Святочные рассказы. О чем поет русалка? Часть 1

— И спросить некого, будто вымерли, — обратилась к молодой спутнице маленькая сухонькая старушка в одежде странницы.

— Устала я, тётка Анисья, может, отдохнём?

— Дивлюсь я на тебя, Ксюха, столько вёрст отшагали, близёхонько теперь. Вот дойдём, а потом и об отдыхе думать будем.

Калитка соседнего дома нехотя вскрикнула, и в проулке показалась дородная баба с корзиной ароматных яблок.

— Милая, — обратилась к ней старушка, — далеко ли до кладбища?

— К Любушке? Да недалече, вот по той улочке напрямик, а там увидите часовенку. Могилка Любушки сразу за ней, мимо не пройдёте, нахожена тропка.

***

Минька, кашевар бригады бурлаков, привычно разжёг костер, вбил две рогатины, пристроил котёл, разложил нехитрый провиант.

— Дядька Кирьян, помыться бы, — обратился он к шишке.

— Зябко мыться, пойди морду ополосни и будет с тебя.

Минька, идущий с артелью первый сезон, радостно побежал к Волге.

— Смотри только, русалка к себе утащит! — неслось вслед.

Последние лучи солнца окрашивали темнеющую поверхность реки в багровый цвет. Минька забежал за прибрежные кусты, скинул задубевшую от пота одежду и бросился в ледяную воду. Но поплавать не удалось: ноги скрутила судорога, дыхание перехватывало, пришлось выбираться на берег.

Девицу он заметил не сразу, сердце колотилось так громко, что заглушало все звуки. И уж когда оделся и собрался бежать к спасительному костру, услышал тонкий смех, будто колокольчики на тройках извозчиков-лихачей. Она сидела на большом валуне у самой воды и расчесывала длинные тёмные волосы.

Но больше всего поразило Миньку, что незнакомка была абсолютно голой. Парнишка не мог отвести взгляда от мягкого колыхания пышных грудей, а девица развернулась, выгнула спину и запела. И было в этом пении что-то такое, что Минька забыл и про котёл, закипающий на костре, и про дом, где голодные братишки и сестрёнки ждали первого заработка. Исчез стыд, исчезло всё — река, неровный берег, весь мир сузился до белеющего в темноте тела.

— Минька, ты где, утоп, что ли? — косной Игнат Савельич тяжело спускался к кустам.

Видение исчезло в тёмной воде.

— Ты что застыл-то, варево закипело.

Парень, будто не слышал, как завороженный смотрел на волны, укрывшие красавицу.

— Не захворал ли часом? — дёрнул за рукав косной.

— Дядька Игнат, она утопла, спасать надо, — очнулся Минька.

— Да кто утоп, объясни толком.

— Девица, тут на камне сидела, волосы расчёсывала, пела, тебя испугалась и в воду нырнула.

— Пошли сынок, не девица то — Марина, русалку ты видел.

— Как русалку? Самая настоящая девица, только голая, — смутился парнишка.

— Пошли, пошли, — Игнат Савельич подталкивал Миньку прочь от воды, к алеющему в темноте костру. — Ты, сынок, нашим-то не рассказывай, засмеют. А я тебе вот что скажу, я сам из этих мест. Марина эта годков сто как утопла, а с тех пор много молодцев заманила она к себе на дно. Прошлым летом Степка-рыбак отправился на лодочке на вечернюю зорьку. Наутро лодочку пустой обнаружили, а Стёпки нет. А утонуть он сам не мог, плавал лучше рыб. Да и не один Стёпка, недоброе тут место, парень.

***

Всем хорош Иван Курчавый — статный, дородный, лицом бел, голова в золотых кольцах-кудрях, один сынок у батюшки и матушки, один наследничек. А как выйдет в праздник в хороводы девичьи в алой шёлковой рубахе, как возьмёт в руки бандуру, что девки… старухи, и те заглядывались! Да уж больно разборчив молодец.

Семья Ивана держала лавку рядом со старинной Церковью Спаса. Как-то во время службы увидел Ваня царицу, на стене этой церкви нарисованную — красавицу, слов не подобрать: полная, румяная, плывёт на лебедях белых, одной рукой правит, а в другой ключи держит. Вот парень и стал всем говорить, что жену себе подберёт не хуже царицы рисованной.

Батюшка Пантелеймон Макарыч лишь посмеивался в смоляную бороду — пусть потешится молодец, пока родители в силе. А матушка Анна Гавриловна грустно вздыхала украдкой, хотелось ей помощницу в дом да внучат шаловливых.

На зелёные Святки затеяла молодёжь хороводы на городских улочках. Ванюша наш с девчатами шутит, песни весёлые наигрывает и будто не замечает, что с завалинки белокаменного дома наблюдают за ним глаза чёрные, жгучие. Стоит Ванюше приобнять стан девичий, как глаза эти вспыхивают недобрым светом. Нечем дышать молодцу, не радуют наряженные молодушки, не веселит сердце песня бойкая.

***

Душно, томно Марине в избе просторной, каменной. Год как вдовствует, сама себе хозяйка, не терпеть укоры постылого помогла травка заговорённая. Да только спокойствие недолго длилось: как заприметила на гуляньях Ванюшу Курчавого, сердечко будто кулачком сжало — стучит, вырывается, крутит, ломает тело белое. Ночью в жарко натопленной комнате на пуховой перине не спится молодой вдовушке, грезится, что рядом Ванюшка, золотые кольца щекочут груди налитые.

Вскинется вдовушка, ополоснет рдеющее лицо, да к окошку — с короткой ноченькой печаль свою делить. Коротки ночи летние, гаснут звёздочки, которым Марина тоску свою нашептывала, небо утренним молоком наливается. Пойдет она в сад, а за каждым кустиком, за каждой веточкой лицо милое приветливое. А потом вдруг видит вдовушка, что Ванюша её другую обнимает, руками сильными чужое тело ласкает. И от этих видений загорается в душе такой костёр, что не унять.

Домашние и без того Марину побаивались, уж больно люта нравом, а в последние денёчки и вовсе избегать стали.

***

У ограды кладбища присели отдохнуть на пожухлую, пахнущую прелым сеном, травку.

— Никак боишься, гляди-ка, трусит тебя, на вот, пожуй, — тётка Анисья достала из узелка красное душистое яблоко.

— Будто лихоманка бьёт, — стучала зубами молоденькая Ксения.

— Ничего, милая, потерпи, это вроде жертвы такой. От многих слыхала про силу Любушкину, очень она нашему племени бабскому помогает: мужей в семьи возвращает, детишек долгожданных у Бога вымаливает.

— Мне, тётка Анисья, без её помощи не жить, один конец — в волны волжские.

— Не говори так, девонька, грех это большой.

— Нет жизни без Михалушки. Третий год как венчаны, а он всё на сторону поглядывает, свекровь со свету сживает, говорит, что за радость с пустоцветом жить? Мне бы ребёночка. Уж сколько молила, просила…

— Мечешься ты, милая, когда молитву творят, о волжских глубинах и не помышляют. Мало веры в молитвах таких. Ты у Любоньки мира в душу свою проси, а там и сбудется заветное.

***

Жарки июньские ночи, а Марина велит печку затапливать. Не смеют перечить, уж больно строга. Закрылась в спаленке, вспомнила науку колдовскую, что от бабки переняла. Потрескивают поленья, озаряют кровавым лицо вдовушки, склонившейся над миской с солью. Не то шипит, не то пришёптывает, слова тяжелыми камнями сыплет. Сжигает соль в печи, чудится, что не искры пляшут, а соперницы в огне извиваются…

Продолжение следует…