Александр Логунов (gamaun)
- Профиль
- Публикации
- Комментарии
Я не могу судить - что, почему и как, но вы абсолютно точно обрисовали, с житейской точки зрения, психопатию как явление и проявление её. И по эмоциональному накалу статьи, простите меня за вольность, могу предположить, что Вы столкнулись с этим лично, и не без потерь. Простите, если задел.
Андрей Битов "Последний из оглашенных".
— В том и дело, что истину можно выдать лишь однократно. Я-то уже, как видишь, готов, отхожу. А вот готов ли ты, сомневаюсь. Только я рот открою, как ты перебиваешь. К пещере ты не готов.
— Почему?.. — Я решил обидеться.
— Мало еще безнадежности накопил.
«… А знаешь, какая самая большая мания величия? Это как раз вера в Бога и есть. Подумай только: человечишко-червячишко, а в Самого Бога верит? Разъясняю. Отшельник, он ведь от чего, от кого отошел? От мира! А почему? Вовсе не потому, что он такой святой, а потому, что не справился. С жизнью не справился, а не с дьяволом. В миру остаться добрым человеком, да еще верующим, куда сложнее. Вот и приходится бежать от мира, чтобы веру сохранить. Ты хоть молишься иногда? Ты молитвы когда-нибудь читал? Они же все от депрессии! Они все как с похмелья. Потому что жизнь в миру и есть запой, даже без пьянства. Все в той или иной наркотической зависимости: от сластолюбия, от денег, власти, славы, от игры, коллектива, от карьеры, даже от церкви. Отсюда и все грехи смертные.… Поэтому-то я и могу запои лечить, что по себе сужу и мерю. Я ведь не проснусь без того, чтобы не прочитать Молитву последних оптинских старцев… Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня,… чтобы никого не огорчить и всем содействовать ко благу. Вот где отчаяние, там и вера. Ни в старцы, ни в отшельники я не гожусь, я отсельник, а не отшельник. Протрезвел и отселился, чтобы не запить. Как твой Лев Толстой. Как раньше сыновей от родителей в деревне отселяли. Взрослый стал, что мне со шпаной делать?»
Старый стал, ленивый. Текстов много, но пишу всё в стол. А лично против Вас, Эллина, я ничего не имею. Ничего личного, только бизнес.
Задатки у Вас (на мой неискушённый взгляд) есть, юношеского напора хоть отбавляй и темы статей заявлены острые, но раскрытие тем не очень удачное. При правильной постановке драматургии сюжета можно потрясти читателя, даже этого глянца. Пишите, дерзайте, не спешите с публикациями. Статья должна вызреть. Не стесняйтесь переписать, изменять.. Как Вы правильно заметали в «Закон гомеостаза…» «делай, что должен, а там – что Бог даст».
Троллю!!? Нет, за чем же, ну что Вы! Мне просто стало интересно. Вас нет в моём Списке. Сизи тебрикь эдирем!
А потом очень странно, что человек с двумя заявленными высшими образованиями, юридическим и лингвистическим, с двадцатилетним опытом написания статей, допускает такие просчёты в текстах, которые непростительны даже первокурсникам. Вы не находите? Такие случаи меня очень интересуют. Кстати, музыкальное произведение Эркана Огура «Две куропатки» не самое лучшее в его творчестве, и я бы на Вашем месте подобрал бы псевдоним поинтересней. Сизинле таныш олмагыма чох шадам. Сизин адын неди?
Впрочем, кто я такой! Я раб Лампы! Так осветим светом этой лампы, господа присяжные заседатели, тексты госпожи Keklik!
На сайте text.ru госпожа Keklik пишет, что для её статей дословно цитирую "характерны: легкость изложения, простота восприятия, логика мысли."
Статья "Как избавиться от сутулости? Любите жизнь!". Ничего не скажешь - лёгкость и простота (даже очень простота) в ней присутствуют. Что отмечают и другие комментаторы. Логики, в её классическом смысле, маловато, но автор на то и автор. Он творец, его и логика.
Статья "Как отличить быдло от человека?". Возмутила всех комментаторов. А госпожа Keklik восприняла это как повышенное внимание. Тема статьи и её тон вообще недопустимы для воспитанного человека, а для человека с юридическим образованием просто невозможны. Вообще, после прочтения этой статьи, мне сразу вспомнился дружище Мюллер и его партайгеноссе Геббельс. Уж больно, похоже. Хотя, мне ли, недостойному служителю Клио и Каллиопы судить о чувствах госпожи Keklik? Похоже, что в двадцать два года какой-то негодяй сильно обидел её. Но прелесть моя, выйти за муж не то же что выйти из трамвая - надо головой думать. Впрочем, в случае с трамваем тоже надо думать. Головой.
Статья "Зачем нужен закон гомеостаза? Чтобы жить счастливо!" Здесь я выражаю искреннее соболезнование автору статьи. Мало того, что она смогла перепутать всех королев и войны, что вообще не простительно юристу, лингвисту и человеку с двадцатилетнем стажем написания статей. Так ведь госпожа Keklik не знает, что закон гомеостаза - координация физиологических процессов, которые поддерживают большинство устойчивых состояний организма (любого биологического организма). Конечно, это явно нестандартное мышление. Но тут, очевидно, виноват маленький словарный запас автора. Безусловно, без хорошего здоровья (устойчивого гомеостаза) счастье невозможно. Но здоровье, согласитесь, не самый (хотя и важный) компонент того, что люди обычно называют счастьем. Это по своему опыту знает каждый взрослый человек. А уж состояние внутренних органов королевы Англии, судя по сообщениям, ну ни как не влияют на жизнь двора Её Величества и политический курс Англии. Хотя политический курс Англии и жизнь двора Её Величества могут вызывать у Её Величества икоту, жжение в эпигастрии, нередко изжогу.
Госпожа Keklik, пишша,... ой, что это я, пися,... тфу ты, извените за мой плохой русский - РАССКАЗЫВАЯ нам о Законе, счастье и королеве имела в ввиду не гомеостаз, а закон адаптивного управление — совокупность методов теории управления, позволяющих синтезировать системы управления, которые имеют возможность изменять параметры регулятора или структуру регулятора в зависимости от изменения параметров объекта управления или внешних возмущений, действующих на объект управления. Применение этого закона действительно помогают решать проблемные задачи во внешней повседневной жизни и политике в том числе. Так что с этой стороны логика статьи хромает. Конечно, надо быть справедливым, адаптивное управление начинают преподавать на юрфаке только на втором курсе, а госпожа Keklik.., ну ладно.
Но кто я такой, что бы бросать первым камни в госпожу Keklik? Кто не без греха? Нет, уж лучше я пока оставлю свой камень за пазухой.
