Попутчик. О чем вспоминается под звуки осеннего дождя?

Помните фильм «Дождь смывает все следы»? Вот и мне кажется, что дождь душу лелеет, баюкает. Думаете, наверно, о чем это я? Да я и сам, признаться, не знаю. Просто увидел вас, дождь этот и как-то вспомнилось все. Вы позволите? Спасибо. Много времени я у вас не займу. Ой, нет, это не в обиду вам, упаси Боже, просто много говорить — только бесов дразнить, а главное упустишь.

Вот вы, видно, жизнь какую-то прожили, знаете, что к чему. Так скажите мне, пожалуйста, почему человек ни родному, ни самому близкому другу не может открыться, а случайному попутчику, вроде вас, открывается, прямо выворачивается весь. Может, потому, что вы — не обижайтесь только — как тень на песке, случились в моей жизни, и нет вас. А родной человек или друг — это ведь надолго, может быть, навсегда. Не знаю только, хорошо это или плохо. Да вы сами послушайте.

Было у меня два друга. Имен я их называть не буду, зачем они вам. Пусть будут Брюнет и Шатен. Долго и давно мы дружили, хоть и разные очень были. Но как там сказано? Вода и камень, лед и пламень. Вот и мы так же. Я по характеру своему взрывной, но отходчивый. Так часто бывает.

Шатен — тот ветер. Ветер на голове, ветер — в голове. Вечно нечесаный, помятый, небритый. Мы с Брюнетом его и так, и сяк ругали, даже одежду как-то выгладили, чтобы как человек был, галстуки подобрали. Куда там! На галстуки посмотрел, обрадовался и спрятал куда-то, а может, и подарил кому-то. Два дня глаженый походил, а потом опять в джинсы влез, рубашку какую-то линялую нацепил и смеется. «Мне так удобно, — говорит. — Мужчина должен быть свиреп и неряшлив». Только вот духи хорошие очень любил. Прямо-таки купался в них.

Памяти у него никакой не было. Мог забыть про наши дни рождения, да и свой собственный вряд ли помнил. Мне, во всяком случае, так казалось. Исчезал он внезапно, по неделям пропадал, потом так же внезапно появлялся. Вваливался к нам худой, обросший, голодный. Мама моя кормила его, ахала и называла вечным кочевником. Уверяла, что его срочно женить надо, хотя при таком цыганском характере за него вряд ли кто пойдет. Родители его переживали, конечно, ворчали. А потом махнули рукой. Поди обуздай ветер, пока он сам не уляжется.

Брюнет — тот совсем другой. Аккуратный, чистюля, весь такой изящный, высокий. И ходил так тихо, будто боялся потревожить кого-то. Сейчас, конечно, постарел уже, оплыл, шаги тяжелыми стали. Мама моя его обожала, в пример ставила. Да и было за что. Никогда не было, чтобы он пришел без подарка, конфеты или цветы. А по праздникам духи или ее книги любимые. И все так красиво уложено было всегда — в корзинках, коробочках разноцветных.

А дни рождения! Боже мой! Помнил дни рождения даже моих племянников. Всегда подарочки, игрушки приносил. А как с мамой разговаривал! Со старыми людьми разговаривать трудно. Для этого терпение нужно. Так вот Брюнета Бог этим терпением одарил. Понимаете, что это такое? Ведь это не просто хлопать глазами и кивать, это слушать и внимать нужно, чтобы человеку приятно было. Старому человеку внимание нужно как кусок хлеба, а может, больше него. Не каждый это внимание умеет дать. Я вот не могу, например. Стыдно и больно, а не могу, хоть убей. Не мое. А Брюнет умел. Нет, не беспокойтесь. Это я так, задумался. Да, вот.

Знаете, я даже слово себе дал: если когда-нибудь у меня будут сыновья, назову их в честь друзей. В двадцать лет хорошо мечтается.

Брюнет на химика учился. Шатен, черт его знает, то на геолога учился, потом бросил, почему-то в агрономы подался. Одним словом, кочевник — то на земле, то в земле. А я хотел быть скульптором. Не получилось, правда. Это долгая история. Стал чертежником, в конце концов. А так ни одной выставки не пропускал, статуями любовался и потихоньку мечту свою лелеял. Хотел сделать композицию из дерева. Нас троих изобразить. Знал уже, из какого дерева. Три одинаковые хотел вырезать, чтобы у каждого из нас была бы такая. Представлялось мне, что Брюнет будет в центре, нас за плечи обнял, а мы по краям. Даже помятые брюки Шатена знал, как передать. Не поверите, а я ведь бредил этой композицией, видел ее наяву, какой она будет.

Ну, так вот. Пока я так мечтал, подобралась ко мне моя болезнь. Не смертельная, слава Богу, но тогда действительно думали, что конец. Мама черная ходила, седая, сухая как травинка. Лежал я в больнице и дни считал. Из легких у меня какую-то воду откачивали противную, и противно все это вспоминать теперь. Я не свинья, и врачам, что спасли меня, откачивали, как растерзанного птенца, я благодарен по гроб жизни. Но и сейчас мимо больницы проходить не могу. Путь свой стараюсь изменить. Так уж человек, видно, устроен, не хочет о тяжелом вспоминать. Благодарность благодарностью, а сердце радостью живет, надеждой.

