Неприхотлива смородинка, мирится и с тенью, и с засухой, а все же любит влажную землю и солнышко. Ягодки у такой смородины — на диво: сочные, прохладные, упругие…
Одну такую Смородинку знала я лет тридцать назад. В девицах была она тоща, сутула, а коленки острыми треугольниками выдавались вперед, словно нос корабля. Длинные руки висели нескладно, слаборазвитая грудь пряталась в недрах необъятной толстовки. Запястья и ступни были, пожалуй, хороши. Узкие и аккуратные, они вызывали у меня, разлапистой, зависть. На маленьком рябеньком лице блестели глаза. Небольшие, круглые, они были иссиня-черными. Не темно-карими, а именно черными. Взгляды, посылаемые ими, были манящими. Сейчас бы сказали, влажно-интимными. Впрочем, судите сами…
Мальчишек вокруг нее увивалось стаи. Конечно, время было относительно целомудренное, ни о каких таких вольностях никто и не помышлял. Вернее, помышлять-то помышляли, но без реальных действий. Просто стоило Смородинке взмахнуть ресницами, на редкость длинными и густыми, блеснуть глазками, как мальчишеские руки сами тянулись к ее портфелю. Так и провожали домой: впереди Смородинка с полуулыбкой в опущенных ресницах (и ведь получалось же улыбаться одними ресницами!), чуть позади счастливец с портфелем, а уж позади него трое-четверо парнишек, грустные, поскольку портфеля им не досталось, но надежды на следующий день не теряющие.
Училась она из рук вон плохо. Учителя отчаялись уже втолковать ей что-либо и просто лепили тройки, переводя из класса в класс. Когда доходило время до экзаменов, кто-то непременно ей подсказывал, помогал, и Смородинка получала свою тройку, одаривала спасителя неясно-ласкающим взглядом и победоносно удалялась домой. Девчонки относились к ней настороженно-презрительно. Она питала к ним ровно-снисходительные чувства, не сходясь особо ни с одной. Меня, я думаю, она воспринимала как некий нейтральный катализатор: вроде есть, а вроде нет.
Возможно, я была благодатным фоном, на котором ее манкость представлялась в лучшем свете. По тогдашней своей инфантильности я этого не осознавала. Но вот что удивительно. Стойкую ненависть питала Смородинка ко всякого рода наукам — и точным, и гуманитарным, а иной раз прочтет какое-нибудь необычное стихотворение, Элюара или Лорку, и учителя только руками разводят. Мать ее в школу вызывали, так она только вздыхала, просила, чтобы «вы уж как-нибудь проявите милость, девчонка без отца растет, так-то тихая, но балбеска, учиться не хочет, пусть хоть школу закончит». Помню, как-то поразила она меня тем, что взахлеб читала Киплинга. (И выискала же где-то! Мы только «Маугли» и знали.)
— Вот только послушай, какая прелесть! — говорила она с придыханием.
Серые глаза — рассвет,
Пароходная сирена,
Дождь, разлука, серый след
За винтом бегущей пены.
Черные глаза — жара,
В море сонных звезд скольженье
И у борта до утра
Поцелуев отраженье.
Синие глаза — луна,
Вальса белое молчанье,
Ежедневная стена
Неизбежного прощанья.
Карие глаза — песок,
Осень, волчья степь, охота,
Скачка, вся на волосок
От паденья и полета.
Нет, я не судья для них,
Просто без суждений вздорных
Я четырежды должник
Синих, серых, карих, черных.
Как четыре стороны
Одного того же света,
Я люблю — в том нет вины —
Все четыре этих цвета.
«Черные глаза — жара,. поцелуев отраженье, — упоенно повторяла она. — Это про меня, понимаешь? Понимаешь?!» — теребила она меня. Я молчала, восхищенная и стихами, и своей причастностью к чему-то сладко-греховному, когда страшно запачкаться и… неудержимо тянет это сделать.
Судьба нас разлучила надолго. Но лет десять назад я с семьей была в туристической поездке в Югославии, тогда уже поделенной на части. Утомленные донельзя скачками с горного Копаоника до приморского Дубровника, приобретением сувениров, разглядыванием местных красот, мы, наконец-то, решили дать себе отдых. Моя вторая половинка давно похрапывала в номере, а мне не спалось. Я вышла к морю.