Статья "А нужно ли ребенку быть отличником?" вообще не впечатлила. Слишком банальна и тема и содержание.
Статья "Как сохранить здоровье? Отрегулировать свой психологический настрой!" по мнению комментаторов, мягко говоря, очень предвзята. Из статьи не понятно от чего у "современной" молодёжи изнашивается сердечно-сосудистая система, и другие физиологические системы реагируют функциональными расстройствами. От того, что в то время, когда их не было на свете в России было экономически нехорошо, или от того, что тогда люди строили светлое будущее, верили в него и... были счастливы? Я присоединяюсь к мнению Сергея Дмитриева: "Написано бойко, но рвано: имхо, получился винегрет с тортом." К моему сожалению, в статье нет ни легкости, ни простоты восприятия, ни логики. Элина, прелесть моя, говорю вам как сын юриста дочери юриста - нельзя рассуждать о том чего не знаешь! Я жил при социализме, я видел Солнце!
И при социализме ходил такой анекдот, который много объясняет, и может вам помочи, возможно...
Семь чудес Советской власти:
1.Безработицы нет, но никто не работает.
2.Никто не работает, но все получают зарплату.
3.Все получают зарплату, но купить нечего.
4.Купить нечего, но всюду очереди.
5.Всюду очереди, но у всех все есть.
6.У всех все есть, но все недовольны.
7.Все недовольны, но голосуют "за".
А теперь сравните с нынешней жизнью?
Литературных успехов Вам, уважаемая Элина Кеклик! Пишите, творите, пробуйте!
Троллю!!? Нет, за чем же, ну что Вы! Мне просто стало интересно. Вас нет в моём Списке. Сизи тебрикь эдирем!
А потом очень странно, что человек с двумя заявленными высшими образованиями, юридическим и лингвистическим, с двадцатилетним опытом написания статей, допускает такие просчёты в текстах, которые непростительны даже первокурсникам. Вы не находите? Такие случаи меня очень интересуют. Кстати, музыкальное произведение Эркана Огура «Две куропатки» не самое лучшее в его творчестве, и я бы на Вашем месте подобрал бы псевдоним поинтересней. Сизинле таныш олмагыма чох шадам. Сизин адын неди?
Впрочем, кто я такой! Я раб Лампы! Так осветим светом этой лампы, господа присяжные заседатели, тексты госпожи Keklik!
На сайте text.ru госпожа Keklik пишет, что для её статей дословно цитирую "характерны: легкость изложения, простота восприятия, логика мысли."
Статья "Как избавиться от сутулости? Любите жизнь!". Ничего не скажешь - лёгкость и простота (даже очень простота) в ней присутствуют. Что отмечают и другие комментаторы. Логики, в её классическом смысле, маловато, но автор на то и автор. Он творец, его и логика.
Статья "Как отличить быдло от человека?". Возмутила всех комментаторов. А госпожа Keklik восприняла это как повышенное внимание. Тема статьи и её тон вообще недопустимы для воспитанного человека, а для человека с юридическим образованием просто невозможны. Вообще, после прочтения этой статьи, мне сразу вспомнился дружище Мюллер и его партайгеноссе Геббельс. Уж больно, похоже. Хотя, мне ли, недостойному служителю Клио и Каллиопы судить о чувствах госпожи Keklik? Похоже, что в двадцать два года какой-то негодяй сильно обидел её. Но прелесть моя, выйти за муж не то же что выйти из трамвая - надо головой думать. Впрочем, в случае с трамваем тоже надо думать. Головой.
Статья "Зачем нужен закон гомеостаза? Чтобы жить счастливо!" Здесь я выражаю искреннее соболезнование автору статьи. Мало того, что она смогла перепутать всех королев и войны, что вообще не простительно юристу, лингвисту и человеку с двадцатилетнем стажем написания статей. Так ведь госпожа Keklik не знает, что закон гомеостаза - координация физиологических процессов, которые поддерживают большинство устойчивых состояний организма (любого биологического организма). Конечно, это явно нестандартное мышление. Но тут, очевидно, виноват маленький словарный запас автора. Безусловно, без хорошего здоровья (устойчивого гомеостаза) счастье невозможно. Но здоровье, согласитесь, не самый (хотя и важный) компонент того, что люди обычно называют счастьем. Это по своему опыту знает каждый взрослый человек. А уж состояние внутренних органов королевы Англии, судя по сообщениям, ну ни как не влияют на жизнь двора Её Величества и политический курс Англии. Хотя политический курс Англии и жизнь двора Её Величества могут вызывать у Её Величества икоту, жжение в эпигастрии, нередко изжогу.
Госпожа Keklik, пишша,... ой, что это я, пися,... тфу ты, извените за мой плохой русский - РАССКАЗЫВАЯ нам о Законе, счастье и королеве имела в ввиду не гомеостаз, а закон адаптивного управление — совокупность методов теории управления, позволяющих синтезировать системы управления, которые имеют возможность изменять параметры регулятора или структуру регулятора в зависимости от изменения параметров объекта управления или внешних возмущений, действующих на объект управления. Применение этого закона действительно помогают решать проблемные задачи во внешней повседневной жизни и политике в том числе. Так что с этой стороны логика статьи хромает. Конечно, надо быть справедливым, адаптивное управление начинают преподавать на юрфаке только на втором курсе, а госпожа Keklik.., ну ладно.
Но кто я такой, что бы бросать первым камни в госпожу Keklik? Кто не без греха? Нет, уж лучше я пока оставлю свой камень за пазухой.
Статья "А нужно ли ребенку быть отличником?" вообще не впечатлила. Слишком банальна и тема и содержание.
Статья "Как сохранить здоровье? Отрегулировать свой психологический настрой!" по мнению комментаторов, мягко говоря, очень предвзята. Из статьи не понятно от чего у "современной" молодёжи изнашивается сердечно-сосудистая система, и другие физиологические системы реагируют функциональными расстройствами. От того, что в то время, когда их не было на свете в России было экономически нехорошо, или от того, что тогда люди строили светлое будущее, верили в него и... были счастливы? Я присоединяюсь к мнению Сергея Дмитриева: "Написано бойко, но рвано: имхо, получился винегрет с тортом." К моему сожалению, в статье нет ни легкости, ни простоты восприятия, ни логики. Элина, прелесть моя, говорю вам как сын юриста дочери юриста - нельзя рассуждать о том чего не знаешь! Я жил при социализме, я видел Солнце!
И при социализме ходил такой анекдот, который много объясняет, и может вам помочи, возможно...
Семь чудес Советской власти:
1.Безработицы нет, но никто не работает.
2.Никто не работает, но все получают зарплату.
