Как встречать весну?

Небо чистое, свежевыстиранного бледно-голубого цвета, и солнечные лучи игриво скачут по оставшимся сосулькам, забегают в тенистые уголки, тычась в серые, истыканные талыми дырами, сугробы. И кажется, что слышно, как позванивают ручейки, уносящие в неведомое далеко зимнюю стужу.

В далеком детстве в такую погоду можно было выскочить из дому, плюнув на простуду, и запускать кособокие кораблики — пусть Зима увозит на них свои пожитки, пусть плывет, забрав все, до последней сковородки, до последней снежинки, до последнего кусочка льда. И целые флотилии плыли по весенней талой воде, кружились над решетками водостоков, размокали и проваливались сквозь прутья.

И думалось: вот там-то, глубоко под землей, и засядет Зима пережидать теплое время года. Будет сидеть аж до желтых листьев, а уж потом начнет выглядывать осторожно: как появился утренний ледок на лужицах, значит, выходила Зима на прогулку, пробежалась, стуча каблучками белых сапожек, оставила свои следы. Скоро вернется. И сами сочинялись волшебные сказки.

Теперь-то не до сказок и не до корабликов. А-апчхи! Несолидно, понимаете ли. И возраст не тот, и здоровье беречь надо. Да и вообще… Мало ли, еще увидит кто из сослуживцев. Что скажут? Не начнут ли советовать обратиться к психологу?

А ручейки все звенят и звенят о приходе весны. И бумажные носовые платки, один за другим улетающие в корзинку, упрямо навевают мысли о надувающихся попутным ветром тугих парусах галеона. А руки сами складывают из газетного листа кораблик. А-апчхи!

Да ну ее, эту солидность! Мне не хочется быть серьезной и солидной! Хочется вернуть волшебное ощущение детства, когда весь мир — сплошная неизведанная сказочная территория, и можно уплыть на бумажном кораблике далеко-далеко. Туда, где нет никакой солидности, а сосульки пахнут клубничным вареньем и Зима бегает в белых сапожках, все еще пытаясь заморозить весенние ручейки… А-апчхи!

Значит, так тому и быть. Носовые платки в карман, огромный колючий шарф плотно вокруг шеи, да еще чтоб нос прикрыл, теплую куртку, сапожки (почти как у Зимы!) — и бегом вниз по лестнице, пока солидность не потянула обратно.

И быстро, чтоб не передумать, через дворы — к лесополосе кольцевой дороги. Мимо гостиничного комплекса, выстроившегося корабельной армадой, наставившего на дорогу окна, как пушечные жерла, мимо тропы здоровья — и не забыть вежливо помахать варежкой бегущим трусцою старушкам, мимо школьного стадиона, уныло сереющего и залитого талой водой… Через парк, мимо крошечного островка — три ивы и художественная группа камней.

Солнце путается лучами в ивовых ветвях, полощущихся в воде, бросается яркими зайчиками от мелких волн ручья, подкрашивает розово-золотистым суровый гранит почти игрушечной набережной…

А вот и лесополоса. Сосны и ели вперемешку, как никогда не вырасти им в дикой природе. А тут ничего, растут. И даже лиственницам есть место среди них. Земля пропитана влагой, пружинит под ногами, и плотный игольчатый ковер скользит по подошвам, подбрасывая ноги вверх. Еще не все сугробы растаяли и выглядывают из-под переплетений кустарников, робко надеясь переждать нежданное тепло в уютной тени высоких деревьев. Но черное перечное крошево на них утверждает: все, время Зимы закончилось, пришла пора сугробам становиться весенними ручьями.

Вверх по горке, задыхаясь и откашливаясь, вытирая немедленно намокший нос очередным бумажным платочком. Вверх, вверх… Там, на самой вершине холма, почти у дороги — огромная сосна, поваленная несколько лет назад весенним ураганом. Так и лежит, неподъемная, работает скамейкой для влюбленных.

Сердце стучит в горле, бьет ударами в виски, нос, запутавшийся в колючем шарфе, безобразно чешется. Очень хочется чихнуть. А-аапчхи! Ну вот, полегчало. Теперь можно плюхнуться на поваленную сосну, прислониться спиной к мягкой куче еловых лап — влюбленные, регулярно посещающие это уютное местечко, обустроили настоящий диван. Вот так, вытянуть ноги, утомленные пробежкой по холму, вытереть нос очередным бумажным платочком, расслабиться.

