Валерий Хачатуров

С детства Эдуард Александрович мечтал попасть на родину - в Россию, чтобы своими глазами увидеть все, о чем с такой любовью рассказывали ему взрослые. Став взрослым, он много раз бывал в посольстве, надеясь получить визу. Менялись генеральные секретари, послы, а его гнали с порога, даже не объясняя причины отказа.
В 1975 году на аукционе "Sotheby`s" в Монте-Карло барон познакомился с Ильей Самойловичем Зильберштейном, которого библиотека имени Ленина послала на аукцион купить уникальное русское издание 18 века о море из коллекции Дягилева-Лифаря. Зильбирштейн опоздал, торги были закончены, книгу купил барон. Эдуард Александрович с большой радостью подарил книгу Зильберштейну для библиотеки. Так, случай приблизил барона к России, а Илья Самойлович стал его другом. Зильберштейн первым в советской России стал с уважением писать о русской эмиграции в "Огоньке" и "Литературной газете": о Лифаре, о Фальц-Фейне и его коллекции, о коллекции дягилевских художников "беляка" князя Никиты Лобанова-Ростовского. В те годы это было сделать очень трудно. Только благодаря Илье Самойловичу были опубликованы мемуары Александра Бенуа и Константина Коровина, ставшие бестселлерами.
А барон, тем временем, упорно искал и, наконец, нашел способ приехать в Россию.
В Международном Олимпийском Комитете решался вопрос, кому достанется Летняя Олимпиада 1980 года, Лос-Анджелесу или Москве? Будучи бессменным президентом Олимпийского комитета Лихтенштейна, он перед голосованием попросил каждого из членов МОК дать шанс Москве. Олимпиаду отдали Москве. Барон ликовал! Теперь ему не имели права отказать в визе, он едет не как частное лицо.
Эдуарду Александровичу было под семьдесят, когда его впервые пустили на Родину. Его не испугал ни масштаб утрат, ни общественная апатия, ни предстоящие расходы. Он решил восстановить имя Фальц-Фейн на юге, а имя Епанчин - на севере, в Петербурге. С тех пор барон "почти не выезжает" из России. Курирует Суворовское училище в Петербурге (бывший Пажеский корпус), помогает Аскании-Нова, возвращает на родину, казалось безвозвратно утерянные, богатства.
Первым крупным даром барона своей родине стала часть библиотеки Дягилева-Лифаря, состоящая из сотни книг. Еще в конце 1970-х Эдуард Александрович познакомился с Юлианом Семеновым. Вместе они решили создать Международный комитет по возвращению русских сокровищ на родину - и эта идея надолго связала их вместе. Барон принял непосредственное участие в возвращении праха Шаляпина в Россию. Только к нему, как к близкому другу, прислушался Федор Федорович Шаляпин, сын великого русского певца, и дал разрешение на перевоз гроба с прахом отца из Парижа на Родину. После смерти Федора Федоровича, барон выкупил фамильные реликвии Шаляпиных, которые остались в Риме, и подарил их Музею Шаляпина в Петербурге.
Дары от барона стали поступать в Россию регулярно с возникновением Советского фонда культуры, который имел в годы перестройки неимоверный авторитет и ассоциировался с именами Раисы Горбачевой, академика Лихачева, Зильберштейна.
Много сил и средств потратил барон на поиски Янтарной комнаты, "восьмого чуда света" из Екатерининского дворца Царского Села, будучи членом международной группы поиска. Янтарная комната не была найдена, и барон увлекся идеей ее восстановления. И никто не знает, сколько раз за последние десять лет останавливались работы по ее восстановлению: реставраторам не платили заработную плату, не хватало качественного янтаря, не было шлифовальных станков... Каждый раз, директор музея "Царское Село" Иван Петрович Саутов просил горячо любимого им барона вмешаться. И Эдуард Александрович вмешивался. Присылал из Швейцарии шлифовальные станки, какие-то особые сверла, писал письма куда надо, давал интервью журналистам... По его ходатайству Германия вернула в Царское Село уникальные раритеты, единственное, что удалось найти от легендарной янтарной комнаты - комод красного дерева и одну из четырех флорентийских мозаик.
