Улицы без горожан и плюющий Сенат. Что увидел Чарльз Диккенс в Вашингтоне?

В Вашингтоне мистер и миссис Диккенс остановились в гостинице «Виллардс» (отель с таким названием существует в столице США и сегодня). Столица США не произвела на Диккенса впечатления.

Его (Вашингтон) называют иногда Городом Грандиозных Расстояний, но гораздо резоннее было бы назвать его Городом Грандиозных Замыслов, так как лишь взобравшись на Капитолий и взглянув оттуда на город с птичьего полета, можно вообще уразуметь обширные замыслы честолюбивого француза (архитектора Ланфана), который его планировал.

Так пишет он в своих «Американских заметках».

Простертые авеню, начинающиеся неизвестно где и неизвестно куда ведущие; улицы в милю длиной, которым недостает только домов, мостовых и жителей; общественные здания, которым недостает лишь посетителей; и украшения больших проспектов, которым не хватает лишь самих проспектов, где они могли бы красоваться, — таковы характерные черты этого города. Кажется, будто окончился сезон и большинство домов навсегда выехало за город вместе со своими владельцами. Для почитателей больших городов это — великолепный мираж, широкий простор, где может вволю разыграться фантазия, памятник, воздвигнутый похороненному проекту, на котором не разобрать даже надписи, вещающей о его былом величия.

Здесь нет собственной промышленности или торговли; мало или почти вовсе нет населения — только президент и его приближенные, представители законодательной власти… чиновники и служащие различных департаментов, содержатели гостиниц и пансионов да торговцы, поставляющие им провизию. Климат здесь очень нездоровый… мало кто стал бы жить в Вашингтоне, не будучи вынужден к этому, и даже поток эмигрантов и спекулянтов, приливающий и отливающий без разбору, вряд ли когда-либо потечет в такое стоячее болото.

Время показало, что писатель скорее ошибался, чем был прав. Прошло несколько десятилетий, и Британская империя, достигнув пика своего величия, ушла в небытие, а на смену ей пришла новая мировая держава — США, бывшая английская колония. И хотя столица страны Вашингтон насчитывает сегодня не более 700 тыс. человек (с агломерацией 5,4 млн.), ныне это кипучий и процветающий город, во всяком случае гораздо более оживленный, чем во времена Диккенса.

Как пишет биограф писателя Х. Пирсон, многие важные представители американского истеблишмента и сановники явились к писателю в гостиницу засвидетельствовать свое почтение. По окончании одного из таких визитов секретарь Диккенса (между прочим, американец) сказал, что они сейчас видели одного из самых замечательных людей страны.

— Господи, мистер Путнэм! Да они все такие! — воскликнул писатель. — С тех пор как я сюда приехал, я ни разу не встретил никого, кроме самых замечательных!

Как и в Нью-Йорке и других крупных городах, супруги не могли распорядиться ни одной минутой по своему усмотрению.

Стоило Диккенсу шелохнуться, и все кидались к нему, как голодные цыплята, которым бросили горсть зерна. Когда он собирался уезжать, за ним бежали вдогонку из гардеробной к карете, к гостинице, в номер… У себя в спальне он, должно быть, вздохнул с облегчением, увидев, что никто не прячется под кроватью и в платяном шкафу, — пишет Х. Пирсон.

Такая назойливость и бесцеремонность раздражали Диккенса, и в его письмах можно прочесть, что ему часто было не по себе среди американцев, несмотря на все их гостеприимство, искренность, сердечность и отзывчивость (может быть, всего этого было слишком много?).

Не нравится мне эта страна. Я бы ни за что не согласился здесь жить. Мне здесь не по душе… Я думаю, что англичанин не может быть счастлив в Америке.

Это вовсе не та республика, ради которой я сюда приехал, которая рисовалась моему воображению. Я тысячу раз предпочту ей либеральную монархию, даже с ее тошнотворными судебными циркулярами… Свобода убеждений? Где она? Я вижу здесь прессу более убогую, жалкую, глупую и бесчестную, чем в любой другой стране.

Конечно же, Диккенс побывал с визитом в Белом Доме, где его принял президент Соединенных Штатов.

Чернокожий посланец и провел нас в комнату, где за письменным столом, заваленным, как у дельца, бумагами, сидел сам президент (Джон Тайлер — кто из нас слышал это имя?). Он выглядел несколько усталым и озабоченным — что не удивительно, поскольку он на ножах со всеми, — но выражение его лица было мягкое и любезное, и держался он на редкость просто, благородно и приятно. Я подумал, что осанка и манеры его удивительно соответствуют посту, который он занимает.

