Как живется одинокому почтальону? Кротко, безропотно

А как же иначе? Одинокому небогатому 50-летнему холостяку все надо знать, все уметь, чтоб и на случай простуды банка с малиной была заготовлена, и краны в старенькой однушке не протекали, да и вообще жизнь с путей не сходила бы.

Служил Крохотов почтальоном в районном отделении, к своей работе привык, но думал о ней иронично: «Служил Гаврила почтальоном, Гаврила почту разносил». Судьба, словно доведя Крохотова до определенного уровня, положила свою мягкую, но властную ладонь ему на макушку, прошептав: «Дальше — низ-з-зя-я!», и Крохотов подчинился.

Он вообще был покладистым, за это и ценили на службе. Бывало, отработает свой участок, вернется в отделение, а его цап-царап:

— Крохотов, мне ребенка вести к врачу, разнесешь за меня? Тут немного. Спасибо. Ты — единственный! Таких, как ты, в природе нет!

— Крохотов, голова что-то болит, и дочка с внуками должны прийти. Надо приготовить что-нибудь. Выручи, а? Крохотов, цены тебе нет! Клянусь, дай только с делами разберусь, лично тебе невесту подберу. Какой мужик пропадает! Золото!

— Крохотов, завтра возьми и мою стопку, будь другом! Родственники на дачу пригласили, неудобно отказываться. Мой участок небольшой, быстро управишься.

И Крохотов соглашался. Кротко, безропотно.

Кто-то не волен зажечь свет,
Кто-то не в силах сказать нет,
Радугою стелется судьба-змея,
Пожирает хвост, а в глазах лед,
А в груди страх, а в душе тоска,
Больно ей, больно, да иначе нельзя,
Да только…

Пока жива была мать, Крохотов не чувствовал одиночества. Совершенно непонятно, в чем выражалась их общность, оба были донельзя молчаливы, но видно, и вправду есть какие-то узы, связывающие родных по крови людей.

Придя домой, Крохотов садился ужинать, и чаще всего мать подавала ему любимый суп с сыром и луком, обильно сдобренный перцем, в меру густой и очень горячий. Едва сдерживая нетерпение, он начинал есть, а мать усаживалась напротив и смотрела на него. И тонкие лучики-морщинки расходились от ее глаз к вискам. Потом они пили чай непременно с вареньем из слив-мирабелек. Крохотов любил эти маленькие солнечные плоды с тонкой кожурой.

Жениться Крохотов не мог по причине перенесенной в детстве свинки. Но странно — рок, так нелепо и зло подшутивший над ним, будто скинул волнение, сладкое замирающее ожидание любви. «Нельзя, так нельзя», — кротко, безропотно согласился он с судьбой и даже вздохнул облегченно. Не будет всепоглощающей радости, но ведь и ревности, и нервов, и страданий тоже не будет.

«Разве нам еще кто-то нужен? Разве нам плохо?» — утешал Крохотов мать.

И она, быстро встряхивая головой, отвечала, что нет, конечно же, никто не нужен.

А потом Крохотов остался один. И сам готовил себе сырный суп по маминому рецепту, а мать смотрела на него с портрета на стене, и взгляд ее был спокойным, таким, каким никогда не был при жизни. Будто она радовалась, что покинула, наконец, эту комнату, где тиканье часов отзывалось в пульсе.

И Крохотов свыкся с мыслью, что матери нет, так же, как ранее привык к ее существованию. А затем он привык каждый день начинать с уборки. Сырость упрямо просачивалась сквозь игривые лепные завитушки на потолке, оседала зеленой плесенью в углах, брызгала чернецой на стены. Крохотов — раз-два! — разогнулся, взял влажную тряпку! — шуровал по стенам, стирал абстрактные плесенные рисунки!

Но все без толку! В сырость будто вселился бес рисования. С дьявольским усердием она покрывала стены узором из зеленой, желтой, черной, серой и красноватой плесени. Одинокий человек вел неравный бой, и сырость медленно, но верно брала новые высоты. Запах ее витал повсюду. Иногда Крохотову казалось, что плесень врастает в него, и становилось липко и неприятно.

Однажды Крохотова в очередной раз попросили разнести почту на чужом участке. Но корреспонденции было много, он не надеялся, что успеет все засветло.

На 1-й Северной улице в угловом доме за дверью 36-й квартиры послышались частые шаги и детский голос произнес:

— Кто там?

— Вам бандероль, — буднично отозвался Крохотов. — Дома взрослые есть?

— Мама, — деловито ответили из-за двери. — Она сердитая.

— Зови! — распорядился Крохотов. Его дело маленькое: пришел-передал-расписались! А там пусть продолжают сердиться дальше.

