Деда моего школьного приятеля, как только началась война, призвали в действующую армию, а бабуля от тифа померла. Вот сестра деда (по-нашему, получается, золовка) и взяла к своим троим ещё и четверых детей брата, который так с фронта и не вернётся.
А голодно. В хозяйстве остался последний петух, который как-то умудрялся всё лето прятаться от чужаков в форме. Кур-то они ещё в первый месяц всех переловили. А без них какой прок от петуха?!
Вот баб Маря и решила его приготовить, чтобы как-то поддержать ребятишек. Семерых. А то с голоду помрут, как потом перед мужем да братом оправдываться? А если не перед ними, так перед самой собою — всё ли ты, Мария, сделала, чтобы детишки были живы и здоровы?
Решила — сделала. Поймала петуха, зарубила, ощипала, засунула в чугунок и — в русскую печь. А чтобы мадьяры не пронюхали, засунула глубоко-глубоко, да ещё и заставила устье печи пустыми чугунками.
И тут, как на грех, мадьяр в хату. Не иначе, запах учуял. А может, и так, «на дурнинку». Мало ли, может, ещё что осталось съедобного на этом русском подворье.
Так или эдак, но зашел мадьяр в хату. Пообвык к полумраку после дневного света, осмотрелся по-хозяйски по сторонам, принюхался… Приложил растопыренную пятерню к макушке типа петушиного гребня:
— Матка. Ко-ко-ко?
И рукой машет:
— Давай!
А «матка» ему руками разводит:
— Нэма…
Откуда? Шел ведь через двор от калитки. Видел, небось, — пусто. Нет ничего.
А мадьяр не успокаивается. Сорвал с плеча винтовку, отцепил с пояса штык, примкнул его к стволу и начинает им тыкать баб Марю в грудь:
— Ко-ко-ко… Давай! — а не то, мол, патрон уже в патроннике: — Пук-пук.
Но баба тоже уперлась. А как не упереться: семь ртов по разным углам в хате. И все — свои. А у тебя — один. Да и тот — чужой. Пусть тебя на твоей Угорщине кормят!
— Нэма…
Он носом поводил из стороны в сторону, грозит ей пальцем:
— Брэшешь!
Отодвинул заслонку, понюхал, поворачивается:
— Брэшешь!
И винтовкой с примкнутым штыком снова — в грудь:
— Отойди.
Подождал, пока та отошла, и — с ногами — в печь. Достал чугунок с петухом и унёс. Только его и видели.
А баб Маре что делать? Дети-то голодные. Помрут.
Ну, она подхватилась и в комендатуру. А как ни странно, хоть на селе стояли венгры, комендатура была немецкая.
Вот баб Маря всё и выложила коменданту. И платье с порезами от штык-ножа показала. Уж не знаю, как они там разговаривали, но он понял, в чём дело. Сказал, чтобы подождала немного. А своим команду какую-то отдал. Те и повыскакивали из комендатуры, как ошпаренные.
И полчаса не прошло, как на небольшом майданчике перед комендатурой все венгры были выстроены в две шеренги. Немец скомандовал, первая шеренга сделала несколько шагов вперёд и повернулась «кругом». А комендант с баб Марей пошли между шеренгами. Он ей и тыкает пальцами:
— Цей? Ни? Цей?
— Да, не… Не этот. Не этот.
Но наконец доходят до того, который им нужен. Вот он, этот. И по нему сразу видно, что он. Лицо, ладони, форма — всё в печной саже. Немец даже спрашивать не стал:
— Ком хиер, — этому мадьяру.
Тот вышел из строя. Немец что-то крикнул своим солдатам. Венгра поставили у стены сарайки, что примыкала к зданию бывшего сельсовета, в котором расположилась комендатура и… расстреляли.
Вот такая цена жизни и смерти на войне. Совсем небольшая. Один петух. Кому-то он может подарить жизнь, а у кого-то и отнять её.
И хоть такой подарок, как запеченный в печи петух, в тот вечер прошел мимо баб Мариной хаты, но детей она сохранила. Через что ей ради этого пришлось пройти и что превозмочь на этом пути, я не знаю. А спросить уже не у кого. Но догадываюсь, что нелегко ей пришлось тогда, в военное время, с семерыми на руках.
Правда, не всех она сохранила. Но отец моего школьного приятеля оказался среди выживших. И четверть века спустя мы с его сыном вместе лазили на крышу полуразрушенной Ивановской церкви, использовавшейся совхозом под зерносклад, и «выдирали» из голубиных гнезд подросших птенцов, чтобы «на паях» организовать уже свою собственную голубятню.
А летними вечерами «промышляли» вдоль высокого отвесного берега реки «у больницы», вытаскивая из узких нор под водой больших, почти черных, в свете заходящего солнца, раков. И у Ивана добыча всегда была больше, чем моя. Правда, вся она потом шла в общее ведро и на один костер, но… Всё равно было немного обидно и чуточку завидно чужой ловкости и удаче.
А звали Ваню тогда… Когда мы только-только повязали свои красные пионерские галстуки… Звали его Лютиком. Может, потому, что дети — цветы жизни?..
вспоминать злое меж людьми и народами до бесконечности можно,можно вспомнить миллион мирных жертв афганских аулов-стёртых градами по немецкой же технологии в радиусе 30 км от стратегических дорог-это от партизан чтобы.Про Чечню молчу! И как наши барахлом тарились и в Афгане и в Германии.Много наших парней расстреляно было трибуналами за изнасилования по всей Европе-БЫЛО!
0 Ответить
А что все-равно суп из петуха бабе Марии не вернули. Дети остались голодными. Выжили дети или нет? Этого автор не рассказал.Если бы комендант решил помочь то сухпай бы выдал, накормил бы ребятишек бабы Марии.
0 Ответить
"Настало время удивительных историй". Кот, лампа, душевность разлита в ночи...
0 Ответить
Хороший рассказ...
И окончание-душевное!
Оценка статьи: 5
0 Ответить
СПАСИБО, Володя!
0 Ответить