Ученица. Что поделать, если тело с разумом не в ладах?

Нерадивые школьники, амбициозные студенты и даже решившиеся эмигрировать бабушки — кто только тогда ко мне не приходил. Сообразительные и не очень, работящие и ленивые, вообще неизвестно зачем явившиеся, словно по ошибке или по причине скуки, таскающиеся ко мне — их было не меньше сотни, и на каждого в отдельности можно было бы составить портрет, каждый из них был мне по-своему дорог.

Я то и дело развешивал объявления на остановках и в подъездах, так как наряду с обретенными свободой и возможностью планировать свой рабочий день, как представлялось мне, а не «дяде», в моей новой профессии был один недостаток: непостоянство и неаккуратность моих подопечных.

Например, сегодня у меня могло быть двенадцать или даже пятнадцать учеников, а уже завтра я обнаруживал, что их, на самом деле, восемь или десять. Ученики как появлялись, так и испарялись: быстро и бесповоротно. И ничего с этим я поделать не мог.

Алина появилась так же, как появлялись все остальные: позвонила по объявлению и пришла на «смотрины», как я называл первую встречу. Невысокого роста, с короткой стрижкой темных волос, флегматичная и даже сонная, словно невыспавшаяся, она производила впечатление девочки-подростка, этакий тип женщины-вечной девочки, когда ей можно дать и пятнадцать, и двадцать, и даже тридцать лет.

Ничего особенного в ней не было. Даже, напротив, в ней было то, что меня всегда раздражало: во всех своих жестах она была пассивна, казалась и вовсе незаинтересованной, а так… словно делала мне одолжение. Часто опаздывала и если и извинялась, то снова, как-то вяло и неискренне.

Она обычно приходила, медленно усаживалась за стол напротив меня, словно под принуждением открывала книгу и начинала таким же, как все ее манеры, сонным и гнусавым голоском, делая кучу ошибок, читать какой-нибудь текст.

Поначалу я прилежно ее поправлял: вот здесь читается так, здесь произносится эдак, а здесь вообще не надо произносить эту букву и вот этот звук. Она обычно, даже не поднимая на меня своих черных и сонных глаз, делала одну попытку исправиться, вторую, а потом снова покорно возвращалась читать и произносить так, как у нее, казалось, просто само собой читалось и произносилось. Так что, видя напрасность своих потуг, я и вовсе перестал ее исправлять.

Ее голосок, тихий, медленный и с какой-то назальной хрипотцой также был не из приятных, а больше подходил какой-нибудь ученице ПТУ, бегающей на переменках с подружками на перекуры, а зимой целующейся с какой-нибудь местной шпаной на морозе. Гнусавый, ленивый и монотонный, он уже через десять минут наших чтений так ввергал меня в какую-то сонную одурь, что я начинал бороться с почти непреодолимым чувством встать и лечь на диван за ее спиной, в свою очередь, сонно прохрипя: «Читайте, читайте, Алиночка, дальше. А я пока посплю».

Одним словом, я готов был возненавидеть и наше сонное царство, и море ошибок, которые она и не собиралась исправлять, и саму Алину с ее такими неродными мне манерами.

Но странное дело, занятии на четвертом-пятом, всячески борясь со сном под ее монотонное чтение и желанием вытянуться на близстоящем диване, я стал замечать, что и голос Алины мне уже не так противен, и ее вялые манеры как-то специфически волнуют меня, и что по спине, рукам и даже лицу у меня бегают незаметные и маленькие-маленькие мурашки. На место явному раздражению пришла неявная симпатия, непонятно откуда взявшаяся, опутав меня своей сонной паутиной.

Сначала это удивило меня. Как же так, вот ведь сама ненавистная апатия, сама лень и глупость у меня в гостях. Потом мне стало интересно, как мне, человеку логики, с давно сформировавшимися вкусами, могут нравиться антиподы моих же женских идеалов.

Теперь стоило Алине, повелительнице лени и местных морфеев, появиться на пороге, как я против воли, воли разума и опыта, начинал чувствовать непонятную сладкую истому, медленно разливавшуюся по всем моим членам, от головы до пят, а потом и на поверхность, в виде уже знакомых мурашек и гусиной кожи.

Алина шла вперед, неторопливо и так по-женски покачивая бедрами, не совсем красиво на мой требовательный вкус, но совсем нестерпимо притягательно, а я, словно в облаке из неги, излучаемой ее телом, почти в полуобморочном состоянии, плыл за ней. «Как дворовая, облезлая кошка, которая вызывает восторг у всех домашних котов», — думалось мне.

Я плюхался на стул, словно на муравейник, Алина открывала учебник и начинала что-то там гундосить не таким уже и противным голоском, а тем временем мириады мурашек начинали бегать у меня по рукам, шее, спине. Они бегали все быстрее и быстрее, проникая и в мозг, так как я решительно перестал соображать, где я и кто я. И лишь только гнусавый голосок, который казался прекраснее пения всех вместе взятых одиссеевых сирен, и лишь только смутный образ Алины, как в тумане, пьяно маячил у меня перед осоловевшими глазами, и лишь только странное неземное притяжение все больше и больше овладевало мной.

Так продолжалось еще две недели, шесть занятий, шесть академических часов. А потом Алина пропала. Так же, как пропадали и ее многие предшественники. Просто перестала ходить на занятия. Я сначала звонил, пытался найти ее, но дозвонился то ли до ее сестры, то ли до тети. Которая и сказала мне, что Алина уехала в другой город к своему молодому человеку.

Вот и все. Такая неидеальная, «не моя» по духу и нраву, ленивая и сонная, с большими черными глазами и короткой стрижкой черных волос, Алина ушла из моей жизни так же внезапно, как там и появилась. Но воспоминание о той непонятной истоме, почти физической любви моего тела против моего же разума, в которую я впадал всякий раз от ее вида, осталось со мной навсегда. Непослушные мурашки до сих пор бегают у меня по спине и шее, когда я вспоминаю мою Алину…