Можно даже поразмышлять об оставленной дома солидности. Сидит она там, свернувшись в кресле брошенным клубочком, и ехидно ухмыляется. Еще бы — сердце стучит, ноги ноют, насморк одолевает… Может, не стоило ее оставлять? Какие уж там кораблики… какие весенние ручьи… Все это было много лет назад. Пора бы уже остепениться и перестать гоняться за бледным кусочком облака, плывущего по небу. А-аапчхи!

Кстати, о корабликах…

Вот в детстве у меня был нож! Всем ножам нож! Выкидной, с перламутровой рукоятью, а по широкому блестящему лезвию бежал выгравированный тонко волк… А что вы хотите, район, в котором я выросла, всегда считался самым бандитским районом города. Что-то вроде местной Марьиной Рощи. Это теперь на месте маленьких двухэтажных домиков, которые пленные немцы строили после войны, и солидных, почти деревенских, деревянных хоромов — сплошные высотки, насмешливо поглядывающие чисто вымытыми окнами на бегущие куда-то потоки автомобилей. А раньше…

Раньше цвели сады, и дети бегали подсчитывать завязи, заранее определяя, какую вишню, черешню или яблоню будут очищать летними вечерами, когда хозяева мирно смотрят телевизор. Раньше мы своими выкидными шикарными ножами строгали деревянные мечи и кинжалы, играя в Робин Гуда или трех мушкетеров. А ранней весной этими ножами вырезалось множество корабликов из коры, и целые флотилии плыли по ручьям с талой водой, испачканной глиной…

Теперь же у меня обычный кухонный нож. Конечно, вырезать им кораблик — сплошное издевательство и над корабликом, и над ножом. Но что есть. Как говорится, за неимением гербовой — пишем на простой.

Да уж… Это, конечно, не флагман адмирала Нельсона, но для весеннего ручья вполне подойдет. Деревянные шпажки от шашлыка будут прекрасными мачтами, а обрывки белого шелка — парусами.

Обрывки белого шелка… Вот их-то я и забыла! Никаких парусов. Даже древесные листья не приспособить, откуда сейчас листья… А дома солидность приподняла голову, повела ехидно носом, прислушалась. Бормочет что-то. Так и слышится:

— Ну вот видишь! Куда бежала? Зачем? Дома нужно сидеть, простуду нянчить, а не бегать по улице в погоне за ушедшим детством! Сейчас еще и насморк разыграется. Еще бы! Сидишь ведь на холодном стволе. Это тебе не уютный диван с кучей мягких подушечек. Ну? Видишь?

А-апчхи! В бумажный носовой платочек со слезами обиды на глазах. Надо же было так сглупить — забыла тряпочки на паруса. Действительно, куда это я лезу? Какое там детство… Можно подумать, что вернется то ощущение каждодневного счастья и удивительной свободы, когда не думаешь о солидности, а просто живешь и радуешься солнечному дню, туманному утру, дождливому вечеру. И этим бурчащим глинистым весенним ручьям, уносящим сугробы в неведомые холодные дали, где они будут дожидаться следующей Зимы…

А-апчхи!

Между прочим, а чем плохи бумажные платочки? Из них получатся дивные паруса! С цветочным узором, с фиалковым ароматом… Мы еще поборемся! Мы еще покажем солидности, где ее место!

И вот он, готовый кораблик. Немного кособокий, но вполне приличный галеон с полной парусной оснасткой. Теперь можно отправляться обратно. Бегом вниз по горке, через парк — к крошечному островку с тремя ивами, уютно примостившемуся посреди сети канальчиков. И осторожненько по камням, торчащим из воды. Медленно, почти ползком, чтобы не поскользнуться, не зачерпнуть полный сапог воды.

А рядом с подогретым неярким солнцем валуном лежит замечательно прямая ветка с сучком на конце. Прямо не ветка, а настоящий багор!

И я присаживаюсь на валун, аккуратно спускаю свой галеон в малюсенькую заводь под плещущимися в воде ивовыми ветвями. Кораблик качается на поблескивающей воде, послушно плывет, подталкиваемый веткой-багром. И кажется, что детство возвращается, и внутри щекочет не простуда, а необъяснимое, непередаваемое счастье…

— А можно я тоже тут побуду?