Фиолетовая дверь осторожно отворилась. Из нее вначале показался чумазый острый нос, затем два любопытных черных глаза и, наконец, фигурка девочки лет пяти в длинном разноцветном платье. Сзади нее стояла высокая женщина с красивым, но каким-то недовольным лицом, словно у нее болел зуб. Одета она была так же, как дочь, в длинное, но уже цветастое платье.

«Цыгане, что ли?» — промелькнуло в голове Крохотова. И словно в подтверждение его догадки, женщина резко что-то сказала девочке, и почтальону показалось, будто слова ее рассыпались горстью мелких камней.

— Вам бандероль, — повторил уже матери Крохотов. Женщина продолжала смотреть на него, не мигая.

— Это не нам, — сказала она тихо. — Это хозяйке, наверно. Мы гости.

— А хозяева где? — Крохотов посмотрел на бандероль: Мурзаева И. К. — Бандероль на ее имя.

И вдруг показалось, что от ног его поднимается странное тепло. Женщина говорила с неясным акцентом. Слова она произносила правильно, ни разу не допустив грамматической ошибки, и в то же время каждое из них было словно в капсуле незнакомой речи. Так бывает порой, когда человек хорошо владеет чужим языком, но все же обкатывает слова так, как привычно родной речи.

— Вы можете расписаться в получении? — спросил Крохотов. — Когда они придут, тогда и передадите. Или хозяева уехали надолго?

— Нет, — помотала головой женщина. — Вечером придут. Оставьте.

Смутная опаска промелькнуло в душе почтальона. «Лучше бы вернуть бандероль напарнику, пусть сам разбирается». Но почему-то сладко отяжелели веки.

«Сморило меня никак?» — успел подумать он и почувствовал, как ноги его становятся ватными…

Очнулся он на полу в кухне. Спину уютно подпирал какой-то мешок, а цыганка сидела напротив, разложив вокруг себя голубую цветастую юбку. Девочки не было.

— Не бойся, — засмеялась она и протянула Крохотову маленький темный стакан, наполненный зеленоватой жидкостью. — Пей!

Он покорно выпил. Жидкость была пахучая, пряная на вкус и очень терпкая. Мгновенно стало горячо.

— Это зверобой и еще много чего. Не бойся, — повторила она. — Плохо не будет. Меня Айна зовут. Знаю, зачем пришел.

— Я-я?! — пролепетал Крохотов.

— Молчи! — цыганка так резко повела рукой, что он отдернулся.

— Смотри на меня. Слушай! Плесень уйдет! Тоска уйдет. Женщину вскоре встретишь. Хорошую. Не старую еще. Но детей не будет. Ни к чему они вам. Женись на ней. Она — соль и мед в твоем доме будет. Ей доверишься, холод уйдет. Жить будете долго. Сами себе и дети, и взрослые. И на жизнь будешь смотреть веселее. Но смотри, не пропусти. Иди.

— Я-я, м-м, — мекал Крохотов, растерянно озираясь кругом.

— Иди! — Айна сунула ему в руки бандероль. — Вернешь напарнику. И не разрешай на себе ездить. Уважения не будет.

Она помогла ему подняться, вывела в коридор и так же резко вытолкнула за дверь. Девочка стояла у стены и щурила глаза. Она уже не была чумазой, и волосы ее были заплетены в две тяжелые длинные косы.

— Дае? (мама) — тихо сказала она.

— Со мАнгэ тэ кирА? (что мне делать?) — почти сразу же ответила женщина и как-то сникла.

Крохотов не помнил, как он очутился дома. Будто какая-то сила перенесла его на кровать. Он не помнил ничего и, не переодеваясь, провалился в сон, прижимая к себе злосчастную бандероль весом в 433 грамма.

На следующее утро он проснулся посвежевшим. Голова была ясной, ноги не подкашивались. Лишь во рту был слабый пряный привкус, как будто долго настаивали черный перец с какими-то травами.

Последствия мистической истории не заставили себя ждать — первое удивление случилось в ванной. Он увидел в зеркале взъерошенную пегую голову человека в пижаме! Но он точно знал, что не переодевался. Второе удивление подстерегало в комнате. Одежда была аккуратно сложена на стуле. Крохотов привычно потянулся за тряпкой, но, взглянув на стену, увидел, что на ней нет новых плесенных разводов.

По дому плыл еле слышный запах горячего варенья из мирабели. Крохотов вздрогнул. Бандероль! Ее не было нигде. Ни на кровати, ни под кроватью, ни на столе.

Наскоро позавтракав, он побежал на почту. Еле дождался напарника. Тот приходил не к девяти, а в начале десятого.

