Служба в армии. Выполняются ли преступные приказы?

Весной 1973 года нашу учебную роту, едва переодев после призыва, перебросили из Чирчика в Узбекистане в казахский Узун-Агач. То, что сейчас называется МЧС, в то время именовалось более скромно — Войска Гражданской обороны.

Тогда, в 73-м году, единственный полк в стране, получивший гвардейское знамя в мирное время за спасательные и аварийно-восстановительные работы в разрушенном чудовищным землетрясением Ташкенте, был расформирован и лишён этого почетного звания и знамени.

О таких делах на воинской службе всегда предпочитали умалчивать, но причина была более чем понятна — зверства над «молодыми» бойцами.

Офицеры, в основном уроженцы Кавказа и Средней Азии, сквозь пальцы смотрели на то, что вытворяли их земляки из числа старослужащих в казармах по ночам над молодыми, призванными из равнинной России и с ее дальних рубежей.

А многочисленные убитые, не желавшие мириться с произволом, списывались на допустимые потери во время учений и несчастные случаи.

Когда нежданно-негаданно комиссия из Москвы вскрыла малую часть айсберга, нам зачитали перед строем приказ Министра о расформировании полка, лишении его знамени и звания Гвардейский и повзводно-поротно раскидали по Среднеазиатскому военному округу.

Нам досталась в/ч 68303 в Казахстане. Все бы хорошо, но офицеры все были под следствием военного трибунала, поэтому над нами были сержанты, а выше — только Господь Бог.

Сержанты-то были те же самые, из Чирчика, а Бог нас игнорировал. То ли избегал общения с нами, атеистами-комсомольцами, то ли предпочитал не устраивать межконфессиональных разборок в мусульманской стране.

Как говаривали бывалые сидельцы: «Мне не важно кто начальник тюрьмы и как его фамилия, мне важно — кто смотрящий в камере!»

Главным у нас был старшина срочной службы Петр Меднис — прибалт, изначально плохо относившийся к славянам. Громадного роста, черноволосый, обладающий пронзительно-цепким взглядом, повадками и свирепостью характера напоминающий медведя-гризли. Выразительную бандитскую внешность дополнял шрам от губы до глаза на левой стороне щербатого лица.

Мы были люди подневольные, уже принявшие присягу, поэтому Меднис был для нас Бог и Царь в одном флаконе, исполнявший должность командира роты.

Под стать ему был и заместитель командира нашего радиозавода, старший сержант Финк — немец, уже из поколения детей бывших военнопленных, по каким-то причинам не вернувшихся к тому времени в Германию.

Узнав, что мой отец прошёл всю войну «от звонка до звонка», Финк обмолвился однажды, что его отец попал в плен под Сталинградом и для него будет делом чести устроить мне при случае персональный Сталинград.

Что такое полгода курсантской «лямки» вот в такой своеобразной «учебке» — тема отдельная. Главное, чтобы было понятно для принятия дальнейшего повествования: мы были голодные, обозлённые на весь мир и оскотинившиеся до предела.

В сентябре, когда власть в Чили захватила военная хунта, практически вся рота написала заявления с просьбой направить нас туда для оказания интернациональной помощи. Хуже-то уже все равно не будет…

Как же мы завидовали Котину из 2-й роты — он попал в санчасть с раной на ноге и отлежал там дней десять. Парню так понравилось, что он решил повторить пройденное — втер себе в рану солярку с отработанным маслом. Ногу разбарабанило так, что Котина увезли в окружной госпиталь и там, спасая от неминуемой гангрены, ногу ампутировали. Но ведь затем его комиссовали и отправили «на гражданку», избавив от ужасов ежеминутно окружавшего нас Ада!

Так вот, сержанты, как народ молодой, хорошо питающийся и молодцевато выглядевший, отправились как-то в село на танцы. Что там произошло — уже теперь не интересно, но роту ночью подняли по тревоге.

К счастью, оружейку сразу не смогли открыть, поэтому выстроились на плацу без оружия, где нас встретил и воспламенил речью хорошенько избитый и окровавленный старшина Меднис. Из его слов явствовало, что «гражданское население села» искалечило на почве неприязни к бойцам Советской армии «наших боевых товарищей».

После этого Меднис произнёс «под козырёк» слова боевого приказа — ответить на пролитую кровь и разобраться с жителями села, на которых он укажет.

Было понятно, что что-то здесь не то… Но приказ есть приказ, да и, честно говоря, «за забор» тоже неплохо было попасть, надоело всем уже в казарме, застоялись.

Насторожило и напрягло ещё и то, что Меднис не рискнул вести сто с лишним человек через КПП, приказав штурмовать забор в дальнем углу гарнизона.

После команды «Ремни — на руку!» рота с тяжелым стуком солдатских сапог влетела на ночное шоссе Фрунзе—Алма-Ата. Междугородний автобус, нагнав было нас, высветил снопом света круговерть сверкающих блях солдатских ремней и тут же встал на обочине, погасив в страхе фары…

Рота ворвалась в село — сразу же послышались крики, топот ног, вопли и звон разбиваемого стекла. Отчаянно хрипели и лаяли собаки… В отдалении раз за разом прогремели выстрелы охотничьих ружей…

Мне-то в этом приключении здорово повезло: я из-за натертой ноги оказался в хвосте колонны, да и сразу была понятна преступность совершаемого старшиной, поэтому волей-неволей мне не пришлось стать активным участником тех событий.

