Почему ученик Льва Толстого крестьянин Михаил Новиков винил себя в смерти писателя?

Когда осенью 1910 года у Льва Николаевича возникла мысль об уходе из Ясной Поляны, он отправил письмо Новикову, который двумя годами ранее приглашал Толстого пожить к себе в деревню, обещая полный покой. Но Михаил Петрович не ответил вовремя, чем и казнился до конца жизни…

«Событий важных было: сближение с писарем Новиковым, который изменил свою жизнь вследствие моих книг… Горячий юноша», — записал в 1895 году Лев Николаевич в дневнике.

Писарю Московского окружного штаба Новикову было тогда 25 лет. Бедняцкий сын из семьи с 13 детьми, он после церковно-приходской школы трудился поденно на барском дворе, читал Псалтырь над усопшими односельчанами, работал в поле, а когда подрос — подался в отхожий промысел. Познал тяжкий труд наемного рабочего, сменил несколько фабрик. В отличие от многих других, спиртным не увлекался, усердно занимался самообразованием, ходил с молодой женой в Третьяковскую галерею, музеи, но вскоре вернулся в родную деревню — ему предстояло явиться по призыву на военную службу. Благодаря грамотности, стал писарем в Москве.

Стремление разобраться в сложностях жизни и веры, прочесть запрещенную толстовскую «Исповедь», о которой «студенты говорили тогда вслух, а интеллигенция шепотом», привели Михаила Петровича в хамовнический дом писателя. Толстой принял солдатика ласково, вспоминал Новиков, объяснил «смысл христианского учения по Евангелию, сказавши попутно», что жить по этим законам людям препятствуют «законы государства, основанные на насилии». Но человек, как сын Божий по духу, «вполне может жить пo-Божьи, лишь бы не боялся людских пересудов и угроз».

Запрещенных книг своих Толстой не дал, «говоря… что в казарме, пусть и писарской, они через два-три дня попадут к жандармам и мне будет очень плохо». Зато посоветовал перечитать Евангелие. Это чтение произвело «на мою молодую душу очень сильное впечатление», — писал Михаил Петрович.

Через три-четыре недели он принес Льву Николаевичу секретное дело о расстреле на ярославской фабрике Корзинкина рабочих, насильственно выселяемых хозяином из квартир. Возмущенный этой историей, о которой умолчали российские издания, Новиков отправился к Толстому в уверенности, «что он опубликует эти факты в заграничных газетах, что им отчасти и было сделано». При прощании Лев Николаевич «просил меня быть осторожным и не носить ему больше секретных бумаг», — отмечал Новиков.

Тем не менее вскоре его арестовали — правда, по другому поводу: за осуждение больших расходов на коронацию Николая II, ставшее известным при перлюстрации писем Михаила Петровича к родным. Из-за решетки Новиков впервые написал Толстому, заверяя его: «Пусть меня судят, пусть сошлют куда хотят, но моей мысли, моей новой веры никогда и ничем не убить во мне насильникам».

Из тюрьмы Новикова выслали под строгий надзор в оренбургские степи. Об аресте и ссылке Михаил Петрович написал прекрасные — по оценке Толстого — «Записки». Позже, уже в конце 1890-х, Лев Николаевич прочел в рукописи статью Новикова о трудной жизни крестьян. «Вчера читал статью Новикова и получил сильное впечатление: вспомнил то, что забыл: жизнь народа: нужду, унижение, наши вины, — записал в дневнике Толстой. — Драму «Труп» надо бросить. А если писать, то ту драму и продолжение «Воскресения». Так статья Новикова побудила Льва Николаевича дописать продолжение «той драмы» — мы знаем ее под названием «И свет во тьме светит»…

Великий гуманист высоко ценил творчество Новикова. «Вот это писатель, настоящий писатель, и какой меткий, неподражаемый язык! — говорил он. — Вот у кого, а не у нас, нужно учиться писать».

При царе Новиков пережил два ареста и ссылку, изменившие его отношение к идеям Толстого. При этом он оставался прежним правдолюбцем. Лев Николаевич в одном из писем к Новикову упрекал его: «Вы… не верите в жизнь духовную, не верите в обязательность требований духовной жизни, не верите в Бога, от этого и ваши страдания и ваше несчастие. Вы, между прочим, пишете, что вы испытываете некоторые неудобства от того, что вы „нововер“. Я думаю, что вы не нововер, а вы невер».

Скептически воспринял Михаил Петрович и грянувшие революции 1917-го года: свое отношение к ним он сформулировал еще при первой русской революции. Новиков тогда писал, что она «ведет с собою кровь и преступления и никак не может быть одобрена ни божескими, ни человеческими законами… как можно верить в благо насилия; как можно таким насилием улучшить жизнь?»

Бесстрашным правдолюбом Новиков остался и при советской власти, которая в 1923—1924 годах его дважды арестовывала и приговорила к 2 годам лагеря. По освобождении он не угомонился и в январе 1927-го отправил письмо Сталину: «Мы не видим серьезных примеров от серьезных людей, которые бы на деле осуществляли в жизни социализм. Коммуны, колхозы! Но разве это пример? Кем они населены: горе-батраками, которые злобятся друг на друга больше, чем мужики в деревнях… Почему бы вам совместно со всеми крупными вождями, проживающими в Москве, в личной жизни не устроить настоящей идейной коммуны, какая бы была по сознанию всех единоличников».

Удивительно, но тогда его не арестовали — за ним пришли через десяток лет, в 1937-м…

Крестьянина-правдолюбца реабилитировали посмертно в 1960 году «за отсутствием состава преступления». Но лишь через четыре с лишним десятка лет после этого были обнародованы архивные документы, из которых следует, что Новикова казнили 28 августа того же 1937-го года, «место расстрела и захоронения неизвестно». Чекисты передали музейщикам ранее неизвестные рукописи и письма Новикова. А в XXI веке уникальное творческое наследие Михаила Петровича вышло отдельной книгой (Новиков М. П. «Из пережитого», М., «Энциклопедия сел и деревень», 2004), многие строки которой и теперь вполне актуальны.