Зачем учить историю родного края?

Правда, он старше был. На семь лет. Так я ведь тоже… Вырасту! Вырасту, приду к Таньке, прямо домой, и скажу… А к тому времени Толик уже и бросит её. Как бросил Светку. А до неё и Вальку. Вот тогда… Вырасту, приду и скажу: «Не реви, Танька. Ну, его на фиг, этого Толика. Я тебя замуж возьму!»

Только когда это будет! А сейчас… А сейчас у Толика есть Танька, а у меня… Нет. И даже внимания она на меня никакого не обращает. Так только, если Толик вместо уроков застрянет на поселковом стадионе, играя в секу с фабричными блатными. Вот тогда Танька найдет меня на большой перемене, сунет в руку конфету… Как правило, вкусную, шоколадную, мать у неё в сельпо работает. Через неё Толику тот же «Чезет» подогнали. Типа как получи будущий зятек для начала… Для начала!

И где, спрашивается, справедливость?! Толику — и Танька, и «Чезет». А мне… «Мишка на Севере». Или «Белочка», которую Танька на большой перемене потихоньку сунет в руку, одновременно, наклонившись, прошепчет в ухо, щекоча щеку своими мягкими волосами: «Передай Толику. Сегодня у старой фабричной плотины, после семи!»

Хотя, вообще-то, Танька не из наших была. Её родители к нам из Чусовой перебрались. Зато пела. В ансамбле, на дискотеках. Ну, Толик и запал на неё. И пофиг ему веники, что у Таньки уже был парень. Сашка Овсов, из поселковых. Только он уже в армии служил. А как дембельнулся… Приехал, смотрит — что за байда?! Его… Его девчонка — с каким-то фабричным! Ну, он взял ещё парочку своих корешей, тоже дембелей, и — к нам. На разборки.

Только, видно, не в тех войсках пацаны служили. Толик даже блатным свистеть не стал, один… Ну, Олег, друг его закадычный, из своей квартиры на первом этаже выскочил. И они вдвоем — Толик по фронту, Олег с тыла… Как загасили этих ухарей лальских! Жена дяди Васи Кузнецова, теть Люба, потом, наверное, неделю ругалась, кровь со стенок оттирая.

Ну, а нам всем стало понятно, что это дело так просто Толику с рук не сойдет. И в ближайший месяц ему в поселок лучше не соваться. Так это ж нам, пацанам, ясно. А Таньке-дурынде… Разве объяснишь такое?! Бабы… Соображалки-то никакой! Зато всего остального… Выше крыши.

Эти провокаторы через её подружек и подкинули ей идею: мол, этими выходными в Лальск ансамбль приезжает из райцентра. Там такие чуваки… Битлы рядом с ними не стояли. Поют — зашибись просто! Курские соловьи от зависти сохнут.

Эта дурында наживку-то и проглотила. И к Толику:

 — Толик… Миленький!

Ещё и поцеловала восемь раз. Этот дурень и поплыл. Нет, чтобы сказать своё твердое мужское «нет». Куда?! После той драки. Да ещё и наших там никого не будет! Нет, согласился. И поехали они в Лальск, в их Дом культуры.

Как потом Толик рассказывал об этой истории из жизни, поначалу всё пучком было, а к завершению чувствует он — всё, верняк, бить будут. И не просто так, а по-взрослому. Так, что и покалечить могут.

Ну, Толик — к бабке-вахтерше: «Выручай, мать». Та ему и говорит, что плохо, мол, дело, милок. Ждут тебя. И у главного входа, и у запасного выхода. Кое-кто с кольем. Есть и с цепями. Сунешься, убить могут. Злые, не соображают ничего. Но ты того… Не робей. Есть, мол, вариантик. У нас…

А надо сказать, что лальский ДК тогда был в бывшей двухэтажной церкви. Вот бабулька Толику и объяснила, что у них ещё с прежних, доисторических, времен сохранилась лестница, что со второго этажа ведет во двор. Она, конечно, старая, деревянная… Может и рухнуть. Но надеюсь, тебя, худого и стройного, выдержит. Должна. Тем более, другого варианта-то и нет.

Ну, Толик Таньку в охапку и — к той лестнице. Кое-как спустились во двор. Выскочили из него и бегом по улице… Но чтобы им обратно на фабрику попасть, надо через Лалу перебраться. А в то время через реку было уже два моста — старый деревянный и бетонный новодел. Последний — ближе, но всё одно… Погоня за ними, и чувствует Толик — не добежать. Они с Танькой в первый же палисадник — шмыг, упали и мордой в землю, лежат тихо, как мышки. Не видно их и не слышно. Толпа и пробежала мимо.

Ну, а Толик с Танькой — в обратную сторону, к хлебозаводу. Там как раз брод, где-то по колено, может, чуть выше. В общем, перебрались они через Лалу и полями, полями (а до фабрики от поселка ещё километра четыре, не меньше) — домой. По дороге, конечно, нацеловались, наобнимались. Хорошо, если Толик под утро пришел. Часам к шести. Народ уже на смену подниматься начал.

А недели через две наши, фабричные, и лальские встретились в парке отдыха, чтобы всем вместе завалиться в Лузу и уже там, общими силами, городских погонять. Естественно, портвешка накатили (с одной стороны — для храбрости, с другой — за мир и дружбу между народами). И пока ждали автобусов…

Ну, и я там был. Портвешка мне, знамо дело, не наливали. Мал, мол, ещё. Но разговоры слушать или за колбасой в магазин, если пошлют, сбегать — кто запрещает?! Так пока автобусов на Лузу ждали, у поселковых только один вопрос к Толику был. Один-единственный: «Как ты ушел?! Мы тебя на двух мостах ждали. На привокзальной площади, откуда последний автобус в три часа ночи, от кировского пассажирского, на фабрику идет… А тебя… Ни там, ни там. Как?!»

Ничего на это Толик им не отвечал. Молча двигая кадыком, глотал свой портвейн, когда очередная бутылка по кругу доходила до него, и ухмылялся. Только когда автобусы пришли, встал с газона, отряхнул приставшие к брюкам сухие травинки, обвел взглядом толпу, что кружком рядом с нами стояла, подмигнул мне и сказал, конкретно ни к кому не обращаясь: «Ребята… Учите историю родного края. Может, тогда и поймёте, куда может исчезнуть парочка влюбленных со второго этажа бывшей церкви».