Старый дом. Куда стремится душа человека?

Обычно я приезжал туда летом. Добирался на переполненном шумной молодежью и селянами стареньком пятичасовом автобусе, по всем в той округе сельским ухабам и кочкам, жарким июльским или августовским днем. Уставший от долгой дороги и счастливый, переступал порог старого дома, крепко обнимал и расцеловывал сначала хлопочущую матушку, потом растерянную бабулю и, скинув пыльную от дороги обувь, немного стесняясь и не зная, как себя вести, шел в зал.

Первым делом я узнавал знакомый с детства запах. Одновременно легкий запах сырости большого дома и прожаренного жарким солнцем дня. Запах еще недавно теплого очага, бабушкиных пирогов, жареной картошки — любимого с детства крестьянского блюда. Еще пахло сушеными грибами, сосновой смолой и дымом из печи. Особенно врезался в память мне сосновый дым из местных печей в округе, но это было уже чуть позже, когда с осени начинали топить печи и «грубки», небольшие домашние печи, и по округе пеленой расползался пьянящий, с характерным лесным ароматом дым, который мне тогда особенно полюбился.

Зал, в который я входил, был в тот час привычно залит морем янтарных бликов от заходящего на той стороне жаркого солнца. Мириады солнечных искр были разлиты по полу и стенам, играли на колышущихся от вечернего ветерка занавесках, ослепляли невыспавшиеся с дороги глаза. Янтарные блики на полу и стенах, мерный, удаляющийся цокот лошадиных копыт по асфальту и едва слышные мелодичные переливы на местной «мове» за балконом убаюкивали, подтверждали, что все это не сон, что я вернулся, я снова здесь. Слегка кружили голову и делали саму смерть не страшной и даже почему-то немного желанной.

Пройдя через зал, я выходил на балкон, отворив чуть шире обычного скрипучую, ту самую, как и в юности, дверь, высовывался далеко наружу. Жаркое летнее солнце клонилось к пыльному закату. Мимо по-селянски неторопливо тянулся местный люд. Кто-то вел, за веревку придерживая, корову, кто-то ехал на «ровере» (велосипеде) и задорно приветствовал всех, кто ему встречался на пути, кто-то пьяненько телепался сквозь теплый вечер и ни о чем не беспокоился, только изредка останавливаясь, чтобы по душам пообщаться с соседской собакой или обратить внимание на идущих мимо «жинок».

Сам дом когда-то стоял на самой окраине района, в метрах пятидесяти от которого была трасса, потом овраг, а за оврагом начинались «поля»: большие огороды с кукурузой и «гарбузами», которые тянулись чуть ли не до горизонта. Во всяком случае, я не знал, где «поля» оканчивались и что было за ними, так огромны они были.

Большой дом, тогда он казался мне почти огромным, непоколебимым и вечным. Построенный моим дедом для всей семьи, он был символом семейственности, надежности и уверенности в том, что все будет обязательно хорошо.

Рядом с домом также был небольшой собственный огород со всем необходимым: кусты картошки, вьющаяся фасоль, лопухи гарбузов, кукуруза. Рядом с домом другой дом, еще и еще. Все соседи были знакомыми, и входить друг к другу было принято без стука, лишь громко позвав хозяина на пороге.

«Сусидка, я вам тут молока свиженького принэсла!» или «Лександровна, дэржить трошки грибив. Був в лиси, трохи насбирав, ну и про вас згадав», — было обычным делом. Дверь открывалась, гостинцы оставлялись в прихожей, дверь закрывалась, иногда не дождавшись хозяйки, которая была на другом конце дома или вообще вышла куда-нибудь.

Теплыми вечерами народ выходил на двор, садился кто на скамейки, кто прямо так на траву или какой подвернувшийся камень. Лузгали семечки, закуривали, кто откупоривал бутылку пива, кто еще что покрепче. Разговаривали, общались до самого темна, пока на небе не зажигался яркий месяц и не вырисовывался Чумацкий шлях, он же Млечный путь.

По утрам в доме была другая прелесть: солнце заглядывало в окно уже с другой стороны, разрезая комнату спелыми лучами сквозь листья вишни под окном. Кисейная занавеска, как парус надуваясь, неспешно колыхалась на ветру у открытого окна. Ранний птичий гомон уже не давал дольше лежать в кровати тому, кому посчастливилось ночевать в этой комнате, и казалось, что нет ничего прекраснее такого вот утра, летнего утра в родном доме, в который ты вернулся.