Благодаря барону Фальц-Фейну в 1990-х годах за границей возникли сразу два русских музея. В 1994 году он открывает Музей Суворова в Гларусе, в Швейцарском городке, в котором и через двести лет помнят о походе великого русского полководца. В сентябре 1995 появился музей Екатерины II в Германии, на ее родине, в маленьком городке Цербсте. Эдуард Александрович договорился с бургомистром, что город отреставрирует здание под музей, а барон отдаст из своей коллекции экспонаты, связанные с Екатериной II.
Барон Эдуард Александрович Фальц-Фейн - кавалер 2-х государственных наград России: ордена Дружбы народов (1994) и ордена Почета, врученного ему В.В.Путиным 26 декабря 2002 года за меценатскую деятельность.
Большие заслуги имеет барон и перед русской православной церковью. Он принимал участие в строительстве храма Христа Спасителя в Москве. Помогает восстанавливать православный храм в Аскании-Нова, с его помощью восстановлена Мальтийская капелла Пажеского корпуса и создана корпусная церковь в Суворовском училище в Санкт-Петербурге. 26 декабря 2002 года патриарх Московский и всея Руси Алексий II вручил Эдуарду Александровичу высокую награду - орден Преподобного Сергия Радонежского.

Георгий Викторович Адамович (1892-1972)
Комментарии (1967)

Отчего мы уехали из России, отчего живем и, конечно, умрем на чужой земле, вне родины, которую, кстати, во имя уважения к ней, верности и любви к ней надо бы писать с маленькой, а не с оскорбительно-елейной, отвратительно-слащавой прописной буквы, как повелось писать теперь. Не Родина, а родина: и неужели Россия так изменилась, что дух её не возмущается, не содрогается всей своей бессмертной сущностью при виде этой прописной буквы? На первый взгляд — пустяк, очередная глупая, телячье-восторженная выдумка, но неужели все мы так одеревенели, чтобы не уловить под этим орфографическим новшеством чего-то смутно родственного щедринскому Иудушке?
«Последнее прибежище негодяя — патриотизм», сказано в «Круге чтения» Толстого. Не всякий патриотизм, конечно, сам Толстой основными чертами своего творчества, смыслом и сущностью явления «Толстой» опровергает этот полюбившийся ему старый английский афоризм. Дело, по-видимому, в том, что приемлем патриотизм лишь тогда, когда он прошёл сквозь очистительный огонь отрицания. Патриотизм не дан человеку, а задан ему, он должен быть отмыт от всей эгоистической, самоупоенной мерзости, которая к нему прилипает. С некоторым нажимом педали можно было бы сказать, что патриотизм надо «выстрадать», иначе ему грош цена. В особенности патриотизму русскому.
Отчего же все-таки мы уехали из России? Или, точнее, раскаиваться ли в том, что уехали, считать ли это ошибкой, даже несчастьем, исторически, может быть, и оправданным, но всё-таки несчастьем, тяжкой бедой, на нашу долю выпавшей?
Не могу удержаться от того, чтобы сразу, до всяких объяснений и разъяснений, не сказать: нет, нет, нет, не было ошибки, да и несчастья нет, поскольку всякие практические выводы, с бесправным положением беженца, со скитальчеством и неуверенностью в завтрашнем дне, с холодно-вежливым безразличием иностранцев к самому факту эмиграции во всех её проявлениях, поскольку всё это искупается с лихвой – с огромной, неисчислимой лихвой – ощущением какой-то почти метафизической удачи, решения долго смущавшей задачи! Даже больше: освобождения, – как бывало после трудного, страшного шага, который наконец сделан. Произошло то, что должно было произойти. Исторический рисунок, долго остававшийся бессвязным, внезапно оказался осмыслен, и линии его сошлись. Надо было, чтобы именно было так, и в этом великое наше удовлетворение, даже если признать, что на неожиданном для нас экзамене мы, скорей, сплоховали… Братья-беженцы, по всему свету рассеянные, одиночки-литераторы, поэты, известные и никому не известные, мысленно мне хочется пожать руку тем из вас, которые это чувствуют, и я уверен, что есть руки, которые протянулись бы в ответ.