3.Все получают зарплату, но купить нечего.
4.Купить нечего, но всюду очереди.
5.Всюду очереди, но у всех все есть.
6.У всех все есть, но все недовольны.
7.Все недовольны, но голосуют "за".
А теперь сравните с нынешней жизнью?
Литературных успехов Вам, уважаемая Элина Кеклик! Пишите, творите, пробуйте!
Муратова Ирина,
Да что вы, ей Богу, как дети право!
Здесь что, только я среднего возраста?
По поводу темы в моё время бытовал анекдот:
Пришёл мужик к сексологу.
-Чем помочь?
-Я, доктор, с проблемой. Как ни сидим с мужиками, они рассказывают, что один два раза за каждую ночь с женой, потом ещё любовница. Другой три раза за каждую ночь с женой, потом ещё с любовницей. А я еле еле один раз в неделю с женой. И всё! Со мной, что то не то.
-О, ерунда, какая. Вы тоже ГОВОРИТЕ, что три раза с женой каждую ночь.
Игорь Ткачев,
Не печальтесь, мой бедный, бедный Грандмастер. Я много езжу, говорю с людьми. Люди разные, но уверяю Вас, они понимают. Нас больше. Только квартирный вопрос их испортил. И денежный тоже.
Александр Петров,
Не печальтесь, дорогой мой Петров. Нас больше.
И у королевы все дела завершены, на пол пути не брошены, реализованы все возможности, использован шанс, предоставленный жизнью и нет таких внешних обстоятельства, на которые невозможно было бы повлиять?
А как закона гомеостаза поможет завершить незавершенное, брошенное на половине пути дело, которое загубили нереализованные возможности, упущенный шанс, который нам предоставила жизнь, когда реализовать задуманное мешают внешние обстоятельства, на которые невозможно повлиять?
Полностью согласен с Марлен Дитрих о «Телеграмме». Намедни, за ужином, она мне рассказывала о том случае, который Вы упоминаете, Сергей.
А по поводу длинны комментариев… Я тоже считаю, что любая критика полезна и заслуживает благодарности. Но все мы люди, все человеки. Понравилось - и ладно. Не понравилось – выкинь. Об этом и разговор идёт на этой странице.
Человечески чувства, движения души измеряются количеством печатных знаков?
Родина – это герб в паспорте?
Я должен извиниться перед уважаемыми читателями. Я слукавил и сразу не подписал текст. Это рассказ Константина Паустовского «Телеграмма».
А Родина… Родина это родня, семья, друзья – Россия, наконец. Дело в том, что не надо путать Родину и государство. Любое государство это коммерческий проект. Оно выпасает нас, стрижет и пользует. Оно беспокоится о нас, но только как о налогоплательщиках и производителях чего либо. Это не Родина, это государство Государя. Это не хорошо и не плохо. Даже скорей хорошо, потому что это реально организующая и направляющая сила любого общества, контролирующее порядок и спокойствие в обществе.
Но солдаты умирают на войне за Родину! Вы помните: За Родину, за Сталина! Кто на первом месте?
Люди. Люди должны любить людей. Иисус ведь в итоге призывал к этому в своих проповедях. «Любите, друг друга, как Я возлюбил вас». А кесарю отдайте кесарево.
А по поводу количества знаков – а чёрт его знает, сколько. Бегемота не худобы спросить. Он размещал.
Аркадий Шевкун, врач-невролог, увлеченный классической музыкой в виолончельном исполнении, старинными русскими романсами, конечно заботливый муж и добрый дедушка абсолютно прав! Эвтаназия нужна! Во время пыток, истязаний и расстрелов в концентрационном лагере "Яновский" под городом Львовом тоже всегда играла музыка. Оркестр состоял из заключенных, они играли одну и ту же мелодию — «Танго смерти». Тоже в виолончельном исполнении. Как приятно, что врачи-невропатологи, приверженцы эвтаназии, во все времена были верны своей тяге к вечному, мудрому, доброму - музыке. Как были, должно быть, приятно удивлены клиенты концентрационного лагеря "Яновский", и может быть даже обрадованы, что в такой располагающей обстановке они отдадут свои поганые жизни на благо возрождающегося государства, пережившего страшную войну и чудовищный финансовый кризис. Ведь на их лечение идут огромные государственные средства. А это, согласитесь, не дело. Ведь деньги важнее, согласитесь, чем жизнь вашей больной матери. А ваш отец, полуослепший от непомерной работы, с кривыми от артрита пальцами, ну на кой он нужен - в государственном полане, разумеется. Зачем тратить на них такие нужные государству деньги?
Да, и не забудет отвести вашу жену на очередной аборт, а то ведь в стране не хватает абортивного материала и Ксюше или Земфире, или ещё какой нибудь не достанет стволовых клеток для очередных инъекции после очередных пластических.
А для непроникшихся приведу кой, какой скучный, набивший оскомину исторический материал. Почитайте, присоединяйтесь. Деньги на колючую проволоку и столбы сдавать по адресу.
И не хмурьтесь, не думайте так, расслабитесь. Не берите в голову. Ну, забрали вашего ребёнка. Головной боли меньше. Отца усыпили. И ладно. Хоть будут деньги на новый телевизор. У того, нового, экран побольше. Не берите в голову. Вы тоне больной, живой. Ещё.
Кстати, до начала. Второй мировой войны идея эвтаназии была широко распространена в ряде европейских стран. В то время эвтаназия и евгеника пользовались достаточно высокой популярностью в медицинских кругах европейских стран.
А в Германии даже была программа умерщвления «Т-4» («Акция Тиргартенштрассе 4») — официальное название евгенической программы немецких национал-социалистов по стерилизации, а в дальнейшем и физическому уничтожению людей с психическими расстройствами, умственно отсталых и наследственно отягощённых больных. Впоследствии в круг лиц, подвергавшихся уничтожению, были включены нетрудоспособные лица (инвалиды, а также болеющие свыше 5 лет). Сначала уничтожались только дети до трёх лет, затем все возрастные группы.
Эрнст Рюдин (19 апреля 1874, Св. Галлен – 22 октября 1952) был немецким психиатром швейцарского происхождения, генетиком, eugenicist и нацистом. С 1907 он работал в университете Мюнхена как помощник Эмиля Крэепелина, очень влиятельного психиатра, который развил диагностическое разделение между 'прекоксом слабоумия' ('слабоумие на ранней стадии' - отражение его пессимистического прогноза - переименованный в шизофрению) и 'маниакально-депрессивный синдром (включая униполярную депрессию), и кто, как полагают многие, отец современной психиатрической классификации.