— Мурзаева И. К, ул. 1-я Северная, угловой дом, квартира 36 — кто это?

Напарник аж попятился, не ожидал от Крохотова такой ретивости.

— Женщина среднего возраста. А тебе зачем? Проблемы какие-то?

— Я потерял бандероль, не знаю, как получилось!

— Как потерял? Ты же ее вчера отдал! Она мне домой звонила, «спасибо» сказала и тебя благодарила, говорила, что давно ждала ее, там книга какая-то, и ты очень быстро и аккуратно ее принес.

По глазам напарника было видно, что он ничего не понимает.

— Да вот же квитанция! — парень ловко выдернул из рук Крохотова невесть откуда взявшуюся скомканную бумажку. — Вот же подпись Мурзаевой. Ты выпил, что ли, вчера, или устал?

— Я не пил! — пробормотал Крохотов и сел за свой стол разбирать почту. Напарник постоял полминуты возле него, затем взял ручку, зачем-то повертел ее в руках и отошел к своему месту.

Почти до конца рабочего дня его никто не тревожил. В три часа начальник отделения — тучный веселый осетин — вылез, отдуваясь из-за своего стола:

— Грохотов, — протрубил он. — Идыте домой, ви устали, навэрно. Каждый ден до вечера сидыте.

— Я не устал, Заур Дударович, — ответил Крохотов и чуть усмехнулся. Толстяка начальника за любовь к шашлыку и трубный голос все давно уже переименовали в Шампура Ударовича. Но никто, как этот котоголовый круглый увалень, не мог разрядить обстановку. Подчиненные его любили.

— Идыте, идыте, — начальник добродушно махнул рукой. — Надо много кушит, мясо кушит, масло кушит, отдыхат, смотрите, какой ви худой!

«В самом деле, — подумал Крохотов. — Домой, что ли? Устал я, видно, вот уже и чушь всякая мерещится».

— Спасибо, Ш… э-э… Заур Дударович.

— На здоровье! — начальник улыбнулся широко, весело. — До завтра!

Крохотов купил банку паштета и хлеб. Поискал глазами по полкам с вареньем. Выбор был большой, но из мирабели не было. Он сглотнул слюну и взял маленькую плитку шоколада.

Ноги сами завернули на 1-ю Северную. С колотящимся сердцем (Господи, оно никогда так не колотилось, даже когда ушла мать!) он постучал в стальную фиолетовую дверь.

— Кто там? — Дверь открыла миловидная невысокая женщина средних лет с тонкой проседью на висках. — А, это вы! Здравствуйте! Что-нибудь еще мне? Я смотрю, наш почтальон на вас участок взвалил!

Она улыбалась, но глаза ее были выжидающими.

— Нет! — Крохотов испугался своего голоса. Горло у него пересохло, и звуки вышли резкими, словно рассыпалась горсть мелких камней. — Просто зашел узнать, нет ли у вас каких-то претензий к доставке? Ну, к примеру, поздно принес, а вы ждали?

— Нет. Все хорошо, все вовремя, — Женщина смотрела на него недоуменно.

— Очень хорошо, — Крохотов помялся немного и кинул взгляд в коридор. Все такое же, как было вчера. Только не было девочки у стены. Его снова охватил страх.

— Я пойду. Всего вам доброго, — торопливо бросил он женщине.

Взгляд ее был настороженным и печальным.

Я так хочу притаиться на твоем плече,
Рассказать слов, рассказать дум,
В карманах порыться и достать лед,
Охладить лоб, охладить лоб.

— Всего доброго, — отозвалась она и захлопнула за ним дверь.

Крохотов быстро спустился по лестнице и с облегчением вытер лицо. «Случится же такое», — думал он, оглядываясь на окно в третьем этаже. В нем не горел свет.

Поужинав, Крохотов ощутил приятную истому, растянулся на диване перед телевизором. На экране двадцать два дюжих молодца гоняли по зеленому полю один несчастный мяч. Мать, усмехаясь, смотрела с портрета. От стен вновь тянуло сыростью. Тихо шуршали часы, вымеряя лёт времени.

Тикают часики динь-дон,
Да только стоп-звон
Там за седою горой.
Льется водица по траве век,
По тебе и по мне, да по нам с тобой.
Да только…

Через минуту Крохотов выключил телевизор и с удовольствием нырнул в кровать. Уснул он быстро, и во сне ему снились какие-то пестрые цветы, похожие на цыганские юбки, и Крохотов бродил среди них, ел варенье из слив-мирабелек и радовался, что жизнь его продолжает идти как обычно.

Прим.: в тексте использована песня Г. Сукачева «Ольге».