Гоголь: писатель, который деньгам и женщинам предпочитал... макароны? Часть 1.

Особенно любил Гоголь послеобеденные чаепития. Вот что рассказывает об этом Михаил Погодин, друг и издатель Гоголя: «Запас отличного чаю у него не переводился, но главным делом для него было набирать различные печенья к чаю. И где он отыскивал всякие крендельки, булочки, сухарики, — это уже только знал он, и никто более. Всякий день являлось что-нибудь новое, которое он давал сперва всем отведывать, и очень был рад, если кто находил по вкусу и одобрял выбор какою-нибудь особенною фразою. Ничем более нельзя было сделать ему удовольствия. Действие начиналось так. Приносился ужасной величины медный чайник с кипяченою водою… и… начинаются наливанья, разливанья, смакованья, потчеванья и облизыванья. Ближе часа никогда нельзя было управиться с чаем. «Довольно, довольно, пора идти!» — «Погодите, погодите, успеем. Еще по чашечке, а вот эти дьяволенки, — отведайте, — какие вкусные! Просто — икра зернистая, конфекты!»

«Ратуйте, людие!»
Если бы судьба не сделала Гоголя писателем, он был бы непременно великим артистом-поваром. «Особенно хорошее расположение духа вызывали в нем любимые им макароны; он тут же за обедом и приготовлял их, не доверяя этого никому. Потребует себе большую миску и с искусством истинного гастронома начнет перебирать их по макаронке, опустит в дымящуюся миску сливочного масла, тертого сыру, перцу, перетрясет все вместе и, открыв крышку, с какой-то особенно веселой улыбкой, обведя глазами всех сидящих за столом, воскликнет: «Ну, теперь ратуйте, людие!» (Погодин Д.М.).

В Италии, когда он обедал в ресторане, местные посетители сбегались смотреть, как он ест, для того чтобы возбудить в себе аппетит: Гоголь ел за четверых… И наоборот: «Бывало, зайдем мы, — рассказывал Золотарев, — в какую-нибудь тратторию пообедать; и Гоголь покушает плотно, обед уже кончен. Вдруг входит новый посетитель и заказывает себе кушанье. Аппетит Гоголя вновь разгорается, и, несмотря на то, что только что пообедал, заказывает себе или то же кушанье, или что-нибудь другое». При этом он говорил удивленным приятелям, что «это все ничего не значит, у меня аппетита настоящего нет. Это аппетит искусственный, я нарочно стараюсь возбудить его чем-нибудь, да черта с два, возбужу, как бы не так! Буду есть, да нехотя, и все как будто ничего не ел…»

Хороший матерщинник — плохой любовник
Ф. В. Чижов, будучи с Гоголем в Риме в 1843−44 годах, отмечает, что основным содержанием разговоров Гоголя «были анекдоты, почти всегда довольно сальные». Переписка Гоголя просто пестрит непечатными и грубыми выражениями сексуального свойства. Современники Гоголя передают, что он любил всякого рода непристойности, цинические песни, стишки, «скоромные анекдоты», которые не стеснялся рассказывать даже при дамах. Отчего так?

Гоголь всю жизнь прожил девственником, так и не познав радостей сексуальной жизни. Он, как и всякий нормальный человек, испытывал позывы Эроса, но, считая это в худшем случае грехом, а в лучшем — непростительной слабостью, запрещал себе любую разрядку. Непотребными словечками и выражениями он как бы возмещал отсутствие какой-либо скабрезности в личной жизни: все его либидо уходило, что называется, в гудок.

В письмах Гоголя, помимо «грубых выражений сексуального свойства», можно обнаружить несколько странноватое на первый взгляд внимание к… физиологическим отправлениям кишечного тракта. Например, в письме к Тарновскому: «Что, как твое здоровье? Как сре… ь ты — вкруть или всмятку? Регулярно или нерегулярно?..» Или — к А. Данилевскому: «Удивительное производят действие на желудок хорошие сушеные фиги… слабят, но так легко, можно сказать подмасливают дорогу гов… у». Это не просто сальность. Увы, но постоянное переедание, а также неуемная страсть к мучному и сладкому уже к двадцати годам «подарят» ему сначала хронический запор, а затем и геморрой. Вскоре сам факт опорожнения кишечника превратится для него в радостное событие… Письмо к Данилевскому: «Ничего не случилось в дороге, кроме только того, что сегодня поутру поср… л на дороге и от радости позабыл на том же месте, где поср… л, моего итальянского Курганова».

Странный, очень странный…
Как пишет В. Вересаев, ссылаясь на П. А. Кулиш, со слов А. О. Смирновой: «Глава первого тома „Мертвых душ“ оканчивается таким образом: один капитан, страстный охотник до сапогов, полежит, полежит и соскочит с постели, чтобы примерить сапоги и походить в них по комнате; потом опять ляжет и опять примеряет их. Кто поверит, что этот страстный охотник до сапогов — не кто иной, как сам Гоголь? В его маленьком чемодане платья и белья было ровно столько, сколько необходимо, зато сапог — всегда три-четыре пары…»

П. Анненков свидетельствует, что Гоголь поражал странностями. У него была страсть к рукоделию; с величайшей старательностью кроил он себе платки и поправлял жилеты. Писал только стоя, а спал — только сидя. Однажды, во время приступа малярии (он заболел ею в Италии) его тело сильно окоченело, и присутствовавшие решили, что он умер… С тех пор, боясь как бы его вновь не приняли за мертвого, он проводил ночь, дремля в кресле и не ложась в постель. С рассветом он взбивал и разметывал свою постель для того, чтобы служанка, прибиравшая комнаты, не могла ничего заподозрить… Страх быть погребенным заживо преследовал его всю жизнь.

Одна из многочисленных причуд писателя — страсть к катанию хлебных шариков. Поэт и переводчик Николай Берг вспоминал: «Гоголь либо ходил по комнате, из угла в угол, либо сидел и писал, катая шарики из белого хлеба, про которые говорил друзьям, что они помогают разрешению самых сложных и трудных задач. Когда он скучал за обедом, то опять же катал шарики и незаметно подбрасывал их в квас или суп рядом сидящих… Один друг собрал этих шариков целые вороха и хранит благоговейно…»

По воспоминаниям Дмитрия Погодина, Гоголь любил совершать продолжительные пешие прогулки… дома. «В крайних комнатах, маленькой и большой гостиных, ставились большие графины с холодной водой. Гоголь ходил из одной в другую и через каждые десять минут выпивал по стакану. Ходил Гоголь всегда чрезвычайно быстро и как-то порывисто, производя при этом такой ветер, что стеариновые свечи оплывали, к немалому огорчению моей бережливой бабушки. Когда же Гоголь очень уж расходится, то моя бабушка, сидевшая в одной из комнат, закричит, бывало, горничной: «Груша, а Груша, подай-ка теплый платок: тальянец (так звала она Гоголя) столько ветру напустил, так страсть». — «Не сердись, старая, — скажет добродушно Гоголь, — графин кончу, и баста»…

Продолжение