Серое рассветное море. Где срываются маски с души?

К женщинам относился, как герой какого-то чеховского рассказа: «Ну, призвана она, положим, мужа любить, да салат резать, так на кой черт ей знания?» А в компаниях любил напевать невесть где услышанную песню:

Есть женщины, похожие на ночь:
Загадочны, томны, темны и властны.
Они не столь прекрасны, сколь опасны.
Друзья мои, от тех бегите прочь,
Которые напоминают ночь.

Есть женщины, похожие на вечер:
У них в глазах штампованная грусть.
Печальны мысли их, капризны речи.
Все вздохи их я знаю наизусть
И не ищу с такой красоткой встречи.

Есть женщины, похожие на день:
Солдаты в юбках, трезвые как сода.
Холодные в любое время года.
Друзья мои, похожая на день —
Она уже не женщина, а пень.

А есть похожие на детский смех,
На утро майское, на сны лесные,
Всегда весёлые и озорные.
Не согрешить с такою — просто грех.
Друзья мои, они милее всех…

Песенка неизменно вызывала бурный восторг, Марковникову аплодировали и считали его умницей и сердцеедом. Это ему льстило. Вообще, это был добродушный здоровяк, с ярким румянцем на смугловатом лице, с прокуренными усами и детской ямочкой на подбородке. Когда-то ему сказали, что он похож на Мопассана, и изо всех сил он старался поддерживать этот образ на людях.

Жена его — милая, чуть ленивая пухленькая блондинка, на первый взгляд, и была тем утром майским из песенки, но без смеха, веселья и озорства. Супруги жили мирно, у них было два сына. Однако Валерий Яковлевич отчаянно изменял ей и с теми, кто был похож на ночь, и с теми, кто на вечер и на день. Возвращался он из загулов всегда подтянутым, молодцеватым, и отшучивался: «Когда все время ешь бутерброды с черной икрой, то иногда хочется и с ливерной колбасой». Жена давно махнула рукой на его похождения и относилась к ним снисходительно, как к шалостям избалованного ребенка.

Марковников был стоматологом, искренне верил, что все болезни происходят от испорченных зубов, ограничивал детей в сладком и старался выполнять свою работу на совесть. Пациентов у него было предостаточно. С мужчинами он был предупредителен, с дамами — любезен, и первые, и вторые его уважали, а дамы даже восхищались, и кое-кто называл его за глаза душкой-доктором.

Было у Марковникова одно неукоснительное правило. Отдыхать хотя бы десять дней в году он предпочитал один. Это тоже входило в его философию жизни.

 — Чтобы еда была не просто пищей, а райским наслаждением, нужно перед обедом хорошенько озябнуть. — говорил он. — Чтобы как следует соскучиться по родным, надо на время разлучиться с ними. Тогда все будет замечательно.

Против этой доктрины бесполезно было возражать, и жена, поворчав немного в начале брака, смирилась и лишь беззлобно усмехалась. Впрочем, страстной любви между ними никогда не было, как и бурных ссор.

Неизменно в августе Марковников отправлял жену с детьми к ее родителям в южный город на берегу моря, а сам уезжал в Прибалтику на десять-двенадцать дней. Потом возвращался к семье и отъедался тещиными пирогами.

Марковников любил Прибалтику. За шестнадцать лет брака он был там с семьей два раза и потом ездил сам. Маленькие и большие города были исхожены им. Сами названия — Игналина, Неринга, Пярну, Резекне, Елгава — звучали для него как далекая музыка.

Ему нравилась особая северная чистота улиц и площадей, пение иволги по утрам, остроконечные крыши домов, похожие на колпаки звездочетов, холодная и спокойная красота женщин. Марковников мало верил в переселение душ, но чувствовал что в прибалтийских городах он словно становился самим собой.

Исчезало все наносное, на сердце становилось так славно, как бывает порой в ясный зимний день, когда снег тихо укрывает землю. Душа будто вставала на цыпочки, делалась строже и утонченнее. Как по волшебству исчезали всегдашнее балагурство, придуманная жизненная философия, и хотелось думать о чем-то светлом, простом и ласковом. И верилось, что по возвращении начнется новая лучшая жизнь, потому что к лучшему изменился он сам.

Но он возвращался, и все шло по-старому. Устоявшейся жизни не нужен был обновленный Марковников. Наоборот, привычный доктор-душка был ближе и понятнее родным и друзьям.

Чаще всего Марковников отдыхал в центре Юрмалы, в Булдури. Снимал комнату у давней своей знакомой — Анны Александровны Эглите. Пятидесятисемилетняя пенсионерка Анна Александровна была вдовой, жила вместе с дочерью в большом деревянном доме недалеко от моря и леса. С Марковниковым она свыклась, доверяла ему и почти всегда отказывала другим клиентам.

