Кто сказал, что на войне не страшно?

Оба мужчины работали на одном предприятии, а потому для краткости называли себя только по отчествам. У одного оно было Иваныч, у другого — Федорович. О чем я только не узнал в той поездке: и то том, как приготовить вкусное кубанское вино, и о том, как правильно ориентироваться в лесу, и о многом другом. И ладно бы красноречие напало на попутчиков после бутылочки-другой, но в том-то и дело, что они не пили — и один и второй были давними пациентами людей в белых халатах: сердце…

Солировал Иваныч, но и Федорович не отставал. Причем, сразу чувствовалось — ни один, ни другой за словом в карман не лезли, так что постоянно звучал сдержанный смех (хохотать при виде беды нашей попутчицы было бы верхом неприличия). Как вдруг, когда мы проезжали мимо одной из станций то ли под Курском, то ли чуть дальше, Федорович внимательно выглянул в окно, прочитал название населенного пункта, побледнел, схватился за сердце, и прилег на нижней полке.

Иваныч засуетился, достал какие-то сердечные капли, накапал в чайную ложечку. Сердце отпустило не сразу, но постепенно гримаса боли на лице Федоровича разгладилась, и он спокойно заснул.

 — Что с ним? — поинтересовался я у Ивановича.

 — Война, — пояснил тот.

 — Я думал, что вы родились уже после войны…

 — Нет, застали ее, проклятущую. Мне было 8 лет, Федоровичу — пять, когда она началась. У него очень интересная судьба. Как проснется, наверное, расскажет. Просто это место, которое мы проезжали, для Федоровича незабываемое. Здесь они с матерью попали под страшную бомбежку…

Федорович проснулся под вечер. Извинился за слабость. А потом вдруг начал рассказывать. Я записал его рассказ уже по приезду домой, так что некоторые детали могу упустить. Но суть осталась прежней.

… Так получилось, что в году, наверное, 1940-м, после заключения пакта Молотова-Риббентропа, мы с отцом, который был командиром танковой роты, оказались в польском городе Белосток. Это сейчас он, говорят, разросся, а тогда он был, наверное, поменьше, но все равно казался мне очень большим. Мама часто ходила на рынок и меня брала с собой. Я шел и удивлялся тому, что дома здесь очень красивые, не то, что у нас. А еще запомнились множество магазинов и магазинчиков, изобилие продуктов, одежды и особенно детских игрушек.

Мы жили в коттедже на окраине города. Этот дом делили с семьей офицера-летчика, а еще одна семья была немецкая. Жили дружно. Мой отец и сосед-летчик все время проводили на службе и появлялись дома лишь ближе к ночи. Я был в семье самым маленьким, поэтому вниманием, подарками, игрушками обделен не был. Но любимейшим из всех был самосвальчик, в котором я возил значки (у отца их было очень много). Старшая сестра Лиза по секрету показала приготовленный к моему 5-летию подарок — бело-черные ботиночки, назывались они «Джимми».

Вечером в субботу, 21 июня 1941 года, мама уложила меня спать пораньше. Пояснила: «Говорят, на рынке уже вовсю торгуют клубникой, завтра купим тебе целое ведерко!». Я заснул и видел во сне, как я достаю одну за другой крупную клубнику…

Проснулся я оттого, что меня кто-то тряс. Это был сосед-летчик: он держался за спинку моей кровати двумя руками, и его трясло, как в ознобе. Он не отрываясь глядел в окно в окно, на свой аэродром, который находился возле леса и был виден.

Было еще очень рано, серая мгла, но уже просматривался лес и то, как из-за верхушек деревьев выползали кресты (это были немецкие самолеты). Они заходили на аэродром, и одна за другой появлялись красно-бело-черные вспышки и доносились раскаты грома. Ни один из наших самолетов с аэродрома так и не поднялся. Так для меня началась война.

Гораздо позже, уже став взрослым, я узнал, что в город немцы окончательно вошли только 27 июня, но почти все солдаты и офицеры нашей 10-й армии, в которой и служил отец, были окружены и уничтожены превосходящими силами противника. Пять дней, и армии как ни бывало!

…На рассвете за отцом и соседом заехали легковые машины. Отец наскоро попрощался со всеми, поцеловал всех: сначала меня, потом сестренку, и наконец, маму и крикнул: «Скоро увидимся». Больше мы отца так и не видели…

А через полтора часа прибыла грузовая машина за нашими семьями. Мама с сестренкой бросали вещи в чемодан, метались по квартире, а к нам заглянула немецкая семья. «Зачем вы едете? — спросила фрау, — немцы — это культурная нация, не надо их бояться, они никого не тронут, жить станет еще лучше, чем было». Хорошо, что мама не поверила!