Ночная Адриатика лежала передо мной как огромный вздыхающий зверь. Зверь этот был совсем не страшен, и по вздыбленной мокрой шкуре его пролегла зеленоватая полоска луны. И вот на берегу этой зеленоватой, длинной, сырой, печальной, пахучей зари я увидела ее.
Она сидела за столиком в небольшом открытом кафе вполоборота ко мне. От прежней угловатости не осталось и следа. Тяжелобедрая, курчавая, пышногрудая женщина. Заметив, что на нее смотрят, она скосила глаза на меня. Смородинка!
Конечно, она узнала меня. Конечно, мы бросились друг другу на шею. И даже в этот миг я почувствовала пряный волнующий запах. Запах ее кожи.
— Ты как здесь? Откуда? — сыпала вопросами я. — Замужем? Работаешь?
— Я? — усмехнулась она. — Пожалуй, работаю. Эй, еще два кофе и орешки, — крикнула она официанту. — Я угощаю! Сигареты не предлагаю, ты вряд ли куришь. — Я отрицательно покачала головой. — Ну, вот видишь, значит, угадала.
— В первом браке я вдова, — начала она, затянувшись сигаретой.- Его убили. Какие-то разборки деловые. Ничего не оставил, кроме долгов и сына. Как-то выкрутилась, продала квартиру, машину, подарки его. Потом подруга устроила в косметический салон маникюршей. Поработала немного, ну, тяжело было, конечно. Мама уже умерла, помощи никакой.
— А родня мужа? — спросила я.
— Да, ну! — махнула она рукой. — Они с самого начала меня недолюбливали. И ребенка тоже. Ни копейки не дали. Потом появилась у меня клиентка-хорватка. Замужем она была за нашим, местным. В общем, мы подружились. А потом к ней как-то приехал погостить ее брат, Йован. Ну, увидел меня, влюбился, увез с сыном сюда. Вот так и оказалась здесь. Мы прожили с ним шесть лет, родили двух сыновей.
— А потом?
— Суп с котом! — Смородинка хрипло рассмеялась. — Попал в аварию на дороге между Копаоником и Дубровником. Да-да, на той самой, по какой вы ехали. Я эти ваши туристические маршруты как свои пять пальцев знаю.
Я вспомнила жутко утомительный 11-часовой переезд с горного курорта к морскому и ахнула.
— Он один был за рулем?
— Да, надо было продукты в кафе доставить в срок. Он подрабатывал там. Семью же надо было как-то кормить. Я там была официанткой, а он продукты привозил. Заснул за рулем. Врезался в дерево. И машина, и продукты, и сам в лепешку. Ну, я плакала первое время, волком выла, а потом, вой не вой, а жить надо, детей растить. Ну, официанткой работать продолжала, уборщицей тоже, за любую работу бралась. Сейчас уже сын старший подрос, помогает. Когда туристический сезон, легче. Он спасателем на пляже работает. Зимой сложнее, но ничего. Выжила. Ну, всяко бывало…
— Что? — не въехала я.
Смородинка стрельнула на меня глазами.
— Ой, Лилька, какой была, такой и осталась. У тебя кто — сын, дочка?
— Дочка.
— Как она на свет появилась, помнишь? Или этот процесс напрочь выпал из твоей памяти? Я не про роды, а про раньше.
— Что ты хочешь сказать?
— Ой, да не обижайся ради Бога. Я пошутила. Просто у тебя лицо, как у гимназистки, только бантика в косе не хватает. Я ведь женщина, я не могу без этого. Слава Богу, вниманием не обделена.
Я вспомнила мальчишеские ватаги, провожающие Смородинку до дома, ее потертый коричневый портфель, служивший драгоценным трофеем, ее влажный взгляд. Она сидела сейчас напротив меня, потяжелевшая, крутобедрая, кудрявая, и взгляд ее источал желание. Им было пропитано пространство маленького кафе, так что щупленький официант-хорват не сводил с нее горящих глаз. Казалось, волны Адриатики и те бьются в берег как-то призывно. Смородинка вздохнула, подавляя приятный зевок.
— Вот так-то, Лилька. А муж у тебя как, ничего? Ну, ты понимаешь?!
