Стоит ли копаться в прошлом? Почти индийское кино. Часть 1

Вдохновение покинуло писателя. Легкокрылая муза, очевидно, постирала и накрахмалила свои крылья и повесила их в шкаф, а затем отправилась отдыхать на розовых кустах. Всё это удручало.

Писателем Феликс Самиев стал случайно. Но нет на свете ничего более закономерного, чем случайность. Проработав большую часть жизни физиком-ядерщиком в одном из НИИ специального назначения и рано выйдя на пенсию, он удивился массе свободного времени, которое срочно надо было чем-то заполнить. Прелести жизни пенсионеров, такие как возня с внуками, забивание козла в домино во дворе, копание на дачных грядках, не привлекали его. Земля тяготила.

У него не было извечной необъяснимой тяги горожан к своему лучку и петрушечке. Да и сама дача с её тихим покоем, свежим воздухом, беседкой, оплетённой мелкими розами, и неизменным вечерним самоваром не вызывали в нём теплого чувства. «Бабье раздолье», — недовольно бурчал он, когда кто-то при нём начинал умиляться этим буколическим картинам. Это был истый горожанин, влюблённый в вой машин по утрам, запах бензина и нагретого асфальта. Пыльная листва парков была ему ближе яркой зелени на природе, а густой смог милее утренней опаловой дымки над землёй.

Намаявшись бездельем и изведя домашних придирками, он, наконец, нашёл себе занятие. В местной газете прочёл объявление о литературном конкурсе. Надо было написать небольшой рассказ на тему «Клеймим мы женское коварство!». Самиев никогда не читал Лопе де Вега и этой фразы испанского поэта не знал, да и изящной словесностью в жизни не занимался, но написал небольшой фельетон на заданную тему. И видно, боги литературы решили быть к нему благосклонными (или подшутить — кто их, богов, разберет?!) — фельетон не только занял первое место на конкурсе, за что автор был презентован кофеваркой, но и самому Самиеву предложили быть внештатным сотрудником газеты и подкидывать время от времени небольшие рассказы и статейки.

Потом на него обратили внимание в журналах. А тут ещё помог и Интернет с его бесчисленными литературными сайтами. Самиев регистрировался на них, вёл активную переписку с авторами и, наконец, утвердился на литературной ниве основательно и прочно. Он придумал себе звучный псевдоним — ФельСам, продолжал успешно писать и исправно получал похвалы и гонорары, что радовало душу и кошелёк. Уже было издано несколько небольших книг. Родные величали его не иначе как «наш писатель», и он сам поверил в это.

И вот будто нашла коса на камень! Задуманная в духе бунинских «Тёмных аллей» нежно-печальная повесть о первой любви никак не давалась ему. Сердце молчало. Не вытанцовывалось, не получалось, не клеилось, чёрт его побери! Проклятая муза во всей мощи женского коварства не желала ни просыпаться, ни тем более посещать его! Отчаявшись, ФельСам прибегнул к испытанному своему средству — прогулкам по лесу.

Надо сказать, что насколько Самиев не любил дачи, настолько искреннюю, даже какую-то мистическую любовь он питал к лесу. Именно здесь, в сладком одиночестве, во время долгих, бесцельных прогулок совершался главный акт творчества, некое непостижимое таинство, ткавшее мысли в тонкий узор слов и фраз. Словно неведомый художник снимал пелену с его глаз, и краски мира, дальнего и внутреннего, сияли перед ним. Душе было покойно и светло, исчезало напряжение, и почти без помарок заполнялся экран компьютера стройным рядом строк.

Но если не везёт, то не везёт! То ли лес в окрестностях дачного посёлка был исхожен им вдоль и поперёк, то ли слишком много на этот раз было дачников, желающих побродить, но Самиев понял: Кастальский ключ иссяк, и лес не даёт ему возрождения. И прогулки, исполненные тайного одухотворённого смысла, становятся просто гигиеническим моционом, укрепляющим мышцы, но никак не душу.

Раздосадованный возвращался он домой и знал, что сейчас за воротами его ожидают жена с неизменной озабоченностью на лице, сваренный ею борщ и варенье в медном тазу, кипящее в глубине сада. Жена периодически отбегала, помешивала длинной ложкой пузырящуюся массу, и вид у неё был такой, будто она добывала из тиглей слитки золота.