Крэепелин и Рудин были и горячими защитниками теории, что немецкая раса становилась чрезмерно 'одомашненной' и таким образом ухудшались показатели психических заболеваний и другие условия. Страхи перед вырождением были несколько распространены на международном уровне в то время, что степень, с которой Рудин взялся за ихрешение, возможно, была уникальна, и с самого начала его карьеры он приложил непрерывные усилия, чтобы иметь возможность переводить свои исследования на политический уровень. Он также неоднократно привлекал внимание к финансовому бремени для государства при лечении больного и содержания инвалида.
Эрнст Рюдин, один из высших нацистских идеологов, был главным создателем нацистской программы расовой гигиены. Он тоже оказал влияние на А. Гитлера, представив в 1926 году свою науку «психиатрической евгеники», согласно которой понятие выживания наиболее приспособленных тесно связывалось с искоренением «психически неполноценных».
Стоит отметить, однако, что сходные взгляды высказывались и в других странах. Например, франко-американский учёный Алексис Каррель, лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине в 1912 году, в книге «Человек. Неизвестное» (1935) заявил, что душевнобольных преступников необходимо «гуманно и экономически удалять в малых эвтаназиях в учреждениях путём поглощения доставляемых газов». Британский невролог и председатель отдела неврологии Корнелльского университета Роберт Фостер Кеннеди в 1942 году в статье, опубликованной в «Американском журнале психиатрии», высказывал мнение, согласно которому «неполноценные дети», «ошибки природы» в возрасте старше 5 лет должны быть умерщвлены.
Создатель концепции шизофрении, швейцарский психиатр Э. Блейлер придерживался мнения о необходимости массовой стерилизации: «Те, кто поражены тяжёлой болезнью, не должны иметь потомства. Если мы позволим физически и психически неполноценным иметь детей, а здоровые будут ограничены в этом, поскольку необходимо многое делать ради помощи другим, если подавлять естественный отбор, то наша раса быстро выродится»
В США одним из первых лидеров движения сторонников расовой гигиены явился Чарльз Б. Дэвенпорт, который, пользуясь помощью Американского евгенического общества, положил начало широкой агитационной кампании, призывая представителей «полноценного фонда» популяции отказываться от сексуальных контактов с «дефектными» лицами. Позднее это привело к разработке программы насильственной стерилизации, которой подверглись почти 60 000 жителей США (в основном преступников и «слабоумных»).
Уже в 1921 году в Германии была сформирована правительственная комиссия, призванная давать советы по поводу абортов и стерилизации людей с отклонениями.
В 1935 году в Штутгарте была опубликована книга с названием «Милость или смерть?» немецкого врача Клингера, в которой автор выдвигал тезис о «жизни, недостойной самой жизни» и о необходимости принудительной эвтаназии для тяжёлых больных. Правительственный советник врач Бёме написал на книгу хвалебную рецензию с обращением к правительству изменить существующее в Германии законодательство (вплоть до 1939 года германские законы рассматривали эвтаназию как убийство). Уже в июле 1935 года в канцелярии фюрера были собраны известнейшие профессора-психиатры, которым имперский чиновник В. Брак объявил о необходимости провести эвтаназию всех душевнобольных в Германии.
По мере осуществления нацистской концепции «расовой гигиены» категории лиц и групп, считавшихся «биологически угрожающими здоровью страны», были существенно расширены, иногда в них включали даже лесбиянок как не дающих потомства. Под прикрытием Второй мировой войны и используя войну как предлог, национал-социалисты ещё больше радикализировали расовую гигиену. Вместо положительной евгеники управления воспроизводством и браком они просто устраняли лиц, которых считали биологической угрозой. Уничтожению подлежали все евреи как «загрязняющие» расу, цыгане в качестве социально опасных элементов и некоторые другие меньшинства.
Даже после издания приказа по прекращению программы уничтожение продолжалось. В медицинских клиниках, ставших центрами по уничтожению людей, умерщвляли уже не только пациентов, но и направляемых туда нетрудоспособных узников концентрационных лагерей и больных представителей «низшей расы» — «остарбайтеров», то есть бесплатной рабочей силы: евреев Восточной Европы и людей, пригнанных в Германию на работу (в основном женщин и детей) из СССР
Причиной массовых убийств было не только проведение расовой гигиены для уничтожения лиц, болезни которых могут передаваться потомству, но и чисто экономические мотивы. Категорию нетрудоспособных национал-социалистический режим рассматривал как лишних людей. Вопросы полезности регламентировались внутренними документами программы «T-4»: «Производить уничтожение всех, кто неспособен продуктивно работать, а не только лишённых рассудка».
Для поддержки населением программы умерщвления проводились шумные пропагандистские кампании, в ходе которых людей убеждали в том, что программа экономически выгодна.
На совещании 9 октября 1939 года число потенциальных жертв программы было установлено в 70 тысяч человек. Была принята пропагандистская формула 1000:10:5:1, согласно которой из каждой тысячи людей десять нетрудоспособны, 5 из 10 нужно оказывать помощь, а одного физически уничтожить. По этой формуле из 65—70 млн граждан Германии нуждалось в «дезинфекции» 70 тысяч человек.
Согласно документу, найденному впоследствии в замке Хартхайм, до 1 сентября 1941 года было умерщвлено в рамках программы 70 273 человека. В документе отмечалось: «Учитывая, что данное число больных могло бы прожить 10 лет, сэкономлено в немецких марках 885 439 800,00»
Великолепно! Отличные экономические результаты. Пора и нам перенимать европейский опыт, подтягиваться к немецким товарищам. Благо европейский опыт с гомосексуалистами и лесбиянками мы уже переняли, так что дело за малым.
Телеграмма
Октябрь был на редкость холодный, ненастный. Тесовые крыши почернели.
Спутанная трава в саду полегла, и все доцветал и никак не мог доцвесть и осыпаться один только маленький подсолнечник у забора.
Над лугами тащились из-за реки, цеплялись за облетевшие ветлы рыхлые тучи. Из них назойливо сыпался дождь.
По дорогам уже нельзя было ни пройти, ни проехать, и пастухи перестали гонять в луга стадо.
Пастуший рожок затих до весны. Катерине Петровне стало еще труднее вставать по утрам и видеть все то же: комнаты, где застоялся горький запах нетопленных печей, пыльный «Вестник Европы», пожелтевшие чашки на столе, давно не чищенный самовар и картины на стенах. Может быть, в комнатах было слишком сумрачно, а в глазах Катерины Петровны уже появилась темная вода, или, может быть, картины потускнели от времени, но на них ничего нельзя было разобрать. Катерина Петровна только по памяти знала, что вот эта – портрет ее отца, а вот эта – маленькая, в золотой раме – подарок Крамского, эскиз к его «Неизвестной». Катерина Петровна доживала свой век в старом доме, построенном ее отцом – известным художником.