Инесе — дочь русской и латыша — была очень красива, и, глядя на нее, Марковников думал, что она не подходит ни под один из ярлыков женщин из его песенки. Впервые он увидел ее еще подростком, сейчас ей было двадцать два, она училась на художника и встречалась с парнем, которого называла почему-то «Слон», и парень этот не нравился Анне Александровне.

Марковникову порой становилось скучно, когда вдова звала его в гостиную «посумерничать», как она говорила. На самом деле все ее разговоры сводились к тревоге за дочь, она ждала от Марковникова сочувствия и даже просила его как давнего знакомого поговорить с Инесе и отвадить ненавистного «Слона». Но Марковников избегал вмешиваться в чужие дела.

Дом вдовы был нескладным, старым, с нежилым левым крылом. В двух комнатах жили хозяйки, оставалась общая гостиная с теплой печкой-голландкой и маленькая угловая комната со сводчатым потолком и окном почти во всю стену. Эту комнату и предложили Марковникову в первый раз, и она ему понравилось. В ней всегда вкусно пахло подсыхающими яблоками и грибами: Анна Александровна развешивала на стенах связки прозрачных ломтиков. А из окна открывался чудесный вид на уголок моря и соснового леса.

Он любил смотреть в окно ранним утром, почти на рассвете, когда море было еще ровного и мягкого серого цвета, без оттенков лазури или зелени, и на его фоне ветки сосен казались бархатно-черными, словно на японских гравюрах. В августе в этих краях уже свежо, и приятно было думать, что вечером в гостиной затопят печь, и Анна Александровна угостит его рассыпчатой картошкой и лисичками, тушеными в сметане.

Как-то за ужином Марковников сказал Инесе, что она со своими серыми, мягкого блеска глазами, длинными черными ресницами и пепельными волосами напоминает рассветное море. Девушка потупилась, а мать вздохнула и завела разговор о том, что красота в этой жизни еще не главное, а самое главное — вовремя сделать правильный шаг, чтобы не оступиться, чтобы потом не жалеть о содеянном, и т. д. и т. п.

«Зачем это все? — думал Марковников. — Сидят люди, говорят какие-то пошлые, банальные слова и не понимают, какое это счастье — так жить! Быть самим собой, вдыхать этот воздух, есть картошку с тушеными грибами, пить чай с земляничным вареньем, смотреть на серое море по утрам, а ночью ложиться на крахмальные простыни и вдыхать запах яблок и грибов. Мать боится, чтобы дочка не убежала с этим „Слоном“. Так почему бы ей не поговорить с ним, не пригласить его в дом, может, он неплохой человек, и дочь будет счастлива с ним. Но мать уверена, что она права, что ей лучше знать, в чем счастье ее чада. Боже, как много в жизни неправильного, как не хочется возвращаться и снова прикидываться, лгать, быть душкой»…

Марковников вспомнил родителей жены — робкого тщедушного тестя, которого никто в доме не слушал, и тещу — отменную хозяйку с маленькими жесткими руками и такой тяжелой челюстью, что казалось: она хочет проглотить человека. И когда она предлагала новые блюда, то у нее получался змеиный шип:

— Это вкус-с-сно! Ешь-ка, еш-ш-шь!

Он думал о том, что жена со временем будет походить на мать (она пошла в ее породу), и от этого становилось грустно, словно он обманулся.

А самое печальное, что он, Марковников, дожив до сорока четырех лет еще никого и не любил по-настоящему. Сердце было глухо, и даже к детям он относился с чувством, в котором было больше долга, чем нежности. И где-то в глубине души радовался, что у него нет дочек, потому что девочкам нежности нужно больше. А все эти женщины, похожие на ночь, вечер, день, утро, парадоксальная философия были побегом от самого себя.

— Устали, замучила я вас, — добродушно прерывала его размышления хозяйка. — Отдыхайте.

— Что вы?! Все хорошо! — улыбался Марковников, стряхивая с себя воспоминания.

Вставал он рано, шел к берегу, входил в холодную воду, поеживаясь. Море безжалостно смывало остатки сна, и, бодрый, он возвращался к завтраку, а потом шел гулять по городу и берёг аппетит до ужина. Но достопримечательности мало его привлекали, больше нравилось бродить вдоль моря, вглядываясь в очертания домов с острыми навершиями и маленькими флюгерами. Или гулять по близлежащим городкам, плавно переходящими один в другой — Булдури, Дзинтари, Майори, Дубулты. И, Бог его знает почему, он чувствовал неизбывную родность с этими чистыми улочками, прохладным воздухом и неяркими цветами в палисадниках. И не хотелось возвращаться, Господи, как не хотелось…

Однажды сорвался сильный ветер, начал накрапывать дождь и Марковников вернулся домой пораньше. Еще с улицы он услышал громкие крики и резкие голоса. Кричала Анна Александровна.