Нравы тогда были простые, и приглашение в гости к Президенту США не было какой-то великой милостью. Президент удивился тому, что

…я так молод. Я хотел было ответить ему тем же, но у него такой измученный вид, что комплимент застрял у меня в горле, как «аминь» в горле Макбета, — пишет не без юмора Диккенс.

Судя по всему, человек с осанкой и манерой поведения, соответствовавшими его должности, не слишком заинтересовал писателя, которого интересовала скорее не норма, а отклонение от нее, и он продолжил свое исследования быта и нравов страны, которую посетил.

Разумеется, Диккенс был приглашен на заседание Сената и Палаты представителей. Пиетета перед британской демократией и ее выборными органами писатель никогда не испытывал, американская же демократия произвела на него еще более удручающее впечатление.

Узрел ли я в этом общественном органе собрание людей, объединившихся во имя священных понятий Вольности и Свободы… орган, который взяв на себя задачу исправлять в новом мире пороки и обманы старого, расчищает пути к Общественной Жизни… обсуждает и создает законы для Всеобщего Блага?

Если кто-то и ожидал положительного ответа на этот риторический вопрос, то он будет глубоко разочарован.

Я увидел в них колесики, двигающие самое искаженное подобие честной политической машины, какое когда-либо изготовляли самые скверные инструменты. Подлое мошенничество во время выборов; закулисные сделки с государственными чиновниками; трусливые нападки на противников, когда щитами служат грязные газетенки, а кинжалами — наемные перья; постыдное пресмыкательство перед корыстными плутами, которые домогаются возможности ежедневно и ежечасно сеять при помощи своих продажных слуг новые семена гибели, подобные драконовым зубам древности во всем, кроме остроты; поощрение и подстрекательство к развитию всякой дурной склонности; все это, — короче говоря, бесконечные интриги в самой гнусной и бесстыдной форме, — выглядывало из каждого уголка переполненного зала.

Как образно пишет Диккенс, ум и благородство чувств, капли живой крови «патриотического сердца» тонули здесь в потоке авантюризма людей, пришедших сюда в погоне за прибылью и наживой и превращающих органы власти в

…арену ожесточенной и грубой политической борьбы, настолько пагубной для достоинства всякого уважающего себя человека, что натуры чувствительные и деликатные держатся от нее подальше, а им и им подобным предоставлена полная свобода без помех драться за свои корыстные интересы.

Диккенс сделал вывод (судя по всему, небезосновательный), что в американском конгрессе идет

…безобразная потасовка, а те, кто в других странах благодаря своему уму и положению больше всех стремился бы к законодательной деятельности, здесь норовят отойти как можно дальше от этого срама.

Во время моего пребывания в Вашингтоне я бывал в обеих палатах чуть ли не каждый день. Тут больше ссорятся, чем у нас, и чаще обмениваются угрозами, чем это в обычае у джентльменов любого известного нам цивилизованного общества… Самая характерная и самая излюбленная черта здешнего ораторского искусства — постоянное повторение одной и той же мысли или подобия мысли, только в новых выражениях; в кулуарах же спрашивают не «Что он сказал?», а — «Сколько времени он говорил?»

Но больше всего Диккенса, добропорядочного английского джентльмена (пусть и не по происхождению), шокировали грубые и вульгарные манеры янки.

Распространенность двух отвратительных привычек — жевать и плевать — стала казаться мне к этому времени явлением далеко не из приятных, попросту говоря — отталкивающим и тошнотворным. Этот мерзкий обычай принят во всех общественных местах Америки… Чужестранец, который приедет в Вашингтон, обнаружит здесь этот обычай в полном расцвете и блеске, во всей его пышности и устрашающей бесцеремонности.

Диккенс отмечает, что помещения Сената

…убраны прекрасными коврами, но невозможно описать, в какое состояние они приведены благодаря всеобщему невниманию к плевательницам… и какие необычайные усовершенствования внесены в рисунок этих ковров брызгами и струйками, разлетающимися по всем направлениям. Могу лишь заметить, что я настоятельно советовал бы иностранцам не смотреть на пол, а если им случится уронить что-либо, будь то даже кошелек, ни в коем случае не поднимать его голыми руками.

Вид стольких благородных джентльменов с раздутыми щеками кажется поначалу зрелищем в своем роде примечательным… Довольно странно видеть также, как почтенный джентльмен откидывается в своем покойном кресле, кладет ноги на стоящий перед ним письменный стол, отрезает перочинным ножом изрядный «кляп» от пачки жевательного табаку и, подготовив его для употребления, выбрасывает старую жвачку изо рта, как пробку из духового ружья, а на ее место закладывает новую.