Ода одиночеству, или Как не любить уединение?

Одиночество — это когда надо о чем-то говорить с самим собой, а говорить-то часто не о чем. Это когда исчезает шум наших разговоров ни о чем, суета тел, мысли других людей, которые как рой все время жужжат тебе в ухо, и ты остаешься со своими мыслями наедине и начинаешь честный разговор с собой. Но люди не любят честных разговоров. А честных разговоров с собой не любят тем более. Они вообще больше всего боятся правды, даже когда не одни…

…Я просыпаюсь позже обычно. Еще сквозь обрывки последнего сна, словно из потустороннего мира, слышу, как за окном гулко постукивают капли майского дождя о металлический подоконник, вдалеке, медленно жужжа, проезжает одинокий автомобиль, какая-то одинокая птица заводит одинокую трель и тут же умолкает. Я еще сплю, наполовину бодрствую, и мне необычайно приятно это состояние между двумя мирами, как между сладкой смертью и не всегда сладкой жизнью.

Сегодня мне не надо торопиться на работу. Впрочем, как не надо было вчера и не надо будет завтра. Я медленно открываю глаза и тут же закрываю их опять, чтобы вспомнить напоследок свой последний прекрасный сон, ещё так явно висящий на острие моей памяти и готовый с него вот-вот сорваться, прежде чем грубая явь его вспугнет и он окончательно растворится в моем бессознательном, словно его никогда и не было.

Я открываю глаза снова, потягиваюсь под одеялом что есть сил и медленно, неохотно выползаю из-под него в занавешенную полутьму моей комнаты.

Сейчас я одинок. Но не так, как обычно говорят, с обязательными грустью и сожалением. Я радостно одинок. Прекрасно одинок. Счастливо одинок.

Приняв утренний кофе и оставив на столе все, как есть — я больше не хочу торопиться мыть тарелки, чашки, бежать выносить мусор — я, никуда не торопясь, одеваюсь в самую простую и удобную одежду, натягиваю пару старых, верных кроссовок, не беру с собой ни бумажник, ни сумку, ни мобильник и тихо выскальзываю за дверь.

За дверью я наталкиваюсь на шумную соседку, которая вторую неделю собирает деньги на ремонт подъезда, и она, разгоряченная, с ходу в карьер начинает свой громоподобный разговор-ор, разбивая мою одинокую и хрупкую тишину, которую я пытаюсь пронести незаметно мимо и не разбить. Она кричит мне, напоминает в который раз о том, что я должен сдать деньги, что я веду себя безответственно, игнорируя ее, что мы все — жильцы этого подъезда — обязаны, что…

Но я, еще совсем одинокий, подхожу к ней вплотную, прикладываю указательный палец себе к губам, потом к ее шевелящимся губам и, возмущенной и готовой взорваться еще одной, более громкогласной тирадой, тихо шепчу: «Ш-ш-ш… не шумите, пожалуйста. Слышите? Тишина? Весна? Мое прекрасное одиночество?» И тихо улыбнувшись уголком рта, покидаю ее, онемевшую и пораженную то ли в ее чувство собственного достоинства, то ли в ее самое одинокое женское сердце, выхожу из дома, в май, во двор в посленочных лужах и в свое желанное одиночество.

Я иду, иду неторопливо туда, где я буду еще более одинок, совсем, совсем один, где мое одиночество никто не побеспокоит, где оно станет еще глубже, интенсивнее, где оно даст сначала ростки, потом прекрасные цветы, а потом плоды. Плоды Мысли, Чувства, Понимания…

…Вы, конечно, замечали, что лесу никогда не бывает плохого настроения, боль уходит, недуг слабеет. Напитанный кислородом и ночной влагой воздух, настоянный на сосновых иголках, слегка кружит голову, навевает наивные мечты из прошлого, детские воспоминания, заставляет мечтать о будущем. Лес, природа — это часть нас, все мы — часть окружающего мира, даже если и забыли, пытаемся забыть. Даже если тебе плохо, тебе одиноко — лес тебя вылечит, поможет, исцелит …

Я выхожу из леса и прохожу какую-то маленькую деревню. На солнце лениво греются коты, древняя старушка, укутанная в какое-то рваное одеяло и похожая на индейскую скво, на крыльце такого же древнего дома, как своего вигвама, смотрит мутным оком на меня, незнакомца, толстые гуси важно переходят дорогу, кося в мою сторону оком с поволокой. Мимо идет, пошатываясь, какой-то гуляка. Счастливо мне ухмыляется, бредет дальше.

Рядом луг. На лугу пасутся кони. Трава по колено. Рядом журчит ручей. В чаще вскрикивает какая-то птица. Все окутано дымкой и выглядит почти нереально. Я останавливаюсь, приветствую коней. Они поднимают голову, смотрят на меня, словно хотят что-то сказать, трясут гривой, тычутся теплым, влажным носом мне в ладонь.

А вот излучина, почти мертвая петля небольшой речки, в самых густых зарослях которой, в самых дебрях виднеется пень для сидения и небольшая кладка — то ли для ловли рыбы, то ли просто, чтобы постоять. Я сажусь на пень, вода в реке шумит, обдает прохладой, вокруг подрагивают почти джунгли из ольхи, орешника и каких-то кустов. Чуть выше, по-над обрывом, стоит чей-то дом с закрытыми резными ставнями и большим полем, огородом, вдоль которого возвышаются три старые березы.

Место это странное, чудное и невероятно знакомое, откуда-то издалека, из детства. В душе рождается стон, непонятное томление. Сердце бьется сильнее и сильнее, и все мне почти до обморока знакомо. И так хорошо, так счастливо мне от моего уединения и от непонятного знакомого мрачного дома и речной излучины, и от всего, что мне хочется плакать и смеяться одновременно, так хорошо мне.

А вот одиноко бегущая в самые дебри леса тропа. Тропа под названием Мой Покой. Я иду по ней. Мне хочется, чтобы навстречу мне вышел страшный леший. Или хотя бы кто-то, кто-то добрый, очень добрый ко мне, кто бы попросил у меня прикурить или еще что-нибудь спросил, а когда у меня не оказалось бы, достал бы нож и, обернувшись вокруг, с детской улыбкой, вонзил бы его нежно мне под ребро. И оставил бы меня потом засыпать там под шумящими на ветру соснами…

И тогда все бы кончилось. «Все закончилось, все прошло. Спи. Этот мир тебя больше не побеспокоит», — шумели бы сосны над головами…

Опьянев, я плутаю, с трудом нахожу дорогу домой.

Вокруг привычный шум. Ходят люди, которые вызывают почти ненависть своей вечной суетой, своим волнением ни о чем. Нехотя зажигаются вечерние фонари.

Вот я и дома…