От неожиданно раздавшегося голоска я чуть не упустила кораблик. Поднимаю глаза. Передо мной — сверток из разных ярких одежек. Толстая полосатая куртка, высокие резиновые сапожки, вязаная шапочка с огромным помпоном и козырьком. Сооружение дополняется пушистым шарфом, закрывающим лицо — только глаза блестят, да виден покрасневший кончик носа. Из рукавов свисают на резиночках мокрые варежки — видно, их обладатель пытался лепить снежки из промокших насквозь сугробов. А в руках — мама дорогая! — настоящий позор судоверфи, кое-как слепленный бумажный кораблик, на котором видны потеки канцелярского клея.

Владельцу этой позорной яхты лет пять-шесть, и он смущенно переминается с ноги на ногу. Наверное, весь день мечтал о том, как будет сидеть на этом островке под ивами, толкая палкой кораблик, воображая себя капитаном Бладом, адмиралом Ушаковым или кем там сейчас представляют себя дети… И вот вырвался из дому, прибежал, принес кораблик, и даже какую-то ветку с собой притащил. А тут — я.

— Конечно, можно! — в конце концов, этот островок не является моей личной собственностью, и у мальчишки даже больше прав запускать тут свой кораблик, чем у меня.

Он торжественно кивает — иначе не может, толстый шарф и куртка едва позволяют повернуть голову, — и спускает бумажную яхту на воду. Робко подталкивает веткой. И, конечно, бумажный кораблик немедленно попадает в водоворот, и его выносит из-под ивовых ветвей, тащит течением канала от островка. Я пытаюсь поймать яхту своей палкой, но промахиваюсь.

Мальчишка горестно сутулится, на красной пуговке носика уже дрожит слеза. Но вежливый!

— Спасибо, что разрешили поиграть.

Поворачивается, чтобы уйти. А я чувствую, как простуда подступает к моему носу, как ломит от сидения на камне спину, как неприятно побаливают глаза — будто песок в них насыпали. А больше всего я чувствую его разочарование от испорченного дня, от неудачного запуска кораблика. Может быть, если бы не я, все было бы иначе. Он устроился бы поудобнее и не упустил бы свое бумажное счастье.

— Знаешь, я уже ухожу, — говорю я ему, поднимаясь с камня. — Хочешь поиграть с моим корабликом?

Он смотрит на меня, еще не вполне веря в неожиданную удачу, а руки сами тянутся за веткой-багром, и в глазах начинает сиять то самое, непередаваемое словами, настоящее счастье, которое возможно только в детстве.

— Только ты осторожно, — поучаю я. — Не свались в воду.

— Я осторожно! — соглашается он, а глаза прикованы к фрегату из кусочка сосновой коры с парусами из бумажных носовых платков.

Да кого я учу! Это скорее я свалюсь в воду, поскользнувшись на мокрых камнях. А он — ни за что. Тем более теперь, когда у него есть настоящий весенний кораблик.

Я не спеша иду вдоль канала, периодически чихая. Торопиться некуда, а на бегу можно наглотаться холодного воздуха. Пора вспомнить о солидности, о горячем чае с молоком и медом, об уютном диване с кучей подушечек. Пора домой.

Но вот она, бумажная яхта, позор судоверфи! Медленно плывет по каналу, переваливаясь с боку на бок. Промокшая, отяжелевшая, но плывет!

Мне бы палку сейчас… Ветку какую-нибудь! Ну почему в этом парке так старательно очищают дорожки и набережную? Почему никогда не найдешь ветку, когда она так нужна!

А вот и неправда! Найдешь!

И я уже бегу вдоль канала, подталкивая бумажный кораблик тонкой мокрой веткой, пачкающей мои варежки. Кораблик упрямо не разваливается и держится на воде. А я воображаю шторм с картин Айвазовского, пиратские бригантины Барбадоса, каравеллы Колумба, драккары викингов… Я — капитан Блад, адмирал Нельсон, адмирал Ушаков, Петр Первый на «Предестинации»… И мой корабль несется в неведомые дали, рассекая острым носом серые атласные волны…

И чихать я хотела на солидность! А-апчхи!