Можно ли добром вспоминать помещиков?

Соответственно, лет с шести наш Оскол (левый и самый большой приток Северского Донца) стал тем местом, где мы с пацанами пропадали практически весь световой день.

Так вот, если идти мимо тех двух домов, что стояли перед нашим, то любой, кто шел к реке, выходил на Стойло — место, к которому в полуденный зной пастух пригонял частное сельское стадо (колхозные коровы это время проводили на полевом стане). И часа два-три, пока пастух отдыхал и обедал тем, что ему приносила семья, чья очередь была кормить его в этот день, коровы заходили в речку по самое брюхо, долго и жадно пили, время от времени отрываясь от этого увлекательного занятия и довольно отфыркиваясь, потом выходили на берег, стояли или ложились на песок и старательно пережевывали всю ту траву, что с утра до обеда нарвали на пастбище.

А пока они вот так лежали-стояли и старательно жевали, приходили их хозяйки с оцинкованными цибарками и марлей и доили их. И как только передаивали всех, пастух поднимал стадо и снова гнал его куда-то в приречные луга, пастись. Чтобы вернуться в село уже к вечеру, когда солнце начинало падать к горизонту.

Правее Стойла, метров 150−200 вверх по течению, была Прирва. Место, где во времена моего детства было достаточно глубоко и где купались только большие пацаны и взрослые мужики.

А между Стойлом и Прирвой, ближе к первому, поперек реки были вбиты два ряда толстенных дубовых свай, края которых сантиметров на 20−30 выступали над уровнем воды. У нашего берега эти сваи под прямым углом расходились вправо и влево (вниз-вверх по течению), чтобы метров через 5−7 снова устремиться к берегу параллельно основным двум рядам, что шли через всю реку.

Как говорила бабуля, это были остатки помещичьей мельницы и плотины, что перегораживала реку. После отмены крепостного права, похоже, это был единственный объект, который приносил помещику стабильный и, судя по всему, неплохой доход. Мельница, как опять же говорила бабуля, была очень хорошая. На ней мололи сортов пять муки (тонкого помола — из которой пекли блины и оладьи, более грубого — для выпечки белого хлеба, обдирную, обойную, с отрубями). А ещё на мельнице была крупорушка.

После революции, естественно, мельницу реквизировали, но до середины 30-х годов она исправно работала. И молола, и рушила. А потом в городе построили помолкомбинат и всё зерно стали возить туда.

Дольше мельницы простоял помещичий дом. Не поместье, а самый обычный дом, только довольно большой. В нем была начальная школа, в которую ходили и мама, и её младшие сестра, брат. Но я его уже не застал. У меня начальная школа уже была и в другом здании, и в другом конце села.

Но если вернуться к остаткам мельницы, что сохранились до времен моего безоблачного детства, то когда кто-то на селе собирался строиться, то к Стойлу подходил колхозный гусеничный трактор, мужики обматывали железным тросом верхушку одной из дубовых свай, которые у нас называли палями (наверное, от слова палка, паля — та же самая палка, только большая), и трактор, то чуть приподнимаясь и подаваясь вперед, то снова отходя назад, начинал раскачивать сваю. Колесный трактор для этого дела не годился. Он вставал на дыбы, натягивая трос, но свая как стояла нерухомо, так и стояла. А гусеничник потихоньку-потихоньку сваю раскачивал, она начинала заметно подаваться вперед и, как только тракторист давал тросу слабину, отходила назад.

Иногда тракторист не рассчитывал соотношение между мощностью трактора и упертостью на две трети забитой в грунт сваи, трос не выдерживал, рвался и со страшным свистом летел куда-то вверх и чуть в сторону, зачастую, уже на излете, накрывая кабину трактора. В общем, часа полтора-два, иногда меняя трос, трактор раскачивал сваю, после чего она начинала нехотя подаваться вперед и сантиметр за сантиметром вылазить из цепко удерживающего её речного грунта.

Хорошо, если тракторист вместе с застройщиком, его братьями и взрослыми сыновьями за день вытаскивал из реки 3−4 сваи. Но этого обычно бывало достаточно. На первый венец — хватит, а дальше уже предполагалось использовать уже какой-то другой материал.

Но такое увлекательное мероприятие по вытаскиванию свай, на которое мы, пацанва, обычно без какого приглашения дружно собирались и с приличного расстояния наблюдали за всем этим увлекательным действом от самого начала и до его завершения, бывало раз-два за лето, а вот сваи, что стояли в реке, мы использовали ежедневно.

Скидываешь штаны, рубашку, не снимая, расстегиваешь и завязываешь узлом где-то под самым горлом, удочку — в одну руку, свернутые штаны — в другую, и пошел по реке, от сваи к свае. Выбрал ту, что тебе приглянулась, положил на её торец сложенные в два-три раза штаны, взобрался на сваю, уселся на штанцы, чтобы не так жестко было пятой точке, и закинул удочку. Хоть солнышко и припекает, но ноги выше щиколотки в прохладной воде и от того кажется не так жарко.

Очень хорошо там пескарь клевал. Иногда часа за 2−3 удавалось наловить снизку от пояса до щиколотки. Одна была проблема — черви. Банку с ними с собою не возьмешь. Когда садишься на палю верхом, емкость с червями уже и поставить некуда. Поэтому обычно, небольшой запас червей пересыпался в спичечный коробок, его — в карман рубашки, и пошел усаживаться на палю. Но как только этот минимальный червячный запас заканчивался, надо было слазить с пали, пробираться, превозмогая течение, к берегу, доставать из-под лопухов свою банку с червями, отсыпать очередной НЗ в спичечный коробок и снова возвращаться на уже насиженное место…

Вот сколько у меня вспомнилось благодаря той почти до самого основания разрушенной помещичьей мельнице! И когда я вспоминаю те, уже далекие от меня нынешнего, времена, часть того тепла, что приходит с той памятью, относится и к неизвестному лично мне помещику. Да, наверное, не только у меня. Думаю, такое же тепло согревает душу и многих моих погодков, что тогда, так же, как и я, сидели на дубовых сваях дальше к стрежню реки или ближе к её берегу. А ведь некоторые из них до сих пор живут в тех домах, чьи первые венцы сложены из мореного дуба, который прежде держал мельничную плотину.

Мы — нет, но наши отцы… Они могут вспомнить не только эти, первые венцы, что когда-то были началом их самостоятельной жизни, уже в своём, а не родительском доме, но и то время, когда окуная перьевую ручку в чернильницу-непроливайку, они выводили первые в своей жизни палочки и крючочки в специальной тетради для прописей. И, думаю, эти их воспоминания о детстве и о прописях, и о своей начальной школе, что была в бывшем помещичьем доме, такие же теплые, как и наши, но уже связанные с разрушенной помещичьей мельницей.

А отцы наших отцов… Мало кто из них ещё остается в живых. Но кто жив, наверное, хоть изредка, вспоминает тот хлеб и кашу, что пекли и варили из муки и крупы, смолотых и обрушенных на ещё действовавшей тогда помещичьей мельнице…

Наверное, я — не совсем правильный комсомолец. Но почему-то сегодня, когда вдруг неожиданно вспомнилось вот это — далекое, детское… Почему-то вдруг подумалось: а ведь и помещиков — может, не всех и не всегда, но, хоть изредка — можно вспомнить добром и с благодарностью.