Что та же вика супротив клевера? Усманские папиросы против моршанской махры…

Земля страшно покачивалась где-то там, далеко внизу и пусть неспешно, но послушно ложилась под отцовы ноги сеткой крупных морщин дорожной колеи, потрескавшейся от жары и выбитой людскими ногами и автомобильными покрышками до голой, светло-коричневой кожи. Остатки зелёной травяной шерстки частью выбежали за обочину, а самые упорные неширокой полоской закрепились посредине грунтовки, пытаясь помешать встретиться двум узким ленточкам. Правда, это им удавалось не всегда.

Всё бы ничего. Ехать на плечах — не идти самому, но… Держаться не за что. За волосы? Или за уши? Так мотает же из стороны в сторону при каждом отцовом шаге. Дёрнешь или то, или другое ненароком. А отец вскрикнет от боли и отпустит ноги. Ка-ак полетишь вниз…

Нет, за ноги он держит, вроде бы, крепко. А всё равно. Когда сам — надёжнее. Только за что? Может, вот так — обвить руки кольцом вокруг отцовой головы и с помощью пальцев сцепить их крепким замочком у его лба?

Земля там, внизу. Страшно смотреть. Зато далеко видно.

Уходящая вперёд, чуть петляющая по луговине дорога. Редкие бабочки, которые то сядут на какой белый, жёлтый или голубой цветок, то вдруг заполошно замашут крыльями и полетят к лесу, что с двух сторон спустился с бугров в лог. Им, наверное, тоже жарко. Вот они и прячутся в тенёк, где солнышко ещё не успело иссушить капельки оставшейся с утра прохлады.

А это что? Кто? Ровный рядок двигающихся поперёк лога навстречу людей, странно и ритмично размахивающих руками. Вверх и вправо. Чуть замерли руки и тут же пошли — вниз и влево. Опять на минутку замерли и снова — вверх и вправо. Вместе с движением рук, которые в очередной раз — вниз и влево, шаг вперёд. К нам.

Ближе, ближе… Что-то, в такт ритмичным взмахам, время от времени взблёскивает неровной прерывистой узкой лентой перед этим людским рядом.

И они нас увидели. Остановились. Кто-то, прикрыв глаза от слепящего солнышка, приложил ко лбу ладонь, всматриваясь.

Ещё ближе. Уже рядом.

 — Бог в помощь. Доброго дня всем!

 — Доброго. Бог-то Бог, да и сам бы помог. На хутор?

 — Куда ж ещё? А что так поздно? Роса вроде бы уже давно сошла.

 — А ты чей будешь, знающий? Нынче развелось таких. С высшими образованиями. Какая луговина была. Клевер — ковром. Нет, агрономша по весне распорядилась викой засевать. А что она супротив клевера? Тьфу! Зелень одна. Ни запаха настоящего, травяного, ни мягкости. И что? Корова вот это есть будет? Конечно, если зимой чего другого нет, тут морду не отвернёшь. А ты поднеси ей пук клеверового сена в одной руке, пук этого — в другой. Что она выберет? Для неё клевер слаще того мёду. Молоко-то с него какое… Жирное, аж желтое. Масло и взбивать почти не надо. А запах? Пьёшь молоко, а из кружки — дух луговой идёт. Э-ээх…

 — Ну, ты чего, Ларион, на человека накинулся? Он-то тут при каких делах? Агрономше так ничего не сказал.

 — Не понукай, не запряг. А и скажу. Скажу. Думаешь — кишка тонка? Не думай.

И опять к отцу:

 — Нет, правда, ты на хутор — к кому? Что-то сдаётся мне, как бы и знакомое лицо. Вроде видел тебя где-то. А где…

 — Да к Михею. У него усадьба — вторая с этого краю. А я — свояк его. Брат Ольги. Жены. Вот от тёщи, из Казачка, с сыном идём.

 — Ты, Лёль? То-то я гляжу — знакомая морда. Точно знакомая! А меня что, не припоминаешь? Это же я прошлой зимой помог вам с Михеем ковры из города привезти.

 — Ларька?..

 — Он самый! Шабаш, мужики. Перекурим пока, да погутарим с землячком. Ты как, Лёль, табачком не богатый?

 — Ну, если усманьская «Прима» устроит, налетай, громадяне. Подешевело!

И отец чуть встряхнул красной, малость примятой пачкой, извлечённой из нагрудного кармана рубашки. К высунувшимся из надорванного верха краям сигаретных гильз потянулись загорелые руки.

 — Усманьский табачок, ещё ничего, но с моршанской махоркой… Нет, не сравнить.

 — Скажешь тоже. Вот самосад… Тот, действительно, горлодёр. Пару затяжек сделал, и глаза на лоб полезли.

 — Где ты ту махру нынче видел? Да ещё и морша-анскую!

 — Нет, лучше Усмани нет сейчас табака. Вон, неделю тому был в Долгой Поляне, зашёл в сельпо. Купил Елецкого «Беломора». С запасом ещё, дурак старый. Передвижная автолавка когда ещё до нас доберётся? Так ты прикинь. Открываю пачку, достаю папиросу. Дунул в мундштук… И не сильно ведь! Так, чтобы для лучшей тяги чуть ворухнуть слежавшуюся набивку. А табак весь из гильзы и вылетел. Я — вторую папиросу. Та же комедь. Вся пачка такая. Руки поотрывал бы за такую набивку.

 — Ага. Оторвешь. Какие «руки»? У них, небось, механизация!

 — Да. Такая же, как и у нас. Где новая сенокосилка? Ты её когда последний раз в работе видел?

 — Так запчасти…

 — «Зап-ча-асти»… Это к новой-то машине? Плохому танцору завжди что-нибудь мешает.

 — Было б что косить и жать. Там, хоть серпом. Где? Где оно?! Озимых много собрали? И яровые. Заколосились, а толку? Вон, сохнет всё на корню. С самой Троицы считай, дождя нормального нету…

Ну, это надо-олго. Уже б давно на хуторе были. Там у двора — качели. Если не сломались, конечно. И деревянной перекладины-сидушки прошлый раз не было. Но то можно Кольку попросить. Он сделает. Если дома, конечно. Он теперь всё больше в городе, да в городе.

Что делать? Может, ближе к лесу, в траве пошерудить? Мало ли, какая ящерка решила выбраться, на солнышке погреться. Камни б меловые, как у дуба, были. Ящерки их любят. Залезут и сидят, довольные. Сверху — солнышко припекает, снизу — камень тёплый. Конечно, быстрые, вёрткие они. Попробуй, поймай. У меня ещё не получалось. Но хвост тоже ничего. Привязал к бечёвке и на шею. Как настоящий индеец. У меня этих хвостов — больше чем скальпов бледнолицых.

Главное, чтобы бабуля хвост на шее не увидела. А то выбросит. С неё станет.

 — Костя. Ко-остя-аа! Ты где?!

 — Тут, тут я.

 — Как, отдохнул? Ну, бывайте, мужики.

 — Счастливо, Лёль. Так смотри, через недельку. Вишня хорошая. Крупная, сочная. Как раз дозреет. И дешевле, точно говорю, не найдёшь. Ягода — моя, вёдра — твои. Присылай жёнку. Ольга знает, где моя хата. Только уговор — собирает сама. Стремянку я дам.

 — Хорошо, договорились. Пошли, Кось. Всё, уже немного осталось. Чуть-чуть. На бугор поднимемся и — дома.