнимают ее и гладят натруженными руками по нагретой солнцем голове…
— Счастья тебе, Лайла-детка!..
…Ах, как Лайле хочется быть красивой! Лайла тушью черной, бархатной ресницы подводит, веки тенями зеленоватыми оттеняет. Губки пухлые помадой розовой трогает, блеск наносит, торопится. Волосы, длинные, богатые, до блеска расчесывает, локоны поправляет. Зеленую кофточку надевает, юбку белую с прошивкой по подолу, талию узеньким ремешком подчеркивает, торопится. Ножки узенькие в белые туфельки на каблучках обувает. И сидят туфельки как влитые! Ноготочки розовые, холодные. Волнуется Лайла, торопится!
Да и как Лайле не волноваться, не торопиться! Ведь ей уже девятнадцать! И на первое в жизни свидание торопится Лайла!
— Ах! Чудо какое!
Жмурится Лайла. Будто в глаза ей ударили тысячи маленьких солнц! Но не солнце это, а огромная ветка пушистой мимозы. Знает, знает любимый, как угодить своей Лайле! Не дарит он ей ни роз, ни тюльпанов, а сирень и мимозу. Солнышки в руках Лайлы, солнце в волосах ее…
— Ты, ты… моя самая-самая-самая… — бормочет юноша.
— Кто-кто-кто я? — поддразнивает Лайла. Ах, как ей волшебные слова хочется слышать, от которых тает сердце и глаза горят ярче звезд!
-Ты?! Ты… — И вдруг, не переводя дыхания, декламирует:
Ты на небе облачко нежное,
ты пена прозрачная на море,
ты тень от мимозы на мраморе,
ты эхо души неизбежное…
И песня звенит безначальная.
Зову ли тебя — откликаешься,
ищу ли — молчишь и скрываешься,
найду ли? Не знаю, о Дальняя.
Ты сон навеваешь таинственный.
Взволнован я ночью туманною,
живу я мечтой несказанною,
дышу я любовью единственной.
И счастье мне грезится дальнее,
и снится мне встреча блаженная,
и песня звенит вдохновенная,
свиваясь в кольцо обручальное.
Ах, как Лайле трепетно и сладко… Как же жаждет она поцелуя, робкого, невинного, но такого желанного.
— Расскажи еще что-нибудь, — просит она еле слышно. — Ну, расскажи. Ты же умный такой!..
— А, а-а… — трудным голосом произносит юноша, — А… ты знаешь легенду о мимозе?
— Нет — шепчет Лайла. — Пожалуйста! — И губки ее сводятся розовым бутоном…
— Ну, слушай… — тихо начинает юноша, и голос его ласкает Лайлу нежнее бархата. И руки ее он держит в своих…
— Была в давние времена такая красавица Балкис-Макеба, царица южноаравийского государства Сабы. И вот прибыла она в священный город Иерусалим, чтобы приветствовать Соломона и посмотреть на чудеса его царствования. Соломон без памяти влюбился в Балкис.
Трижды ходила гостья осматривать строящийся Иерусалимский храм и трижды просила представить ей создателя этого красивого здания. Соломон завидовал гению и славе финикийского мастера Хирама-Абиа и лишь на третий раз с неохотой исполнил пожеланье царицы Савской. Царица и зодчий полюбили друг друга с первого взгляда, и в сердце царя закралась ревность.
Однажды прекрасная Балкис поехала за город посмотреть окрестности Иерусалима и в священной роще мимоз, посвященной богине Астарте, богине любви, и встретила мастера Хирама. Спутница царицы, ее ручная птица хад-хад (удод), села на руку Хирама. Кормилица царицы воскликнула: «Хад-хад узнала супруга, предсказанного Балкис!» Влюбленные договорились порознь покинуть Иерусалим и в Аравии, в Сабе навеки соединить свои сердца. В знак любви царица сорвала и дала возлюбленному ветку солнечного чуда — мимозы.
Соломон догадался, от кого у Хирама священная ветвь Астарты — дар любви. Он надеялся сам стать супругом прекрасной Балкис и к тому же не хотел, чтобы тирский зодчий выстроил в Сабе нечто более величественное, чем его храм. Царь договорился с тремя подмастерьями, что они убьют мастера. Ночью в недостроенном храме убийцы настигли зодчего… Тело отнесли за город, «схоронили его на откосе пригорка и над могилою воткнули ветку мимозы».
Наутро в городе поднялась тревога: главный строитель храма пропал. Девять мастеров отправились на его поиски. Один утомился и сел на пригорке отдохнуть. Когда он вставал, ему попалась под руку ветка мимозы. Она легко выдернулась из земли. Принялись рыть это место и нашли тело Хирама.
Зодчего с почетом похоронили, и безутешная Балкис, не внемля уговорам иерусалимского царя, уехала в Сабу…
— Говори, говори еще, — зачарованно просит Лайла, и голова ее клонится на грудь юноши…
…Счастья тебе, Лайлушенька!..
Александр Котов, подозреваю, что информации о заболеваниях, которыми страдали в Средневековье крайне мало еще и потому, что к медикам...