В один из дней мне совсем худо стало. Знаете, я жизнь хотел с красотой связать — не получилось, а искусство и литературу люблю. Вы скажете, преувеличивает, как эмоциональным натурам положено. Думайте что хотите. Но в тот день я явно почувствовал вкус смерти на губах. Хочу их облизать, а раскрыть не могу. Лицо как в панцире. Потом уже мама мне сказала, что все время корка у меня на губах была. Толстая, серая. Исхудал я страшно. На щеках борода отросла. Себя я к счастью, тогда не видел, но по описаниям понял, что был похож на умирающего Белинского. Портрет его был в школьном учебнике.

Мама и Брюнет со мной почти все время были. Ну, мама-то понятно, а Брюнет каждый день сидел и, понимаете, тихо так, настойчиво говорил: «Ты должен поправиться. Ты должен держаться. Ты не имеешь права уходить. У тебя мама. У тебя вся жизнь впереди». И все в таком же духе. Честно сказать, надоедало, я радовался даже, когда врачи приходили и его выгоняли.

Шатен есть шатен. Что с него взять. Раза два появился, какие-то соки принес и потом исчез на неделю. Мама моя на него тогда сильно обиделась.

Ну, значит, в тот день, когда мне совсем худо стало, то… Вы верите в мистику? Что там что-то есть? А я, ей-Богу, не знаю. На пороге, как говорится, стоял, а все равно не знаю. Но страшно не было. Может, по молодости, может, не соображал ничего тогда. А сейчас думаю… Кажется, Бродский сказал:

— Ты боишься смерти? — Нет, это та же тьма,
Но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула.

И вот на этой границе между двумя мирами вдруг всплывает перед мной небритое лицо Шатена и шепчет:

 — А я тебе тако-ой свитер купил. Кра-си-вый-й!

И щерится во весь рот.

В первую минуту… Нет, в первую минуту я ничего не понял… Во вторую хотел его послать, такое меня зло разобрало. Какой свитер, зачем? Высунул ногу из-под одеяла, хотел его пнуть. А он стоит, рыжий черт, улыбается, и свитер держит в руках. Ярко-зеленый в желтую полоску. В общем, не свитер, а мечта идиота. Промычал я что было силы, чтобы он убирался. Медсестра выставила его, а у меня в ушах его шепот свистящий остался: «Кра-си-вый!»

И вот. Нет, это не понять, это чувствовать надо. Он свитер этот дурацкий купил, не сказал, что купит, что купим, а купил и принес. Значит, ни минуты мысли не допускал, что я не выкарабкаюсь, из живых меня не исключал никогда. И никакие слова, вроде «ты должен», «ты обязан», «ты не имеешь права», не говорил. Просто свитер купил и принес. Получается, не то что верил, а не сомневался, что я буду его надевать.

Только не смейтесь надо мной. Я чуть было не заплакал. Мать, Брюнет, сколько они слов мне хороших сказали, сколько за руку держали, а мне так легко от них не становилось. А после свитера этого, поверите, так тепло на душе стало, как только в ясное утро бывает. И есть мне сразу захотелось. Доктора потом говорили — кризис миновал.

В общем, пошел я на поправку с того дня. А когда вышел, наконец, из больницы, дома праздник закатили. Мама расстаралась, Брюнет пришел с ананасами, тосты поднимал за мое здоровье. Шатен пришел с какой-то пальмой в ведре. Сказал, что какой-то очень редкий вид из Африки, пожелал мне здоровья, слопал почти все соленья и ушел. Про свитер, конечно, забыл. Как и про то, что скоро у меня день рождения. Забыл поздравить, подлец!

Да, вот так и было. А композицию, кстати, я сделал. Мама потом удивлялась, чего я Шатена в середине поставил. Брюнет высокий. Лучше бы смотрелся. А у меня как-то сама рука легла.

Мы и сейчас дружим. Правда, редко видимся. У Брюнета своя семья, но он по-прежнему не забывает ни одного из наших дней рождения. Шатен все такой же. Жена не выдержала кочевой жизни — ушла, а дочка его любит. Вылитая папаша. У меня тоже семья, дочка. С сыновьями что-то не получилось. А так все хорошо. Жизнь идет.

Чувствую — думаете, зачем я все это вам рассказываю. Да просто погода такая. Вспоминается все. И жизнь, и борьба за эту жизнь в больнице, и шепот радостный: «Я тебе свитер купил! Кра-си-вый!!!» Поверьте, жить хочется.

Утомил я вас. А дождь все льет. Опять то же стихотворение вспомнилось:

Город Лондон прекрасен, особенно в дождь. Ни жесть
для него не преграда, ни кепка или корона.
Лишь у тех, кто зонты производит, есть
в этом климате шансы захвата трона.

Правда, мы не в Лондоне. А хотелось бы побывать. А, спасибо. Не беспокойтесь. Дойду сам. Люблю, знаете ли, прогуляться в дождь перед сном…