В комнате стояла бледная Инесе и высокий парень с колючими глазами и острым кадыком. «Слон» — догадался Марковников.

— Чтобы ноги твоей в моем доме не было! — кричала хозяйка. — Не получишь ее, ты слышишь! Убирайся вон! Что думаешь, я не вижу, ты загуляешь ее и бросишь! Насквозь тебя вижу!

— С чего вы взяли? — угрюмо огрызался парень. — Она не ваша собственность, сама решит.

— Мама! — пыталась урезонить девушка. — Мама, пожалуйста.

— Что?!! — не унималась мать. — Ты его выбираешь? Ой, мне плохо! Валерий Яковлевич, — кинулась она к Марковникову, — пожалуйста, прошу вас.

Марковников плохо понимал, о чем его просят, но по наитию шепнул парню:

— Уйди пока. Видишь, бушует. Обойдется все.

«Слон» громко хлопнул дверью. Где-то вдалеке залаяла собака.

Марковников вернулся в гостиную. Анна Александровна, лежала на диване и охала. Инесе не было. Очевидно, ушла в свою комнату.

— Скорую бы, — пробормотала хозяйка с закрытыми глазами. — Ой, не могу!

— Я все же врач, — сказал Марковников и испугался сухости своего тона. — Ничего серьезного, Анна Александровна, не тревожьтесь. У вас есть валерьянка?

— Да какая валерьянка, — поморщилась хозяйка, не открывая глаз. — Разве она поможет? Там есть валокордин, валидол. Нет, вы посмотрите только, — с живостью продолжила она, — мать тут умирает, а ей хоть бы хны! Холодная кровь! И из-за кого? Вы же его видели! Ну, скажите, ведь правда, вылитый уголовник?!

— Не знаю, — сдержанно отвечал Марковников. Он измерил хозяйке давление и пульс. Тот частил, но давление было нормальным.

— Вы меня осуждаете, — вдруг плаксиво протянула Анна Александровна и села на диване. — Но поймите, поймите, он хочет уехать и ее забрать! А мне куда? Одной куковать?

— А если они любят друг друга? — пожал плечами Марковников. — Не знаю, мне трудно судить…

— Перелюбят! — с неожиданной жесточью отрезала Анна Александровна, и в это мгновение отчего-то разительно напомнила Марковникову тещу.

Ужинать расхотелось, и он ушел к себе. В комнате по-прежнему приятно тянуло яблоками и грибами, но от этого запаха у Марковникова разболелась голова. Он принял лекарство и попытался уснуть.

Ночью в дверь тихо поскреблись.

— Валерий Яковлевич, ради Бога, простите, — плачущим голосом заговорила хозяйка, — пожалуйста, пойдите к Инесе. Она заперлась, но я чувствую, что ей плохо. Вы все же врач, пожалуйста, не откажите, может, вы успокоите… Меня она видеть не хочет.

Марковников чертыхнулся про себя, но вслух сказал:

— Хорошо, сейчас приду.

Комната Инесе была на втором этаже дома, около кладовки. Подниматься туда надо было по узкой деревянной лестнице. Мать стояла внизу и напряженно вглядывалась: откроется или не откроется дверь.

— Это я, Инесе, — нерешительно пробормотал Марковников. Всегдашняя уверенность и балагурство с пациентами изменили ему. Он чувствовал себя неловко и не знал, что скажет этой высокой девушке с серыми глазами.

Дверь тихо отворилась. Глаза Инесе были заплаканы.

— Ну, не надо, не надо, — тихо сказал Марковников, проходя в комнату. — Поверьте отцу двух детей. Все будет хорошо! Если он по-настоящему любит вас, то непременно вернется. А на маму не обижайтесь, она любит и переживает за вас и желает только добра.

«Боже, какой бред я несу!» — выругал он себя мысленно.

— Закройте дверь, — тихо попросила девушка. Марковников повиновался.

— Да, мама любит меня и душит своей любовью, — быстро проговорила Инесе. — Она рано овдовела и не изменила памяти отца. И всю себя посвятила мне, а теперь ей страшно остаться одной. Она хочет, чтобы я вышла замуж за кого-то, кто придет в наш дом. И чтобы мы жили вместе с нею. Но это будет плохо, это будет очень плохо! Мама думает, что сможет ужиться с любым человеком, но это ей только кажется. Она хозяйка, пусть самая замечательная, самая добрая, но она не потерпит никого другого в своем доме! И она боится, что я буду любить еще кого-то, кроме нее! — голос девушки срывался почти до яростного шепота.

