«Если тебе сорок лет, и у тебя утром ничего не болит, значит, ты умер», — вспомнил Багров черноюморное изречение и усмехнулся. Ему было 52, на здоровье он не жаловался, сорокалетний рубеж давно позади, и если бы не эта противная боль в позвонке, он еще вполне мог сойти за красна молодца-кровь с молоком.
Правда, молоко в крови давно уступило место коньяку. Багров любил побаловаться вечером рюмочкой благородного напитка. Был гурманом — ценил хороший коньяк, но не брезговал и дешевым, когда дорогой был не по средствам. Коньяк, лимон и немного музыки — идеальный вечер интеллигентного холостяка. Для полного набора не хватало еще сигар, но Багров не курил.
Багров был разведен: память о шаловливом резвом создании Леночке, бывшем когда-то его женой, давно стала зыбкой и расплывчатой. Леночка прочно и счастливо проживала в другом городе, с новым мужем и детьми. Брак ее с Багровым был студенческим: сошлись по пылкой страсти и так же быстро разбежались, без особых сожалений.
Иногда глубины подсознания выдавали Багрову смутную картинку: пухленькое, упругое тело, пахнущее ванилью, смешной, вздернутый носик, испачканный мукой и сахарной пудрой. Багрову нравилось наблюдать, как сосредоточенно Леночка готовила оладьи на завтрак: она морщила лоб, заглядывая в книгу рецептов, смешно шевелила губами, подсчитывая граммы в ложках и стаканах, тяжко вздыхала, стоя у плиты, и тело ее становилось медово-розовым от жара и просвечивало сквозь кружевной халатик. Солнце било в желтые занавески на белой кухне съемной квартирки, и Леночка в своем халате представала сладкой богиней утра.
Но это было, пожалуй, самым ярким воспоминанием о семимесячном браке, и больше Багров, как ни старался, ничего хорошего вспомнить не мог. Только утомительный быт, нехватка денег и бесконечные пикировки. Мать Багрова, скорбно покачивая головой, говорила, что исход скоропалительной женитьбы ей был известен заранее, ибо молодые еще не перебесились, что из финтифлюшки никогда хорошей жены не получится и что любят одних, а жениться надо на других.
Багров выслушивал эти излияния и думал, что мать все равно бы нашла повод поскорбеть, даже если бы у него с Леночкой все было прекрасно. Бесконечное жужжание матери бесило Багрова: «Ты сколько бобылем будешь ходить? Я внуков дождусь или нет?» И тут же слезливое: «Один ты у меня. Одна я тебя растила, думаешь, легко мне было, думала, хоть на старости лет порадуюсь, так нет же! Перед соседями стыдно, у всех дети как дети, внучата, а ты…».
Он гасил в себе радость, когда мать уезжала домой, в деревню. Давно было ясно, что ей хорошо там, среди своих сливовых деревьев, кур и уток. А ему было хорошо здесь в городе, и ниточка между матерью и сыном с каждым днем становилась все тоньше. Не обрывалась, нет, но перетиралась. Взаимные визиты становились все реже, пока, наконец, не сократились до двух раз в год — на день рождения матери и на Новый год. И приезжая, Багров отсчитывал дни до отъезда.
После кончины матери он выждал приличествующий срок и стал сдавать дом на лето. Отбою от желающих отдохнуть на природе не было. Багров не заламывал цену, просил только присматривать за сливами, поливать их вовремя. Кур и уток к тому времени уже не было, и птичник давно стоял пустой, со сломанной дверкой на одной петле. И Багров знал, что никогда ее не подправит, впрочем, как и сам дом, постепенно приходящий в негодность, ибо никакого желания возвращаться в «родные пенаты» у него не было.
Багров любил свою размеренную городскую жизнь, любил ощущать твердость нагретого асфальта под ногами, обутыми в хорошие кожаные туфли. Любил завязывать краткосрочные, необременительные романы с красивыми холеными женщинами. Раньше в нем был силен дух здорового крестьянского рода, почитавшего только женщину-мать, с годами он стал ценить веселых ярких женщин, у которых, по его словам, «в жилах вместо крови дорогое шампанское». О детях и не мечтал: вначале было не до того, а потом понял, что и не хочет — слишком хлопотным и рутинным казалось все, что связано с детьми.
Любил свою (наконец-то!) небольшую однокомнатную квартиру, где не было ничего лишнего: голые светлые стены, зеркала, металл, стеклянные полочки с книгами, прозрачные тюлевые занавески. Друзья — их у Багрова было немного, говорили, что квартира его похожа на операционную. Багров не возражал, считая, что лингвистика сродни геометрии и не терпит приблизительности и расплывчатости.
А специалистом Багров был хорошим, одним из ведущих сотрудников Института Языка при Академии Наук.