Ворочаясь на огромных, тяжелых подушках, которые остались тогда только в украинских деревнях и селах, под которыми можно без труда было задохнуться, окажись ты случайно внизу, одновременно потягиваясь и продолжая видеть последний сон, я нехотя соскальзывал с высокой кровати и, еще до конца не проснувшись, сонный и одурманенный, брел на кухню, выглядывал в окно, брал из корзины самое большое яблоко и снова шел обратно.

Выходил на балкон, прислушивался к цокоту копыт и поскрипыванию телег, шуму редкой машины, шарканью ног по обочине. Вглядывался в высокое синее небо без облачка, слышал, как в саду жужжат пчелы, а в траве притаился соседский кот, и думал про себя, что если и есть на свете счастье, то оно должно быть непременно таким.

В детстве в доме все было прекрасно и все на своем месте. Ручная швейная машинка, которую бабушка смазывала маслом из настоящей масленки и на которой шила платья себе и подругам, возвышаясь, стояла в углу. Трехлитровые банки с яблоками и грушами, расставленные по антресолям, многочисленные бутылки с настойками на апельсиновой корке или корне калгана, какие-то пузырьки и баночки с наклеенными этикетками, вроде «для поясницы» или «от кашля», на грецком орехе, липе и березовой чаге, нити сушеных грибов, подвешенные в кладовке, от которых пьяняще пахло… В доме все было таинственно и гармонично, и все вызывало мой интерес.

Стопки старых, почти старинных газет и книг, в которых рассказывалось о смелых пионерах, или журналы «Крокодил» и «Перец» за 1958 год, толстые альбомы с фотографиями, на которых с трудом можно было узнать и бабушку, и деда, и всех остальных.

Но время шло. Сменялись эпохи, менялись поколения. Сломавшуюся швейную машинку отдали на металлолом, а шкафчик из-под нее приспособили под подставку для щеток и прочих принадлежностей обихода. Постепенно пачки журналов и книг исчезли, а часть их перекочевала в старый сарай. Яблоки и груши в банках либо испортились, либо были съедены или выкинуты. Фотографии пожелтели, а альбомы поредели и были убраны в самый дальний угол.

Время шло и для дома. Со стен осыпалась штукатурка, двери начинали скрипеть, а окна все хуже и хуже открывались. Аромат бабушкиных пирогов и тепла очага вытеснили запахи сырости и старости. И только на потертых, давно не беленых стенах летними вечерами все так же играли янтарные блики заходящего солнца, и на рассвете комнату заливало летним солнцем, неумолимо напоминая о минулом счастье.

Мама была не в состоянии содержать старый дом, который постепенно выходил из строя, да и желания особого у нее, как я понимал, не было.

Я также все реже и реже наведывался в дом своих предков, а в последнее время и вовсе дела заставили меня забыть туда дорогу. Так прошло около десяти лет. Снова приехать туда меня вынудила смерть моей бабушки. Тогда, с трудом выкроив два дня, я приехал, чтобы проводить ее в последний путь.

Как сегодня помню, каким осиротевшим показался мне дом, как все в нем поменялось в тот осенний день. Больше не такой большой и теплый, он казался чужим, старым и вызывал смутное раздражение, словно живое существо, которое было когда-то молодым и здоровым, а теперь постарело и больше не дарит привычной радости.

Бабушка умерла осенью, а уже ранней весной дом купили. Купило какое-то семейство, чтобы уже через полгода его продать, как я узнал.

Когда я вернулся туда еще пять лет спустя и, конечно, захотел навестить те места, вспомнить молодость, я, как и предчувствовал, старого дома не нашел. Как я выяснил у дряхлой, полоумной старушки, в которой я с трудом узнал старую соседку, которая приносила нам молоко, дом с выгодой продали под снос. Каменные стены разобрали, а остальное вместе со старенькой мебелью и желтыми фотографиями по углам так и пустили под бульдозер.

Наше место тоже было не узнать. Земля, на которой были огороды, которые тогда тянулись до горизонта, были сплошь застроены новенькими, современными домами и особняками. Место, где по вечерам собирались наши соседи, я тоже не узнал, так все изменилось. Все было новое, все было чужое…

Я присел тогда в легком потрясении на какую-то скамейку — в том месте, где должен был быть наш дом, и предался, было, печальным воспоминаниям, но из дома напротив вышла какая-то молодая женщина с недовольным лицом и недружелюбно поинтересовалась, кого мне надо. Я не стал объяснять, ведь как тут объяснишь, что нужен мне был мой старый дом? А лишь поднялся на ноги и молча пошел обратно.

И только в памяти виделся мне все еще летний вечер с янтарными бликами в залитой солнцем комнате старого дома, в которой я был некогда так счастлив, мы все были счастливы в нашем доме. Счастлив, когда приезжал в тот старый дом, который теперь остался только в моей памяти и которому больше не быть никогда…