Оттого мы уехали из России, что нужно нам было остаться русскими в своём, особом обличии, в своей внутренней тональности и, право, политика тут ни при чём или, во всяком случае, при чём-то второстепенном. Да, бесспорно, революция дала нашей судьбе определённые бытовые формы, отъезд фактический, а не аллегорический был вызван именно революцией, именно крушением привычного для нас мира. Разумеется, возможность писать по-своему, думать и жить по-своему, пусть и без пайков, без разъездов по заграничным конгрессам и без дач в Переделкине, имела значение первичное. Кто же это отрицает, кто может об этом забыть? Но не всё этим исчерпывается, а если бы этим исчерпалось, то действительно осталось бы нам только «плакать на реках вавилонских». Однако слёз нет и плакать не о чем. Понятие неизбежности, безотрадное и давящее, с понятием необходимости вовсе не тождественно: в данном случае была необходимость.
Есть две России, и уходит это раздвоение корнями своими далеко, далеко вглубь, по-видимому, к тому, что сделал Пётр, — сделал слишком торопливо и грубо, чтобы некоторые органические ткани не оказались порваны. Смешно теперь, после всего на эти темы написанного, к петровской хирургической операции возвращаться, смешно повторять славянофильские обвинения, да и преемственность тут едва намечена, и, думая о ней, убеждаешься, что найти для неё твёрдые обоснования было бы трудно. Есть две России, и одна, многомиллионная, тяжёлая, тяжелодумная, — впрочем, тут подвёртываются под перо десятки эпитетов, вплоть до блоковского «толстозадая», — одна Россия как бы выпирает другую, не то что ненавидя её, а скорей не понимая её, косясь на неё с недоумением и ощущая в ней что-то чуждое. Другая, вторая Россия… для неё подходящих эпитетов нашлось бы меньше. Но самое важное в её облике то, что она не сомневается в полноправной своей принадлежности к родной стихии, не сомневается и никогда не сомневалась. Космополитизмом она не грешна; «космополит — нуль, хуже нуля», сказал, если не изменяет мне память, Тургенев в «Рудине». На что бы она не натолкнулась, в какие пустыни ни забрела бы, она — Россия, дух от духа её, плоть от плоти её, и никакими охотнорядскими выталкиваниями и выпираниями, дореволюционными или новейшими, этого её убеждения не поколебать.
Мережковский когда-то сказал в «Зеленой лампе», – и слова его поразили меня своей меткостью – или, может быть, думаю я теперь, тем неподражаемым умением преподносить эффектные афоризмы как глубоко проникновенные мысли, которым Мережковский отличался в своих словесных импровизациях под конец публичных споров: «Первым русским эмигрантом был Чаадаев».
Нет, это только поверхностно верно, хотя высочайший диагноз, признававший Чаадаева умалишенным, и совпадает с некоторыми теперешними утверждениями. Чаадаев очень умён, но надменен и в самом одиночестве своем, с примесью дендизма, как-то вызывающе декоративен: нет, гарольдов плащ москвичам не совсем к лицу. Но замечательно всё-таки, что Мережковский уловил в исторической природе эмиграции нечто такое, что не одной только революцией было вызвано, а возникло задолго до неё. Не Чаадаев, так кто-нибудь другой, не одна книга, так строчка тут, полстранички там, обрывок стихотворения, вздох, не нашедший логического выражения, воспринятый современниками как нелепость, но предвидение отрыва, отказа, освобождения, смутное предчувствие короткого, как молния, счастья средь повседневных наших дел, да, «лицемерных», средь «всякой пошлости и прозы».
Эмигрантская литература должна была бы это подхватить. От чаадаевского наследия отталкивало её, однако, то, что она отнюдь не была склонна променять Россию на Запад и никакой обетованной землей Запад для неё не был и не стал. Она искала родины, которая географически перестала быть Россией, она бежала в какое-то «никуда», « в глубь ночи», в русское рассеяние, внезапно наполнившееся для неё смыслом, но не на Запад, как могло бы показаться на первый взгляд. Запад был случайностью, Запад «подвернулся». Она ничуть не была соблазнена блеском, скажем, парижской литературной культуры, хотя ясно этот блеск видела, полностью его признавала и отдавала себе отчет, что в Париже ей есть чему поучиться. Запад сиял перед ней во всём своем прочном, многовековом ореоле, а случаи вроде многим из нас памятной комически-высокомерной, расейски-заносчивой статьи Шмелева о Прусте были исключением. Но если бы нас спросили: то ли это, чего вы ищете? – ответ был бы: нет, не то. Дома на Западе мы не были.