В старости художник вернулся из Петербурга в свое родное село, жил на покое и занимался садом. Писать он уже не мог: дрожала рука, да и зрение ослабло, часто болели глаза.
Дом был, как говорила Катерина Петровна, «мемориальный». Он находился под охраной областного музея. Но что будет с этим домом, когда умрет она, последняя его обитательница, Катерина Петровна не знала. А в селе – называлось оно Заборье – никого не было, с кем бы можно было поговорить о картинах, о петербургской жизни, о том лете, когда Катерина Петровна жила с отцом в Париже и видела похороны Виктора Гюго.
Не расскажешь же об этом Манюшке, дочери соседа, колхозного сапожника, – девчонке, прибегавшей каждый день, чтобы принести воды из колодца, подмести полы, поставить самовар.
Катерина Петровна дарила Манюшке за услуги сморщенные перчатки, страусовые перья, стеклярусную черную шляпу.
– На что это мне? – хрипло спрашивала Манюшка и шмыгала носом. – Тряпичница я, что ли?
– А ты продай, милая, – шептала Катерина Петровна. Вот уже год, как она ослабела и не могла говорить громко. – Ты продай.
– Сдам в утиль, – решала Манюшка, забирала все и уходила.
Изредка заходил сторож при пожарном сарае – Тихон, тощий, рыжий. Он еще помнил, как отец Катерины Петровны приезжал из Петербурга, строил дом, заводил усадьбу.
Тихон был тогда мальчишкой, но почтение к старому художнику сберег на всю жизнь. Глядя на его картины, он громко вздыхал:
– Работа натуральная!
Тихон хлопотал часто без толку, от жалости, но все же помогал по хозяйству: рубил в саду засохшие деревья, пилил их, колол на дрова. И каждый раз, уходя, останавливался в дверях и спрашивал:
– Не слышно, Катерина Петровна, Настя пишет чего или нет?
Катерина Петровна молчала, сидя на диване – сгорбленная, маленькая, – и всё перебирала какие-то бумажки в рыжем кожаном ридикюле. Тихон долго сморкался, топтался у порога.
– Ну что ж, – говорил он, не дождавшись ответа. – Я, пожалуй, пойду, Катерина Петровна.
– Иди, Тиша, – шептала Катерина Петровна. – Иди, бог с тобой!
Он выходил, осторожно прикрыв дверь, а Катерина Петровна начинала тихонько плакать. Ветер свистел за окнами в голых ветвях, сбивал последние листья. Керосиновый ночник вздрагивал на столе. Он был, казалось, единственным живым существом в покинутом доме, – без этого слабого огня Катерина Петровна и не знала бы, как дожить до утра.
Ночи были уже долгие, тяжелые, как бессонница. Рассвет все больше медлил, все запаздывал и нехотя сочился в немытые окна, где между рам еще с прошлого года лежали поверх ваты когда-то желтые осенние, а теперь истлевшие и черные листья.
Настя, дочь Катерины Петровны и единственный родной человек, жила далеко, в Ленинграде. Последний раз она приезжала три года назад.
Катерина Петровна знала, что Насте теперь не до нее, старухи. У них, у молодых, свои дела, свои непонятные интересы, свое счастье. Лучше не мешать. Поэтому Катерина Петровна очень редко писала Насте, но думала о ней все дни, сидя на краешке продавленного дивана так тихо, что мышь, обманутая тишиной, выбегала из-за печки, становилась на задние лапки и долго, поводя носом, нюхала застоявшийся воздух.
Писем от Насти тоже не было, но раз в два-три месяца веселый молодой почтарь Василий приносил Катерине Петровне перевод на двести рублей. Он осторожно придерживал Катерину Петровну за руку, когда она расписывалась, чтобы не расписалась там, где не надо.
Василий уходил, а Катерина Петровна сидела, растерянная, с деньгами в руках. Потом она надевала очки и перечитывала несколько слов на почтовом переводе. Слова были все одни и те же: столько дел, что нет времени не то что приехать, а даже написать настоящее письмо.
Катерина Петровна осторожно перебирала пухлые бумажки. От старости она забывала, что деньги эти вовсе не те, какие были в руках у Насти, и ей казалось, что от денег пахнет Настиными духами.
Как-то, в конце октября, ночью, кто-то долго стучал в заколоченную уже несколько лет калитку в глубине сада.
Катерина Петровна забеспокоилась, долго обвязывала голову теплым платком, надела старый салоп, впервые за этот год вышла из дому. Шла она медленно, ощупью. От холодного воздуха разболелась голова. Позабытые звезды пронзительно смотрели на землю. Палые листья мешали идти.
Около калитки Катерина Петровна тихо спросила:
– Кто стучит?
Но за забором никто не ответил.
– Должно быть, почудилось, – сказала Катерина Петровна и побрела назад.
Она задохнулась, остановилась у старого дерева, взялась рукой за холодную, мокрую ветку и узнала: это был клен. Его она посадила давно, еще девушкой-хохотушкой, а сейчас он стоял облетевший, озябший, ему некуда было уйти от этой бесприютной, ветреной ночи.
Катерина Петровна пожалела клен, потрогала шершавый ствол, побрела в дом и в ту же ночь написала Насте письмо.
«Ненаглядная моя, – писала Катерина Петровна. – Зиму эту я не переживу. Приезжай хоть на день. Дай поглядеть на тебя, подержать твои руки. Стара я стала и слаба до того, что тяжело мне не то что ходить, а даже сидеть и лежать, – смерть забыла ко мне дорогу. Сад сохнет – совсем уж не тот, – да я его и не вижу. Нынче осень плохая. Так тяжело; вся жизнь, кажется, не была такая длинная, как одна эта осень».
Манюшка, шмыгая носом, отнесла это письмо на почту, долго засовывала его в почтовый ящик и заглядывала внутрь, – что там? Но внутри ничего не было видно – одна жестяная пустота.
Настя работала секретарем в Союзе художников. Работ«было много, Устройство выставок, конкурсов – все это проходило через ее руки.
Письмо от Катерины Петровны Настя получила на службе. Она спрятала его в сумочку, не читая, – решила прочесть после работы. Письма Катерины Петровны вызывали у Насти вздох облегчения: раз мать пишет – значит, жива. Но вместе с тем от них начиналось глухое беспокойство, будто каждое письмо было безмолвным укором.
После работы Насте надо было пойти в мастерскую молодого скульптора Тимофеева, посмотреть, как он живет, чтобы доложить об этом правлению Союза. Тимофеев жаловался на холод в мастерской и вообще на то, что его затирают и не дают развернуться.
