Северянин: самый «коммерческий» поэт Серебряного века? Часть 2.

Я, гений Игорь-Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!

Он и сам признавался: «Я — соловей: я без тенденций И без особой глубины…». Хорошо знавший его современник писал о нем: «Он вел себя несколько шаржировано, явно неестественно, и эта неестественность, как ему самому казалось, очень была ему к лицу… В присутствии поклонниц он любил перелистывать бесчисленные альбомы с наклеенными на картон рецензиями, заметками, статьями о нем и его творчестве, делал томно-красивые „аристократические“ жесты, говорил на иностранный манер, растягивая гласные, даже вздохи делал какие-то опереточные… Развалившись лениво-томно на диване в позе пресыщенного падишаха, он с покровительственной снисходительной взирал на поклонниц, начинающих поэтесс и просто любых женщин…».

Он был мастер придумывать разные изящные словечки. Чего только не найдешь у него — и грезоторты, и ландолеты, и крылолеты… Всех любимых женщин он переименовывает на свой лад: Евгению, дочь дворника, в которую он был одно время влюблен — в Злату, чтицу Марию Домбровскую переиначивает в Балькис Савскую… поэтессу Софью Шамардину — в Эсклармонду Орлеанскую:

Я еду в среброспицной коляске Эсклармонды
По липовой аллее, упавшей на курорт,
И в солнышках зеленых лучат волособлонды
Злоспецной Эсклармонды шаплетку — фетроторт…

Даже сыну своему придумает странное имечко — Вакх (убедит-таки батюшку, что есть в святцах такой мученик…).
Все эти вычурно-красивые слова, как и свою манерно-красивую реальность, в конце жизни он осудит и раскается: «Мешали мне моя строптивость и заносчивость юношеская, самовлюбленность глуповатая и какое-то общее скольжение по окружающему. В значительной степени это относится к женщинам».

Обещания поэта стоят мало…
Женщины составляли подавляющее большинство его читателей: на его концертах, как едко заметил Маяковский, очень редко можно было обнаружить более двух-трех мужчин во всем зале. На обложках своих книг он печатал часы приема поклонниц. И те неизменно приходили, одна за другой, а иногда по нескольку сразу. И обязательно с букетом цветов, которые приходилось потом отдавать «за спасибо» цветочным торговкам: у поэта (а жил он тогда в тесной каморке, за фанерной стеной которой находилась прачечная) от избытка ароматов — букетов и духов — начинала болеть голова.

Северянин не отличался красотой: худой, узкоплечий, большеголовый, с сильно вытянутым («ликерной рюмкой» — Маяковский) лицом. Но это не смущало поклонниц. Относительно продолжительных связей у него было, по его подсчетам, тринадцать. Сколько непродолжительных, по его же словам, — «учету не поддается». Он появлялся с ними на поэтических сборищах и, окруженный толпой восторженных дам, играл роль пресыщенного сердцееда. Пассий своих он именовал по номерам: «прошу любить и жаловать — моя 23-я…».
Однажды он в влюбился в прекрасную рыжеволосую девушку Евгению (ту, которую перекрестил в Злату). Она жила в Гатчине, он — в Петербурге. Однажды, уподобив себя пилигриму, идущему к святым местам, он отправился с утра пешком к ней (на транспорт не было денег). Шел весь день. Его появление для Златы было полной неожиданностью. «Подвиг», о котором он ей сообщил, вызвал у нее слезы и смех, она принялась его кормить… «Неужели мы расстанемся когда-нибудь?» — спросила она. «Пока я жив, Злата, всегда буду с тобой», — ответил он.

По бесхарактерности, по молодости он не сдержал слова. На пути его встретилась искушенная соблазнительница, он не устоял и потерял Злату. Слезы и покаянное самоуничижение не могли исправить случившегося.

Кто надеется на любовницу, тот потеряет любимую
Аналогичная ситуация повторится еще раз, уже в конце жизни, когда поэт решит оставить Фелиссу, верную подругу и жену, ради более красивой и молодой поклонницы — Веры Коренди…
И вновь он раскается. И начнет просить прощения у верной подруги:

Мой лучший друг, моя святая!
Не осуждай больных затей:
Ведь я рыдаю не рыдая,
Я человек не из людей!..
Я соберу тебе фиалок
И буду плакать об одном:
Не покидай меня — я жалок
В своём величии больном…

Но Фелисса измены не простит. В оккупированном немцами Таллине Вера Коренди, красивая, но нелюбимая им женщина, ухаживала за тяжелобольным поэтом, помогала, чем могла, приносила еду. Однажды она повстречала на улице офицера вермахта и в порыве чувств рассказала ему о бедственном положении Северянина, который погибал в нищете. Офицер оказался интеллигентным человеком, к тому же знакомым с русской литературой и искусством. До самой смерти Игорю Васильевичу три раза в день приносили хороший паек. Но было уже поздно. 20 декабря 1941 года Северянин скончался. На руках нелюбимой женщины…

Нам всем не хватает праздника…
Часто бывает, что мы запоминаем имена некоторых поэтов только из-за нескольких строчек, однажды запавших в наше сердце. Иногда мы забываем и сами строки, но помним чувство, что владело нами в те давние, печальные или светлые минуты нашей жизни. Игорь Северянин, вероятно, принадлежит к числу именно таких поэтов. Поэтов, которые запоминаются не умом, а сердцем.

Конечно же, как поэт Северянин — далеко не самый мудрый, не самый нравственный, не самый художественный… Эти «далеко не самый» можно было бы продолжать и дальше. Однако не только за это можно любить поэта и получать удовольствие от чтения его стихов. Есть милые вещицы и безделушки, которые созданы для того, чтобы приносить радость, создавать атмосферу праздника, дарить уют и душевный комфорт. Именно такие чувства остаются у нас после «поэз» Северянина.

Нам всегда не хватает праздника, чтобы почувствовать себя в полной мере счастливыми. И потому мы так любим тех, кто дарит его нам — пускай даже одну только его иллюзию. В этом отношении мы должны быть признательны Игорю Васильевичу Северянину — удивительному, оригинальному и блестящему русскому поэту.