Что нашептали снежинки?

«Гулящая», — бросает в спину ветер подслушанные разговоры. «Гулящая», — шуршит палая листва у дворовой скамейки. «Гулящая», — отбивают каблучки прохожих.

Взбитые волосы, отбеленные перекисью, прикрытые блестящей газовой косыночкой, плащ как у Бриджит Бардо, спина прямая, носочки врозь и будто по веревочке — балетная походка. Легко, кружащим листиком, мимо мамаш с укутанными детьми, мимо старух, спешащих на рынок, мимо остановок, телефонных будок, проходных, школ и детских садов.

«Раз-два-три, раз-два-три», — пропел мелодию вальса трамвай. «Гав-гав-гав», — подлаял кудлатый пес, вылезший из-под покосившегося забора.

— Оля, пельмешки прими, привезли. Вкусные, мы пробовали с девчонками.

Раз-два, совочек ловко подхватывает белые шарики. Кульки, весы, гири, а в голове — тарелка с дымящимися пельменями, залитыми сметаной и слегка присыпанными зеленым лучком. Не зря же баночки на подоконнике круглый год. И Минас, Минька, уплетающий за обе щеки.

Руки стынут, заусенцы от оберточной бумаги.

— Сколько вам? Не толпитесь, всем хватит, у нас еще пять коробок.

— Олюшка, мне там целенькие выбери, — старуха Кудасова с четвертого этажа. Это ее шипением-шепотом напитался родной дворик пятиэтажки, это с ее презрительных губ слетела и зажила кружащейся тенью «гулящая».

— Как всем, так и вам, — металлический совок зашуршал о картонное дно, выгребая застывшие льдинки.

— Так уж по-соседски, — бормотала Кудасова, подставляя грязную авоську.

— Что от нее и ждать, одно слово — гулящая, — завздыхала очередь.

Ольга поранилась о край бумаги, алые капли растекались по картону.

— Тань, подмени, перевяжу, — перекричала гул торгового зала.

В подсобке темно, еле нашла бинт и зеленку.

За что они так, что я им плохого сделала? Что они знают обо мне? О Минасе? Скоро тридцать, вечера с больной мамой, подруги с детишками и мужьями возятся, даже в кино одна. На улице пристают, предлагают выпить, а дальше? Липкие руки, запах перегара и виновато-презрительный взгляд? Ну уж нет, лучше одной.

И тут Минас, Минька, по-кавказски мягко: «Ты моя жЬЭнЬщинка, никому не отдам, не бойся, дЭвочка. Большой дЭвочка не должен бояться». Кульки с конфетами и арахисом. Она никогда не ела столько арахиса, Минька торгует им на рынке. Черные кудри, губы-карамельки. Только эти губы да руки властные, сильные, ничего больше. Почему гулящая?

Зима напрашивается первым морозцем. Двор шумит, скрипит тележками — капуста. Двери сараев распахнуты настежь, как склады перед ревизией. Минас подкатил на собственной машине прямо к подъезду, взбежал с мешками на пятый этаж: «Принимайте, хозяюшки». Пока мама охала и вздыхала, доставая тугие кочаны, прижал Ольгу, зарылся в мягкие волосы, окатил мандариново-табачным духом и умчался.

Чеканят по первому снегу новые сапоги-чулки. Пальто, подшитое по самое колено, белоснежная паутинка на взбитых волосах.

«А снег идет, а снег идет. И все вокруг чего-то ждет…»

Все случилось в доме какого-то приятеля, куда ее привез Минас. На пыльных ковровых подушках, пропахших какими-то специями и сладковатым запахом гниющих фруктов.

«ДЭвочка, дЭвочка?» — задохнулся от удивления Минас.

Тогда же Ольга узнала о жене и сыне.

— Понимаешь, она больна, мы не живем, ну ты понимаешь, — Минас отворачивал жгучие глаза, разглядывая какой-то хлам в углу.

— Понимаю, — послушно вторило женское эхо.

Минас стал возить ее в этот дом без хозяина каждую неделю. Потом, у ее подъезда, доставал с заднего сиденья приготовленный кулек с гостинцами. Ольга молча брала и выбегала из душного нутра машины чужого мужа.

В середине декабря Минас неожиданно появился в магазине в самый разгар рабочего дня.

— Татос заболел, в больницу надо, а Майя лежит, плоха совсем.

— Я сейчас, — тихо промолвила Ольга и пошла отпрашиваться.

В коридоре детской поликлиники многолюдно. Пахло хлоркой, какими-то лекарствами и… молоком. Слабый плач, перекошенные тревогой лица мамаш. Татос тихо сидел на краю кушетки, болтал ножками и не поднимал глаз на незнакомую тетю.

— Пошли, — Ольга решительно потянула мальчика за руку.

В кабинете легко дал себя раздеть, старательно открывал рот и терпел холодный градусник.

— Вот, — женщина протянула рецепт отцу, ожидавшему их в машине.

— Поехали! — Минас решительно усадил любовницу и повез домой.

— Жена Майя, — представил тщедушную женщину, закутанную в какие-то темные тряпки, с черным платком, повязанным по веки.

— Оля, — осеклась, заметив круглый животик хозяйки, гордо выпирающий из бесформенной одежды. — Я пойду, мне пора.

«А снег идет, а снег идет…»

Есть что-то в мире, кроме снега? Белое полотно, на котором я никогда не нарисую Минаса. Слезы или растаявшие снежинки? Резкая боль, метнувшаяся от ноги к темени. Забеленная лавочка, до которой так мучительно было идти. И как теперь? Каждый шаг финальной вспышкой.

— Девушка, девушка, вам плохо? — мир отворился, выпустив сочувственно склонившегося мужчину.

— Идти не могу, похоже, перелом.

— Сейчас, сейчас, я поймаю машину.

Старалась держаться до последнего, а на больничном крыльце вдруг обмякла, повисла на плече незнакомца. Он подхватил на руки, занес в белый коридор, прошептав: «Меня Славой зовут, а вас?»

Удивительные штуки — костыли, без сноровки шагу не ступить. Слава терпеливо ждал в коридоре.

— Ну как?
— Терпимо, — поморщилась Ольга.
— Жаль, а я хотел вас пригласить на танцы, скоро Новый год. Придется подождать следующего.

«А снег идет, а снег идет. И все мерцает и плывет…»

На костылях можно даже гулять, если осилить лестницу, почти половину пути Ольгу проносит на руках Слава. В снежки интересно играть, сидя на лавочке.

Если замереть, то можно услышать шепот кружащихся снежинок: «невеста-невеста».

«Мой самый главный человек,
Взгляни со мной на этот снег…»

Что еще почитать по теме?

Падает снег. Почему иногда приходит грусть?
Филемон и Бавкида. Где живёт тихое счастье?
Как избавиться от интернет-зависимости? Чудо в новогоднюю ночь