— Тот, кто любит нагромождение и хаос — пусть довольствуются литературоведением и алгеброй! — рубил он воздух рукой, и слушатели следили как завороженные за полетом сухой красивой кисти с длинными пальцами. — А кому по душе стройность мысли и четкость формулировок — добро пожаловать в геометрию и лингвистику! Все!
Переспорить Багрова было невозможно, но редкие его гости соглашались, что он в чем-то прав. Ничто так не подчеркивало скрупулезность и почти хирургическую точность его работы, как обилие отражающих поверхностей. Единственным теплым пятном в его доме был, пожалуй, торшер чайного цвета. Именно под его мягким светом рождались строгие научные статьи, пересыпанные загадочными словами: эрратив, когезия, амфиболия, семантические поля, когнитивная лингвистика. В их звучании слышался плеск океанских волн — холодных и ритмичных.
Так чем же этот день — обыкновенный зимний, с сероватым мягким снежком — так отличался от других, что Багров сразу угадал его необычность? Угадал не сердцем, даже не защемленным больным позвонком, а каким-то особым чутьем, словно внутри кто-то настойчиво гундел: «Нынче произойдет нечто особенное, сегодня, сегодня», — и от дурацкого гундения этого становилось досадно.
Хорошо что шофер был на редкость молчаливым человеком. Сегодня Багров был несказанно рад этому. Обычно он любил поговорить о том о сем по дороге в институт, и шофер охотно беседовал с ним. Но сегодня тот был хмур, то и дело хватался за щеку, недовольно цыкал — видно, болел зуб. Доехали быстро, и Багров отпустил его до завтра.
Неожиданность поджидала его в образа МНСа Жени. Тот бежал по коридору, и вся его фигура выражала радость:
— Дмитрий Григорьевич, тут вам письмо! Помните профессора Ландышева из института геологии? Его вдова пишет, что хотела бы подарить некоторые вещи друзьям своего мужа.
У Багрова гулко забилось сердце. Старик Ландышев — добряк и умница, был первоклассным специалистом, начитанным, разносторонне развитым человеком. Знал несколько языков, в том числе и латынь, музицировал, собрал у себя в доме коллекцию минералов и шахматных досок.
Шахматы были единственной слабостью Багрова. Когда от лингвистических дебрей начинала слегка кружиться голова, взгляд отдыхал на небольшом пространстве из черно-белых квадратиков. У Багрова было несколько видов шахмат — обыкновенных и сувенирных: фарфоровых, керамических, глиняных, деревянных, металлических, даже из черного и белого стекла — подарок коллег на 50-летие, но такого богатства, как у Ландышева, не было.
Тот был настоящим фанатом древней игры, они с Багровым частенько разыгрывали партии. И всегда Багров испытывал затаенную зависть и ревность собирателя: у Ландышева в коллекции было около двухсот тридцати шахмат — из черного, красного и розового дерева, палисандровые, самшитовые, из слоновой и моржовой кости, янтаря, китайского фарфора, чешского стекла. Были резные чугунные, плетеные из сосновых иголок и тростника, даже тюремные из хлеба. Был и настоящий раритет времен гражданской войны, где фигурки делились на «красных» и «белых».
И сейчас Багров предвкушал, что вдова профессора подарит ему что-то ценное из коллекции мужа.
Ландышева как нельзя точно соответствовала своей фамилии. Маленькая, худенькая, с пушистым облачком белых волос и удивительно яркими зелеными глазами. И голос у нее был, словно ландышевый колокольчик — высокий, мелодичный. Багров вспомнил ее мужа — добродушного увальня, похожего на плюшевого медведя, и улыбнулся. Даже походка у него была чуть косолапая и очень уютная.
— Заходите, Димочка — приветливо улыбнулась женщина. — Сколько лет, сколько зим!
Слова ее отразились от хрустальной маленькой люстры, и та чуть слышно зазвенела. Мария Игоревна Ландышева была, что называется, настоящей «мужней женой». Когда мужа спрашивали, почему она, подававшая прекрасные надежды в учебе, так и не стала работать, он отвечал, пряча улыбку в усах:
— Как не работает? Она на ниве служения мне пашет и пашет!
И это была правда. Жена — нелегкая профессия, но Мария Игоревна, видно, была специалистом от Бога. За всю свою пеструю жизнь Багров не видел столь органичного сочетания в одном человеке деликатности, доброжелательства и уюта. Душа дома, светлый огонек, она на все вопросы о секрете семейного счастья отвечала полушутливо:
— Никакого секрета нет. Просто надо делать так, чтобы муж хотел возвращаться после работы домой.