— Но меня же терпит, — улыбнулся Марковников, чтобы как-то отвлечь ее. — Не надо нервничать, милая, все это уляжется.

А сам подумал: «Выходи-ка ты замуж за своего „Слона“, если уж так его любишь, и не дай никому съесть свою жизнь». И вспомнил, что когда он женился, теща, как само собой разумеющееся, объявила, улыбаясь:

— Ну, молодые! Жить будем у нас!

К счастью, Марковников после института вернулся с женой в свой родной город и у тестя с тещей бывал наездами.

— Вот уже светает, Инесе, — взглянул он в окно. — Смотрите, какой чудесный вид. Только в этот час море такого нежного и спокойного цвета. Все образуется, правда, поверьте мне. Вы непременно будете радоваться, да и как такой девушке не быть счастливой и радостной?

— Позолота вся сотрется, свиная кожа остается, — промолвила девушка.

— Что? Простите, не понял.

— Так, вспомнилось… В одной сказке Андерсена были такие слова. Я иллюстрировала ее. А правда, что радость и счастье — это всего лишь увеличение каких-то гормонов в организме?

«Увы, вообще-то да. Эндорфина и серотонина», — хотел было ответить Марковников, но посмотрел на заплаканное, осунувшееся лицо и сказал серьезно и ласково:

— Инесе, вы красавица и умница. Все у вас будет хорошо. А радость и счастье вовсе не в гормонах, а в сердце, если оно открыто добру. Ну, а теперь вы умойтесь и ложитесь спать. А я пойду, успокою маму. Она тоже всю ночь не спала.

Инесе вздохнула и повернулась к окну. Из него тоже открывался вид на море, но гораздо меньше, и не было видно черных сосен.

— Фиу-лиу-ли! Фиу-лиу-ли! — нежно засвистел кто-то.

— Это иволга проснулась, — обрадовался Марковников. — Слышите?! Славит новый день. Все будет хорошо, Инесе.

— Ну, как? — шепотом спросила Анна Александровна, когда он спустился. Щеки ее опали, и она выглядела жалко.

— Все нормально. Анна Александровна, вы отдохните тоже, и все встанет на свои места.

— Вы убедили ее, что он ей не пара? Ну, вы же видели его! Где она — красавица, и он — цапля! — хозяйка сжала в руке салфетку и глаза ее вновь вспыхнули.

Марковников вздохнул, неопределенно кивнул и отправился спать.

Следующий четыре дня прошли тихо. «Слон» не появлялся. Анна Александровна тревожно взглядывала на дочь, но та была вежлива и сдержанно-молчалива. Марковников в последние дни перед отъездом старался не думать ни о чем, а только вбирать в себя эти черные сосны, пение иволги, серое море и белый песок. И, зябко поеживаясь от утренней прохлады, он думал, что совсем скоро ему опять придется надеть на себя маску. И еще он думал, что вряд ли снова приедет в гостеприимный дом Анны Александровны…

Теща и тесть встретили подчеркнуто радушно. Жена и дети пополнели, загорели, и Марковников шутил и балагурил, раздавая родным подарки. И все радовались и по-прежнему называли его душкой. И теща по-прежнему подвигала к нему все новые блюда и пришепетывала:

— Ешь-ка, еш-ш-шь! А то похудел на ч-чухонских харч-чах!

Уже зимой Марковников получил письмо из Булдури:

«Дорогой Валерий Яковлевич! Как Вы и семья? Надеюсь, что у Вас все хорошо. А вот у меня неважные новости. Инесе сбежала со „Слоном“ и вышла за него замуж. Мне передали, что уже и ребенок у них намечается. Вы и не представляете, что творится у меня на душе, как мне горько и обидно. Я всю жизнь в нее вложила, надышаться на нее не могла, а она через меня ради этого жердяя переступила. Это на мать-то! Да, что я могла ожидать — холодная кровь, она холодной и останется. Да Бог с нею, пусть живут как знают, а она меня так обидела, так обидела, никогда не прощу. Я Вас прошу, не забывайте обо мне, приезжайте летом, я покрашу стены в Вашей комнате и будет совсем светло. А если хотите, можете жить в комнате Инесе, она удобная и светлая. Жду Вас летом. Приезжайте и с семьей, места хватит. Помнящая Вас Анна Александровна».

Марковников улыбнулся. Перед глазами встала сероглазая Инесе, и он подумал, что любовь и будущее материнство сделало ее еще более трогательной и прелестной. Вспомнил вид из окна своей комнаты, запах подсыхающих яблок и грибов, ужины в гостиной у печки. В душе затеплился огонек. Потом он еще раз перечитал письмо, вздохнул, и огонек в душе погас.

В Булдури он больше не ездил…