На одной из площадок Настя достала зеркальце, напудрилась и усмехнулась, – сейчас она нравилась самой себе. Художники звали ее Сольвейг за русые волосы и большие холодные глаза.
Открыл сам Тимофеев – маленький, решительный, злой. Он был в пальто. Шею он замотал огромным шарфом, а на его ногах Настя заметила дамские фетровые боты.
– Не раздевайтесь, – буркнул Тимофеев. – А то замерзнете. Прошу!
Он провел Настю по темному коридору, поднялся вверх на несколько ступеней и открыл узкую дверь в мастерскую.
Из мастерской пахнуло чадом. На полу около бочки с мокрой глиной горела керосинка. На станках стояли скульптуры, закрытые сырыми тряпками. За широким окном косо летел снег, заносил туманом Неву, таял в ее темной воде. Ветер посвистывал в рамках и шевелил на полу старые газеты.
– Боже мой, какой холод! – сказала Настя, и ей показалось, что в мастерской еще холоднее от белых мраморных барельефов, в беспорядке развешанных по стенам.
– Вот, полюбуйтесь! – сказал Тимофеев, пододвигая Насте испачканное глиной кресло. – Непонятно, как я еще не издох в этой берлоге. А у Першина в мастерской от калориферов дует теплом, как из Сахары.
– Вы не любите Першина? – осторожно спросила Настя.
– Выскочка! – сердито сказал Тимофеев. – Ремесленник! У его фигур не плечи, а вешалки для пальто. Его колхозница – каменная баба в подоткнутом фартуке. Его рабочий похож на неандертальского человека. Лепит деревянной лопатой. А хитер, милая моя, хитер, как кардинал!
– Покажите мне вашего Гоголя, – попросила Настя, чтобы переменить разговор.
– Перейдите! – угрюмо приказал скульптор. – Да нет, не туда! Вон в тот угол. Так!
Он снял с одной из фигур мокрые тряпки, придирчиво осмотрел ее со всех сторон, присел на корточки около керосинки, грея руки, и сказал:
– Ну вот он, Николай Васильевич! Теперь прошу!
Настя вздрогнула. Насмешливо, зная ее насквозь, смотрел на нее остроносый сутулый человек. Настя видела, как на его виске бьется тонкая склеротическая жилка.
«А письмо-то в сумочке нераспечатанное, – казалось, говорили сверлящие гоголевские глаза. – Эх ты, сорока!»
– Ну что? – опросил Тимофеев. – Серьезный дядя, да?
– Замечательно! – с трудом ответила Настя. – Это действительно превосходно.
Тимофеев горько засмеялся.
– Превосходно, – повторил он. – Все говорят: превосходно. И Першин, и Матьящ, и всякие знатоки из всяких комитетов. А толку что? Здесь – превосходно, а там, где решается моя судьба как скульптора, там тот же Першин только неопределенно хмыкнет – и готово. А Першин хмыкнул – значит, конец!… Ночи не спишь! – крикнул Тимофеев и забегал по мастерской, топая ботами. – Ревматизм в руках от мокрой глины. Три года читаешь каждое слово о Гоголе. Свиные рыла снятся!
Тимофеев поднял со стола груду книг, потряс ими в воздухе и с силой швырнул обратно. Со стола полетела гипсовая пыль.
– Это все о Гоголе! – сказал он и вдруг успокоился. – Что? Я, кажется, вас напугал? Простите, милая, но, ей-богу, я готов драться.
– Ну что ж, будем драться вместе, – сказал Настя и встала.
Тимофеев крепко пожал ей руку, и она ушла с твердым решением вырвать во что бы то ни стало этого талантливого человека из безвестности.
Настя вернулась в Союз художников, прошла к председателю и долго говорила с ним, горячилась, доказывала, что нужно сейчас же устроить выставку работ Тимофеева. Председатель постукивал карандашом по столу, что-то долго прикидывал и в конце концов согласился.
Настя вернулась домой, в свою старинную комнату на Мойке, с лепным золоченым потолком, и только там прочла письмо Катерины Петровны.
– Куда там сейчас ехать! – сказала она и встала, – Разве отсюда вырвешься!
Она подумала о переполненных поездах, пересадке на узкоколейку, тряской телеге, засохшем саде, неизбежных материнских слезах, о тягучей, ничем не скрашенной скуке сельских дней – и положила письмо в ящик письменного стола.
Две недели Настя возилась с устройством выставки Тимофеева.
Несколько раз за это время она ссорилась и мирилась с неуживчивым скульптором. Тимофеев отправлял на выставку свои работы с таким видом, будто обрекал их на уничтожение.
– Ни черта у вас не получится, дорогая моя, – со злорадством говорил он Насте, будто она устраивала не его, а свою выставку. – Зря я только трачу время, честное слово.
Настя сначала приходила в отчаяние и обижалась, пока не поняла, что все эти капризы от уязвленной гордости, что они наигранны и в глубине души Тимофеев очень рад своей будущей выставке.
Выставка открылась вечером. Тимофеев злился и говорил, что нельзя смотреть скульптуру при электричестве.
– Мертвый свет! – ворчал он. – Убийственная скука! Керосин и то лучше.
– Какой же свет вам нужен, невозможный вы тип? – вспылила Настя.
– Свечи нужны! Свечи! – страдальчески закричал Тимофеев. – Как же можно Гоголя ставить под электрическую лампу. Абсурд!
Нa открытии были скульпторы, художники. Непосвященный, услышав разговоры скульпторов, не всегда мог бы догадаться, хвалят ли они работы Тимофеева или ругают. Но Тимофеев понимал, что выставка удалась.
Седой вспыльчивый художник подошел к Насте и похлопал ее по руке:
– Благодарю. Слышал, что это вы извлекли Тимофеева на свет божий. Прекрасно сделали. А то у нас, знаете ли, много болтающих о внимании к художнику, о заботе и чуткости, а как дойдет до дела, так натыкаешься на пустые глаза. Еще раз благодарю!
Началось обсуждение. Говорили много, хвалили, горячились, и мысль, брошенная старым художником о внимании к человеку, к молодому незаслуженно забытому скульптору, повторялась в каждой речи.
Тимофеев сидел нахохлившись, рассматривал паркет, но все же искоса поглядывал на выступающих, не зная, можно ли им верить или пока еще рано.
В дверях появилась курьерша из Союза – добрая и бестолковая Даша. Она делала Насте какие-то знаки. Настя подошла к ней, и Даша, ухмыляясь, подала ей телеграмму.
Настя вернулась на свое место, незаметно вскрыла телеграмму, прочла и ничего не поняла:
«Катя помирает. Тихон».
«Какая Катя? – растерянно подумала Настя. – Какой Тихон? Должно бить, это не мне».