Багров осмотрелся. В большой комнате все было, как при жизни профессора. Так же размеренно тикали часы с кукушкой, так же высился стол под золотистой скатертью, так же сидел на диване огромный игрушечный арлекин в разноцветном, сто раз чиненом костюме. У Ландышевых было трое детей и пятеро внуков, и арлекин был когда-то их общим любимцем. Но внуки выросли, оставалось дождаться поколения правнуков, чтобы те по новому кругу принялись трепать клоунский наряд.
— Что вы стоите на пороге? — звонко протянула женщина. — Проходите, я оладий ванильных напекла. Таких вы никогда не ели, ручаюсь! Сейчас и чай подоспеет.
Оладьи действительно были легкие, как пух, и очень вкусные. Багров уписывал одну за другой, а Мария Игоревна журчала:
— Вы можете спросить, как это я раздариваю вещи мужа? Очень просто, Димочка — мне уже тяжело жить прошлым. В этом доме прошла почти вся жизнь, каждая мелочь напоминает мне о нем, и мне трудно. Для памяти довольно двух-трех вещиц, нескольких статуэток, чашки, ложки, альбома с фотографиями, но когда весь дом превращается в мемориал — так это уже не живой дом, это не жизнь, а мечта Плюшкина. После меня дети раздарят или продадут весь этот антиквариат и правильно сделают. Нельзя жить все время прошлым — это повергает в депрессию, нельзя и будущим — это вселяет тревогу. Вот есть этот день, и снежок, и свежий воздух — и слава Богу. Вы молоды еще и ничем не связаны — может, и не поймете меня сейчас. Но поверьте, рано или поздно понимаешь, что ни к чему нельзя привязываться. Наверно, ни к чему…
Она вдруг погрустнела и добавила раздумчиво:
— Вы так и не женились… Простите, я никогда не задаю вопросов о личной жизни. Ну, что ж, это ваш выбор. Все изменилось, Димочка, свои взгляды никому не навяжешь. Да и глупо это. А домик как же ваш в деревне?
— Продал, Мария Игоревна, своему же соседу продал, недорого, там уже рухлядь, а не дом был, — поморщился Багров. — Ни к чему он мне.
— А, ну, да, да… Если так, то конечно …
Из часов выскочила кукушка, прокуковала пять раз и снова спряталась. Мария Игоревна поднялась:
— Я хотела подарить вам, Димочка, — она запнулась на секунду, — пятое издание словаря Даля 1935 года. — Надеюсь, он вам пригодится в работе и останется в вашем доме на память, — прибавила она уверенно.
Женщина вышла в другую комнату и вынесла четыре толстых тома. Багров почувствовал досаду — словарь Даля в нескольких экземплярах и без того украшал его библиотеку. И рассчитывал он на один из редких образцов шахмат из профессорской коллекции. Но с дарительницей не поспоришь.
— Вот, — звонко проговорила она. — Уверена, что вы оцените это издание по достоинству. И всяческих успехов вам в работе. Вы большой труженик.
Багров поблагодарил, подхватил книги и вышел. Обещание неровного дня сбылось. Досада переполняла душу. Багрову казалось, что даже вороны подсмеиваются над ним: «Кар-р, кар-р! Р-р-раскатал губу? Р-р-раз-лакомился?»
Мария Игоревна не спеша подошла к окну. Зимний день погасал в фонарях и его дрожащий сиреневый свет сменялся желтым электрическим светом. Она видела, как из парадной вышел Багров с тяжелым пакетом в руке. Вся его фигура и резкая, подпрыгивающая походка говорили, что он сильно не в духе.
Женщина улыбнулась и закусила губу. Ей было неловко признаться себе в том, что она впервые в жизни осознанно и вдохновенно соврала. В подарок Багрову предназначался тот самый раритет времен гражданской войны, где фарфоровые фигурки делились на красных и белых.
— И где моя хваленая стойкость? — произнесла она вслух. — Вот тебе мемориал, вот тебе — «не привязывайся ни к чему»! Но как отдать дорогое в руки человеку, который вообще ничем не дорожит? Пусть уж лучше дети раздарят, а я не могу. Только зря побеспокоила человека.
День окончательно померк, и клочковатые тучи укрыли небо.
— Тучки небесные, вечные странники, — почти машинально произнесла Ландышева, — Вечно холодные, вечно свободные, нет у вас родины, нет вам изгнания.
Первые хлопья мокрого снега ударили в окно и через мгновение залепили его. Становилось холодно. Мария Игоревна представила себе, как Багров входит в свою комнату-операционную, ставит книги на стеклянную полку, садится в кресло, и отчетливо поняла, что ему хорошо и комфортно. И что она, пожалуй, правильно сделала, не подарив ему старинные шахматы.
Есть над чем задуматься...
Спасибо, Ляман!
0 Ответить