Супруга была мастерицей и варила варенье из всего, что произрастало у них на участке, даже из одуванчиков, и его терпкий, медвяно-приторный аромат носился в воздухе. Жена целыми днями колдовала над горой вишен и черешен, вкладывая в них вместо косточек ядра грецкого ореха, перебирала абрикосы, чтобы все были гладкими, светлыми, без крапинок, и бесконечно пересыпала ягоды сахарным песком. Полки в подвале уставлялись разноцветными банками, но жена и тут не находила себе покоя — каждый день проверяла, не взорвалась ли какая-нибудь из закруток, не изменила ли цвет, или, не приведи Бог, не покрылась ли плесенью!

Когда-то её хозяйственность радовала Самиева, но сейчас ему хотелось только одного — чтобы эта фанатическая маниакальность хоть на минуту уступила место более спокойному и благодушному выражению лица. Нет, ему грех жаловаться — жена у него хорошая, но, Боже, как хотелось, чтобы она просто села рядом, улыбнулась, выслушала и сказала доброе слово в поддержку и утешение.

Неужели, это краснолицая, некрасиво располневшая, суетливая женщина и есть та поэтическая девушка в белой блузке и юбке из мелкой шотландки, в которую Самиев влюбился много лет назад? Неужели это она — юная, нежная жена, с подколотыми к затылку рыжими кудряшками, тоненькой талией и задорными ямочками на локтях? Она, подарившая ему сына и дочь и самозабвенно придумывавшая им маленькие сказки? Сколько живости, таланта, юмора была в них! Куда всё девалось? А может, за борщами-вареньями жена пыталась спрятаться от одиночества, самого страшного, какое только может быть на свете — супружеского одиночества вдвоём, когда каждый друг для друга — открытая книга: и захлопнуть жалко, и перечитывать лень?..

— Не хочется что-то, — буркнул Самиев, — потом поем.

Он прошёл в свою комнату, вслед за ним поплыл удушающе сладкий запах варенья.

— Ну, из одуванчиков-то тебе зачем? — крикнул он в растворённое окно беззлобно, но как-то обречённо. — Неужели нормальных фруктов тебе мало?

Жена что-то отвечала, он не вслушивался — всё равно найдёт, что ответить, и сделает по-своему. Бог с ней…

Он попытался было работать — не получалось! Всё было чисто, по-деревенски тихо и благостно, и от этого становилось тоскливо. Вспомнилась городская квартира, автомобильная стоянка под окном кабинета, окурки в щербатой пепельнице, вечно недопитый стакан чая в мельхиоровом подстаканнике, и так захотелось туда — в без-Уют, в без-Домность. Так сильно, что заныло сердце.

— Завтра приеду, — крикнул он, выходя широкими шагами на крыльцо. — Некоторые бумаги забыл, они мне нужны, съезжу, привезу. Машину брать не буду, на автобусе поеду.

— Охота тебе… — начала, было, жена, но осеклась. Лицо мужа было напряжённым, а невысокая поджарая фигура выражала недовольство.

— Возьми на обратном пути копчёный сыр, полкило охотничьей колбасы, перловку, мыло тоже кончается — захвати упаковку, — буркнула жена. — Ещё что-то надо, но я сейчас не вспомню. Ладно, потом сама куплю, всё равно в магазин выходить. Дети приедут в субботу, надо испечь что-нибудь.

«Вот, — подумал он, поджидая автобус, — даже здесь старается привязать меня к дому, чтобы ни на минуту не забывал о нём. Ну, что такое: перловка, мыло — всё же есть сейчас в магазинах! Ведь всё равно пойдёт и даже не столько за покупками, сколько поболтать со знакомыми. Но нет — ей надо непременно „осчастливить“ меня этим хозяйственным списком! Будто ревнует, что могу думать о чём-то другом кроме мыла, соли, спичек, крупы. Даже к мыслям ревнует. Или боится? Чего?.. Куда мы друг от друга денемся?.. Как ядро атома: она — протон, я — нейтрон. Она — положительная частица, я — нейтральная. Всегда нейтральная. В ядре нейтрон находится в глубокой потенциальной яме, поэтому его распад может быть запрещён законами сохранения. Так что, не бойся, подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя, я в глубокой яме, и мой распад от тебя априори невозможен!»

Самиев улыбнулся самодовольно этой мысли и сейчас же с грустью подумал, что и сам мало чем отличается от «голубки дряхлой», разве что его не разнесло ещё как жену.

Продолжение следует…