Она посмотрела на адрес: нет, телеграмма была ей. Тогда только она заметила тонкие печатные буквы на бумажной ленте: «Заборье».
Настя скомкала телеграмму и нахмурилась. Выступал Перший.
– В наши дни, – говорил он, покачиваясь и придерживая очки, – забота о человеке становится той прекрасной реальностью, которая помогает нам расти и работать. Я счастлив отметить в нашей среде, в среде скульпторов и художников, проявление этой заботы. Я говорю о выставке работ товарища Тимофеева. Этой выставкой мы целиком обязаны – да не в обиду будет сказано нашему руководству – одной из рядовых сотрудниц Союза, нашей милой Анастасии Семеновне.
Перший поклонился Насте, и все зааплодировали. Аплодировали долго. Настя смутилась до слез.
Кто-то тронул ее сзади за руку. Это был старый вспыльчивый художник.
– Что? – спросил он шепотом и показал глазами на скомканную в руке Насти телеграмму. – Ничего неприятного?
– Нет, – ответила Настя. – Это так… От одной знакомой…
– Ага! – пробормотал старик и снова стал слушать Першина.
Все смотрели на Першина, но чей-то взгляд, тяжелый и пронзительный, Настя все время чувствовала на себе и боялась поднять голову. «Кто бы это мог быть? – подумала она. – Неужели кто-нибудь догадался? Как глупо. Опять расходились нервы».
Она с усилием подняла глаза и тотчас отвела их: Гоголь смотрел на нее, усмехаясь. На его виске как будто тяжело билась тонкая склеротическая жилка. Насте показалось, что Гоголь тихо сказал сквозь стиснутые зубы: – «Эх, ты!»
Настя быстро встала, вышла, торопливо оделась внизу и выбежала на улицу.
Валил водянистый снег. На Исаакиевском соборе выступила серая изморозь. Хмурое небо все ниже опускалось на город, на Настю, на Неву.
«Ненаглядная моя, – вспомнила Настя недавнее письмо. – Ненаглядная!»
Настя села на скамейку в сквере около Адмиралтейства и горько заплакала. Снег таял на лице, смешивался со слезами.
Настя вздрогнула от холода и вдруг поняла, что никто ее так не любил, как эта дряхлая, брошенная всеми старушка, там, в скучном Заборье.
«Поздно! Маму я уже не увижу», – сказала она про себя и вспомнила, что за последний год она впервые произнесла это детское милое слово – «мама».
Она вскочила, быстро пошла против снега, хлеставшего в лицо.
«Что ж что, мама? Что? – думала она, ничего не видя. – Мама! Как же это могло так случиться? Ведь никого же у меня в жизни нет. Нет и не будет роднее. Лишь бы успеть, лишь бы она увидела меня, лишь бы простила».
Настя вышла на Невский проспект, к городской станции железных дорог.
Она опоздала. Билетов уже не было.
Настя стояла около кассы, губы у нее дрожали, она не могла говорить, чувствуя, что от первого же сказанного слова она расплачется навзрыд.
Пожилая кассирша в очках выглянула в окошко.
– Что с вами, гражданка? – недовольно спросила она.
– Ничего, – ответила Настя. – У меня мама… Настя повернулась и быстро пошла к выходу.
– Куда вы? – крикнула кассирша. – Сразу надо было сказать. Подождите минутку.
В тот же вечер Настя уехала. Всю дорогу ей казалось, что «Красная стрела» едва тащится, тогда как поезд стремительно мчался сквозь ночные леса, обдавая их паром и оглашая протяжным предостерегающим криком.
…Тихон пришел на почту, пошептался с почтарем Василием, взял у него телеграфный бланк, повертел его и долго, вытирая рукавом усы, что-то писал на бланке корявыми буквами. Потом осторожно сложил бланк, засунул в шапку и поплелся к Катерине Петровне.
Катерина Петровна не вставала уже десятый день. Ничего не болело, но обморочная слабость давила на грудь, на голову, на ноги, и трудно было вздохнуть.
Манюшка шестые сутки не отходила от Катерины Петровны. Ночью она, не раздеваясь, спала на продавленном диване. Иногда Манюшке казалось, что Катерина Петровна уже не дышит. Тогда она начинала испуганно хныкать и звала: живая?
Катерина Петровна шевелила рукой под одеялом, и Манюшка успокаивалась.
В комнатах с самого утра стояла по углам ноябрьская темнота, но было тепло. Манюшка топила печку. Когда веселый огонь освещал бревенчатые стены, Катерина Петровна осторожно вздыхала – от огня комната делалась уютной, обжитой, какой она была давным-давно, еще при Насте. Катерина Петровна закрывала глаза, и из них выкатывалась и скользила по желтому виску, запутывалась в седых волосах одна-единственная слезинка.
Пришел Тихон. Он кашлял, сморкался и, видимо, был взволнован.
– Что, Тиша? – бессильно спросила Катерина Петровна.
– Похолодало, Катерина Петровна! – бодро сказал Тихон и с беспокойством посмотрел на свою шапку. – Снег скоро выпадет. Оно к лучшему. Дорогу морозцем собьет – значит, и ей будет способнее ехать.
– Кому? – Катерина Петровна открыла глаза и сухой рукой начала судорожно гладить одеяло.
– Да кому же другому, как не Настасье Семеновне, – ответил Тихон, криво ухмыляясь, и вытащил из шапки телеграмму. – Кому, как не ей.
Катерина Петровна хотела подняться, но не смогла, снова упала на подушку.
– Вот! – сказал Тихон, осторожно развернул телеграмму и протянул ее Катерине Петровне.
Но Катерина Петровна ее не взяла, а все так же умоляюще смотрела на Тихона.
– Прочти, – сказала Манюшка хрипло. – Бабка уже читать не умеет. У нее слабость в глазах.
Тихон испуганно огляделся, поправил ворот, пригладил рыжие редкие волосы и глухим, неуверенным голосом прочел: «Дожидайтесь, выехала. Остаюсь всегда любящая дочь ваша Настя».
– Не надо, Тиша! – тихо сказала Катерина Петровна. – Не надо, милый. Бог с тобой. Спасибо тебе за доброе слово, за ласку.
Катерина Петровна с трудом отвернулась к стене, потом как будто уснула.
Тихон сидел в холодной прихожей на лавочке, курил, опустив голову, сплевывал и вздыхал, пока не вышла Манюшка и не поманила в комнату Катерины Петровны.
Тихон вошел на цыпочках и всей пятерней отер лицо. Катерина Петровна лежала бледная, маленькая, как будто безмятежно уснувшая.
