Мопассан: великий любовник или простой сумасшедший? Часть 2

Еще одна любопытная черта Мопассана — преувеличенная боязнь холода. Ему везде холодно. Даже летом он топит камин. Однажды в августе он совершил поездку в Сахару, где было 53 градуса в тени. На чей-то вопрос, не страдает ли он от такой адской жары, Мопассан ответил: «Ну что вы! Я чувствую себя здесь как в раю!».
Мопассан был очень скрытным человеком. Он скрывал о себе все, что можно было скрыть.

«Публике принадлежат наши книги, а не наша жизнь», — не раз повторял он. Он не давал интервью, не писал дневников и писем-исповедей, избегал предисловий к своим произведениям, уничтожал свою переписку, запрещал печатать свои портреты. Если он где-то встречал свою фотографию, непременно уничтожал ее. Однажды, увидев свой портрет в витрине книжного магазина, он разбил витрину и разорвал полотно на мелкие куски. После этого он подал в суд на владельца книжного магазина, предварительно оплатив счет за разбитую витрину.

Мопассан ничего не читал. «Это был, — как писал о нем современник, — один из самых некнижных умов. Он смотрел вокруг себя и изображал только то, что видел». Полное отсутствие книг в его доме, даже собственных, всегда удивляло его гостей.

Украденная смерть
Боли, постоянно сопровождавшие его уже с юности, с каждым годом становились все сильнее и нестерпимее. Тысячу раз приходя в отчаяние, он думает о самоубийстве. «Я отдаю себе отчет в том, что мое здоровье ухудшается, что мои физические страдания усиливаются, что мои галлюцинации становятся все более затяжными, что моя работоспособность уменьшается. Высочайшее утешение для меня заключается в том, что, когда я стану немощен и жалок, я сам смогу положить всему этому конец».

Нет, он не умрет безумным, как умер его дядя и брат! Он убьет себя раньше! Но когда? Необходимо просчитать все возможности! Он рискует пересечь границу «слишком поздно». Это «слишком поздно» пугает его еще больше, чем «слишком рано».

Однажды вечером он решается на самоубийство. Взяв револьвер, он широко откроет рот, всунет в него дуло и на несколько минут замрет в неподвижности. Наконец, он закроет глаза, сделает последний вдох и — нажмет на курок… Но вместо выстрела услышит лишь отрывистый щелчок бойка! Все патроны из револьвера, как выяснилось, заранее были вынуты его предусмотрительным слугой!

И тут он приходит в бешенство — ведь у него украли смерть! Обезумев от ярости, он хватает нож для разрезания бумаги и пытается перерезать себе горло. Воя от боли, перепачканный в крови, он бросается к окну. Откуда ему было знать, что все тот же предусмотрительный слуга намертво закрепил задвижки тяжелых ставен…

Последняя надежда
Мать писателя решает отправить сына в Париж, в психиатрическую больницу. Первый биограф Мопассана Альберт Лумброзо сохранил трогательный рассказ о надежде друзей писателя спасти его:

«Они подумали, что зрелище любимой яхты, может быть, пробудит его угаснувшую память, как бы подстегнет его сознание, некогда столь ясное и угасшее теперь. Связанного, с руками, стянутыми смирительной рубашкой, несчастного повели на берег. „Милый друг“ тихо покачивался в море…
Синее небо, ясный воздух, изящные очертания любимой яхты — все это, казалось, успокоило его… Его взгляд смягчился… Он долго рассматривал свой корабль меланхолическим и нежным взором… Губы его зашевелились, но не произнесли ни слова. Его увели. Он много раз оборачивался взглянуть на „Милого друга“, у всех, кто тогда окружал Ги, на глазах были слезы».

Седьмого января 1892 года Мопассан был привезен в Париж под вой газетчиков, упоенных новой сенсацией. Его положили в психиатрическую больницу. Он так и не пришел в сознание. Смерть наступила 6 июля 1893 года.

Последний крик
Узнав о смерти Мопассана, Горький напишет: «Погиб Мопассан, грандиозный талант, отравленный фимиамом буржуазных похвал, растративший себя на создание крошечных щекочущих нервы и возбуждающих чувственность новелл, которые читались рантье после сытного обеда». Толстой, всегда ругавший Мопассана, и в то же время восхищавшийся им, скажет: «Трагизм жизни Мопассана в том, что, находясь в самой ужасной по своей уродливости и безнравственности среде, был уже близок к освобождению, дышал уже воздухом свободы, но, истратив на эту борьбу последние силы, не будучи в силах сделать ни одного последнего усилия, погиб, не освободившись».

Общий итог в заметке, посвященной годовщине смерти Мопассана, подведет Эмиль Золя: «Мы сохраним о нем память как о самом счастливом и самом несчастном из людей, на чьем примере мы с особой остротой ощущаем горечь крушения человеческих надежд».

Незадолго до рокового дня неудавшегося самоубийства, Мопассан, уже больной, полусумасшедший, выведет дрожащей рукой неровные слова:
«Воющие собаки с предельной точностью передают мое состояние. Собачий вой, горестная жалоба собаки ни к кому не обращена, никому не адресована; просто крик отчаяния разносится в ночи — крик, который я хотел бы исторгнуть из себя… Если бы я мог стонать как они, я уходил бы в широкую долину, в чащу леса и выл бы часами во мраке».
То был последний крик еще живущего человека, но уже умирающего художника, крик, который и сегодня щемящей болью заставляет сжиматься наши сердца.

…Если когда-нибудь Вам случится быть у моря, то вечером, когда уляжется ветер, пойдите к берегу. Закройте глаза и прислушайтесь к шепоту набегающих волн. Вы слышите? Они шепчут:
 — Мопассан… Мопассан… Мопассан…