Зато воспоминания остались интересные: несколько человек лезут через забор из одного сада или участка — в другой, ещё человек пять подбегают — хрясть, и забора нет. Как саранча, ей Богу!

А дело было уже плотной осенью — сады ломились от урожая… А мы-то — голодные…

Нас было человека четыре, преступно и беспечно не участвовавших в разборке и объедавших последовательно то яблоню, то персик, то ещё что-нибудь вкусное, выискивая на хозяйских грядках… Мы уже и счёт времени потеряли, поразились лишь тогда, когда ночную мглу прорезали многочисленные автоматные очереди и ослепительный свет фар и фонарей. Шла полномасштабная охота уже на нас!

Волны десантников-спецназовцев шли по огородам, улицам, околицам села. Вокруг выли от боли наши, избиваемые, теряющие зубы и свободу. Но самое жуткое — свист пуль над головами-то был реальный!

Повезло, когда, удирая что есть мочи, мы вдвоём упали в темноте в какую-то канаву… Как в страшном сне над нами только и промелькнули, заслонив уже предутреннее, но ещё ночное небо короткие сапоги десантников. Промелькнули вместе с матом хозяев и скрылись…

Стрельба потихоньку затихла. Село вымерло. Было странно — не лаяли даже собаки. Казалось, даже ветер затаился и чего-то боится и ждёт. Вместе с нами, двумя беглецами.

Петухи оказались бесстрашнее собак, начали робко петь, тихо-тихо, с опаской. Потом осмелели. Надо было выбираться и нам.

Выползли из траншеи, перебежками, поминутно оглядываясь, прокрались той же дорогой в гарнизон, в помещение роты.

Пустота — казарма вымерла… Дневального нет, ротная документация, висящая всегда на стене — отсутствует…

Что делать? Побрели обреченно на плац, к штабу.

Так и есть — рота стоит понуро, построенная в каре, без ремней. По периметру — автоматчики в беретах и кремовой тропической одежде. Пулемёт, расчехленный на бронетранспортере у штаба, нахально смотрит в середину толпы.

«А-а-а! Вот и они! Наконец-то! Фамилии… Документы», — голос незнакомого полковника звучал радостно, как у охотника, наконец-то выследившего желанную дичь.

Пинки десантников рассеяли нашу неуверенную скованность, но мы были как-то даже рады — наконец опять среди своих.

Рота вернулась в расположение вся, без потерь. Часть людей стояла в строю, часть зализывала раны в двух санитарных машинах и санчасти. Ждали и искали только нас, двоих.

В центре у штаба стояла и чадила железная бочка — туда полетели поддержать огонь и наши комсомольские билеты. Какие же мы комсомольцы, если мы военные преступники, как громогласно заявил в своей дальнейшей речи перед строем полковник.

То, что роту поднял по тревоге ее командир, приехавшему военному дознавателю было понятно, дневального уже допросили. То, что мы, фактически, выполняли приказ, тоже было понятно. Но полковник не унимался, витийствуя, мол, мы не должны были выполнять явно преступный приказ…

Спецназ, кстати, тоже выполнял приказ, и их подняли по тревоге объявив, что учебная рота взбунтовалась. «Салаги», мол, совсем обнаглели и взбунтовались! Этим и была вызвана невиданная жесткость подавления «нашего мятежа».

В комсомоле нас потом восстановили, срочно рассовав по линейным частям.

Отец, которому я позже рассказал этот случай, возразил, что полковник был неправ, вспомнив слова Устава: «Приказ начальника — закон для подчиненного, выполняется точно, беспрекословно и в срок». Что до 1942 года в Уставе Красной Армии было написано: «выполняется…, если он не явно преступен».

Эта оговорка дорого обошлась, большой кровью вылилась в начале войны, когда бойцы на законных основаниях заявляли командиру, посылающему их на пулеметы, что он — преступник, бывало, ещё и самосуд грозили устроить. В 1942 году были внесены нынешние изменения, скопированные из Боевого Устава немецкой армии.

Через много-много лет я встретил на работе одну девчонку — легкотрудницу из этого села. Она рассказала, что была тогда совсем маленькая, но хорошо помнит этот случай. Тогда серьезно покалечили четверых местных, один, раненый из охотничьего оружия, позже скончался. Медниса, насколько она помнит, тогда осудили на семь лет…

Так о чем разговор — будут или не будут выполнять любой приказ войска, могут обсуждать только люди, никогда не служившие в армии.

Будут, на то она и воинская дисциплина, плюс если ещё довести бойцов предварительно до полного озверения!

Другое дело — как выполнить приказ. Это уже дело каждого.

А дальше — если время покажет, что приказ был явно преступным, судить каждого будет Господь Бог и его совесть.

Исключительно каждого…