– Не дождалась, – пробормотал Тихон. – Эх, горе ее горькое, страданье неписаное! А ты смотри, дура, – сказал он сердито Манюшке, – за добро плати добром, не будь пустельгой… Сиди здесь, а я сбегаю в сельсовет, доложу.
Он ушел, а Манюшка сидела на табурете, подобрав колени, тряслась и смотрела не отрываясь на Катерину Петровну.
Хоронили Катерину Петровну на следующий день. Подморозило. Выпал тонкий снежок. День побелел, и небо было сухое, светлое, но серое, будто над головой протянули вымытую, подмерзшую холстину. Дали за рекой стояли сизые. От них тянуло острым и веселым запахом снега, схваченной первым морозом ивовой коры.
На похороны собрались старухи и ребята. Гроб на кладбище несли Тихон, Василий и два брата Малявины – старички, будто заросшие чистой паклей. Манюшка с братом Володькой несла крышку гроба и не мигая смотрела перед собой.
Кладбище было за селом, над рекой. На нем росли высокие, желтые от лишаев вербы.
По дороге встретилась учительница. Она недавно приехала из областного города и никого еще в Заборье не знала.
– Учителька идет, учителька! – зашептали мальчишки.
Учительница была молоденькая, застенчивая, сероглазая, совсем еще девочка. Она увидела похороны и робко остановилась, испуганно посмотрела на маленькую старушку в гробу. На лицо старушки падали и не таяли колкие снежинки. Там, в областном городе, у учительницы осталась мать – вот такая же маленькая, вечно взволнованная заботами о дочери и такая же совершенно седая.
Учительница постояла и медленно пошла вслед за гробом. Старухи оглядывались на нее, шептались, что вот, мол, тихая какая девушка и ей трудно будет первое время с ребятами – уж очень они в Заборье самостоятельные и озорные.
Учительница наконец решилась и спросила одну из старух, бабку Матрену:
– Одинокая, должно быть, была эта старушка?
– И-и, мила-ая, – тотчас запела Матрена, – почитай что совсем одинокая. И такая задушевная была, такая сердечная. Все, бывало, сидит и сидит у себя на диванчике одна, не с кем ей слова сказать. Такая жалость! Есть у нее в Ленинграде дочка, да, видно, высоко залетела. Так вот и померла без людей, без сродственников.
На кладбище гроб поставили около свежей могилы. Старухи кланялись гробу, дотрагивались темными руками до земли. Учительница подошла к гробу, наклонилась и поцеловала Катерину Петровну в высохшую желтую руку. Потом быстро выпрямилась, отвернулась и пошла к разрушенной кирпичной ограде.
За оградой, в легком перепархивающем снегу лежала любимая, чуть печальная, родная земля.
Учительница долго смотрела, слушала, как за ее спиной переговаривались старики, как стучала по крышке гроба земля и далеко по дворам кричали разноголосые петухи – предсказывали ясные дни, легкие морозы, зимнюю тишину.
В Заборье Настя приехала на второй день после похорон. Она застала свежий могильный холм на кладбище – земля на нем смерзлась комками – и холодную темную комнату Катерины Петровны, из которой, казалось, жизнь ушла давным-давно.
В этой комнате Настя проплакала всю ночь, пока аа окнами не засинел мутный и тяжелый рассвет.
Уехала Настя из Заборья крадучись, стараясь, чтобы ее никто нз увидел и ни о чем не расспрашивал. Ей казалось, что никто, кроме Катерины Петровны, не мог снять с нее непоправимой вины, невыносимой тяжести.
Давным-давно жил злющий-презлющий король, который по— всякому мучил своих подданных. Издал однажды король указ о том, что всех стариков отцов, когда они уже совсем работать не смогут, сыновья должны в лес отвозить — пусть там помирают, тогда в королевстве больше хлеба будет. И вот каждый, у кого отец состарился, отвозит старика в лес и оставляет там.
Как-то зимой собрался один крестьянин отвезти своего старика отца в лес. Посадил его на санки, привязал, чтоб не свалился, и в лес потащил, а стариков внучонок за ним увязался. Зашли они поглубже в лес, решил крестьянин оставить здесь отца и домой вернуться, да мальчонка просит:
— Не бросай санки! Возьми их домой!
— Зачем тебе санки-то понадобились? — спрашивает крестьянин. А сынишка ему и отвечает:
— На чем же я тебя в лес свезу, когда ты состаришься?
Тут крестьянин и призадумался: “Ведь и я старым буду, а ну как и меня вот так же в лес отвезут и бросят. Негоже мне своего старика здесь оставлять”. Думал он, думал, а потом взял и повез отца домой. Привел старика в погреб и говорит:
— Тут теперь будешь жить. Каждый день крестьянин приносил отцу еду; так и зажил старик в погребе, и никто об этом не знал. И вот выдался такой год, когда во всем королевстве начался страшный голод. Ни у кого не осталось ржи на посев, а на прокорм — и подавно. Стал крестьянин приносить отцу хлеба все меньше и меньше. Терпел старик, терпел, да как-то раз и спрашивает сына:
— Поначалу ты мне хлеба больше давал, а теперь все меньше и меньше. С чего бы это? Рассказал крестьянин отцу все про голод, про то, что ни у кого нет больше ни зернышка ржи — ни на хлеб, ни на посев. Подумал старик, подумал и говорит сыну:
— Сдери-ка ты с нашего старого овина кровлю да обмолоти солому еще разок, зерно посей, вот и будет у тебя хлеб.
Вышел крестьянин во двор и призадумался, как же быть-то. Обдирать кровлю, нет ли, да и найдется ли в той соломе хоть зернышко? А голод все пуще лютует. Решился крестьянин: ободрал кровлю, обмолотил солому и набрал — себе на диво — целых два сиека ржи, которую тут же и посеял. А на следующий год, когда ни у кого и колоска не было, рожь у него выросла такая — любо-дорого глядеть. Весть о том, что у одного хозяина есть рожь, разнеслась вскоре по всей стране и дошла до самого короля. Приказал король позвать крестьянина во дворец. Делать нечего, пришлось крестьянину идти. Спрашивает его король:
— Где ты ржи на посев достал, — ведь во всем королевстве ни зернышка не осталось? Не хотелось крестьянину правду говорить, думал — несдобровать ему, если узнает король, что он старика отца в лесу не бросил. Однако видит — не вывернуться ему, и рассказал королю все про старика, про то, как отец велел ободрать кровлю с овина. Призадумался тут король и с той поры не заставлял уж стариков в лес отвозить — пусть себе живут, пока сами не помрут.
Латышские народные сказки.
издан в 1887 году Ф. Бривземниексом
Сейчас Гегель считается одним из величайших умов человечества. А что его не понимают - так гениев всегда не понимают. А выходит, при...