В первый же день своего прихода фашисты загнали в большую синагогу около 800 евреев и заживо сожгли их! И еще более двух тысяч человек согнали в гетто и уничтожили в течение августа! Вот вам и культурная нация.

На товарной станции под парами уже находился паровоз с теплушками. Был приказ ничего лишнего не брать, но мать не стала никого слушать. Она прихватила все постельное белье, консервы, металлическую посуду, несколько тюков с материей. Мама была практичная женщина и сразу заняла один угол теплушки и, расстелив перину, обустроила нам с сестрой постель.

А еще мне запомнилось, что в нашей теплушке оказались два велосипеда и швейная машина «Зингер» — все это было тогда большой ценностью. При пересечении «условной» границы начались обстрелы и бомбежки эшелона. На каких-то остановках к нам то подсаживались, то высаживались разные люди. В теплушке порой становилось так тесно, что из дверей выбрасывались и велосипеды, и «Зингер», и тюки с материей — в первую очередь нужно было спасать людей.

…Во время налетов авиации эшелон то резко останавливался, то набирал скорость, то еле-еле плелся, чтобы бомбардировщикам было труднее попасть в паровоз. Мне запомнилось, что все время раздавались короткие тревожные гудки. Разрывы около вагонов, удары щебня и осколков в стены теплушки, запах гари и пороха. Было страшно до жути.

Иногда во время налетов эшелон оказывался в лесной зоне. В этом случае паровоз останавливался. Люди выскакивали из теплушек и бежали прятаться в лес. После окончания налета паровоз подавал протяжный сигнал, и люди возвращались обратно. Но некоторые места так и оставались незанятыми, и тогда в теплушке наступала гнетущая тишина, сменявшаяся затем громкими криками, стонами, плачем и проклятиями…

Как же нам пригодились захваченные мамой перины и подушки, ими она нас с сестрой огородила в уголке со всех сторон и, как наседка, укрывала нас, запретив выскакивать из теплушки, что бы ни происходило. Это и спасло нам жизни.

Однажды после бесчисленных налетов, когда в теплушке заметно поредело, к нам подсела женщина с грудным ребенком, чудом оставшихся в живых в разбитой машине. Они устроились как раз напротив нашего угла. Поезд тронулся, и женщина стала кормить грудью плачущего ребенка. Он сразу же затих.

В теплушке царил полумрак: свет пробивался только сквозь щели. Вдруг послышалось завывание самолета, и я увидел, как в крыше появляются светлые точки. Строчка из бьющих светом пятнышек в одно мгновение приблизилась к тому месту, где лежала женщина с младенцем, и ушла за пределы вагона. Теплушку наполнили крики, стоны, отчаянно завопил ребенок. Кто-то приоткрыл дверь, и тут же раздался вопль: «Мать убило!». Действительно, произошла жуткая, дикая трагедия — мать погибла, грудной ребенок остался в живых.

В нашем вагоне ехали двое ребят, двойняшки, с молодой мамой. Я с ними успел даже сухарей погрызть. И вот опять лес, налет, остановка, люди выскакивают из теплушек, бегут в лес. Выскочила и мама с сынишками. Когда бомбежка закончилась, и паровоз гудком собрал всех назад, молодая мать вернулась к вагону с одним мальчиком на руках.

Окружающие, увидев, что он мертв, стали ее расспрашивать, но она смотрела на всех безумными глазами и молчала. Подошедшие люди привели с собой ее второго сына, она его не узнавала и не проявляла никаких чувств. Женщины рассказали, что во время налета, когда они уже побежали к лесу, одного мальчика убило. Обезумевшая мать уцелевшего сына посадила под березу, схватила мертвого и побежала с ним к вагону. Трагедия войны…

Однажды и нам пришлось покинуть вагон. Он был третьим от хвоста поезда, и вот во время бомбежки вагон подбрасывает вверх, он отлетает в сторону. Оказывается, большая бомба разорвалась в хвосте поезда, два вагона сбросило с рельсов и перевернуло. Они загорелись. Что там происходило с людьми, может присниться только в кошмарном сне.

А наш вагон, хотя его и сбросило с рельсов, не перевернулся. Не повезло только мне: поскольку занимаемый нами угол «соседствовал» с последними вагонами, меня захватило ударной волной и выбросило из подушек и перин, как воробышка. Вагон отцепили, поезд протянули чуть дальше, и оставшихся в живых начали размещать в уцелевших вагонах.

Я был без сознания, весь скрюченный, словно одеревенел. На наше счастье, в теплушке ехала женщина-врач, и к концу наших мытарств она меня выходила. Этот налет был как раз на той станции, — пояснил Федорович.

Остаток пути нам с Иванычем было не до шуток…