Я еще не успела возмутиться, как она добродушно рассмеялась, прикрывая попорченные зубы:
— Не бойся, не уведу. Я у своих не ворую. Ну, ладно, иди, а то твой благоверный сейчас тревогу по всему отелю поднимет. Женушки под боком-то нет! Давай, давай, ну и я пойду.
Она поднялась, оглаживая юбку. Почти одновременно с нею поднялся какой-то мрачный бычелобый тип в дальнем углу кафе. Щупленький официант потушил глаза и принялся сметать крошки с соседнего столика.
— Смородинка, ну как же так? — пролепетала я. — А если, не дай Бог, заболеешь или забеременеешь от кого? Ах, да, предохраниться же можно, — вспомнила я.
— Не-а! — задорно протянула она. — Не будет ничего. На торной тропе трава не растет. Да и не люблю я резинки эти.
— Смородинка! — протянула я, пораженная, но та уже вышла из-за стола и направилась к выходу. Потом вдруг резко вернулась и спросила:
— А помнишь:
А бедра ее метались,
Как пойманные форели,
То лунным холодом стыли,
То белым огнем горели.
— Помню, конечно. Лорка.
— Помнишь! — удовлетворенно протянула она. — Вот за что я тебя любила, Лилька, ты много знала непохожего, не того, что надо, а того, к чему душа лежит. А меня не жалей. Мне моя жизнь нравится. Я вольная. Пока живу — радуюсь. Ну, пока. Завтра увидимся. Она чмокнула меня в щеку, обдав сложным запахом кофе, ванильных сигарет и еще чего-то пряного и свежего.
Я уснула почти сразу. Подвалилась к мужу под теплый бочок, подумала, что это счастье, и провалилась в сон. Он пробормотал что-то невразумительное и опять уснул. Где-то рядом плескалась Адриатика, и зеленоватый свет от луны лежал на наших простынях.
Назавтра нас, словно стадо гогочущих гусей, собирали в автобус для экскурсии по старому городу. Это был наш последний день в Дубровнике. На следующий день мы переезжали в другой курортный город. За 12 дней турпоездки надо было все познать и осмотреть. Замешкавшись с вещами, я вдруг увидела ее. Она стояла на террасе кафе. Солнце светило ей в затылок, и оттого над головой ее поднималось медно-рыжее кудрявое сияние. Рядом с нею стояли дети, три мальчика: шестнадцати, тринадцати и десяти лет на вид.
— Ну, бывай! — улыбнулась она. — Может, больше и не увидимся уже. Дочку поцелуй за меня.
— Спасибо! И тебе всего самого доброго, — Я говорила искренно и искренно же перецеловала всех ее детей. Они были непохожи друг на друга. Старший был смугл, черноволос и кареглаз, у среднего были пепельные волосы, бледная кожа и ярко-голубые глаза. Самый младший обладал медно-рыжей шевелюрой и темно-серыми непрозрачными глазами. Они степенно дали себя поцеловать и отошли в сторону.
— Ага, заметила?! — рассмеялась она. — «Как четыре стороны одного того же света, Я люблю — в том нет вины — Все четыре этих цвета».
— А четвертый-то где? — не удержалась я.
— Как где? Я сама! «Черные глаза — жара». Это же про меня, — И она метнула на меня свой незабываемый взгляд. — Давай, беги. В Старом Граде не забудь зайти в монастырь. Очень красивый, 12 века. Если захочешь, можешь свечку поставить. Ну, пока.
Мы расцеловались, и я помчалась к автобусу.
— Это кто? — спросил муж.
— Так, одна старая знакомая. Замужем здесь, вон дети ее. Случайно вчера встретились.
Тут автобус двинулся, и мы принялись слушать экскурсовода. Тот настоятельно советовал нам посмотреть то направо, то налево на древнейшие исторические памятники.
Храм в Старом Граде был не столько красивым, сколько величественным. Каменные темные кладки, суровые лики святых, прохладный сумрак внутри. Молодой викарий в очках читал что-то нараспев. Я спросила у него, где можно поставить свечки. Он долго тер лоб, говорил: «Не розумею (не понимаю)». Потом, наконец, уразумел, улыбнулся и показал, где продаются свечи. Я поставила три свечи: за нашу семью, за дочку и за Смородинку. Хотелось для нее счастья!
Сейчас Гегель считается одним из величайших умов человечества. А что его не понимают - так гениев всегда не понимают. А выходит, при...