Какие художественные произведения С. Лема мне кажутся наилучшими?

Являясь мастером языка, Лем тем не менее не всегда успевал довести замысел до художественного совершенства. Психологические портреты многих персонажей его книг несколько схематичны и однобоки, они как бы являются лишь проводниками замысла (как, например, в «Эдеме»). Подлинного ХУДОЖЕСТВЕННОГО совершенства и завершенности Лему удалось достичь лишь в «Солярисе».

Этот роман вообще стоит как бы особняком в череде прочих подобных произведений писателя. Недаром позже Лем говорил о «Солярисе», как о единственной книге, которую он и сам до конца не понимает и сюжет которой развивался непредвиденными прихотливыми путями. Это особенно заметно в его предисловии к русскому изданию романа, написанном в начале 1970-х: «Солярис должен был быть моделью встречи человечества на его дороге к звездам с явлением неизвестным и непонятным. Я хотел сказать этой повестью, что в космосе нас наверняка подстерегают неожиданности, что невозможно всего предвидеть и запланировать заранее, что этого «звездного пирога» нельзя попробовать иначе, чем откусив от него, и совершенно неизвестно, что из всего этого получится. …Я не претендую на роль пророка. Но я не писал теоретически-абстрактного трактата и поэтому должен был рассказать совершенно конкретную историю, чтобы посредством ее, через нее выразить одну простую мысль: «Среди звезд нас ждет неизвестность».

Удивительно, как ограниченно трактовал сам создатель свое детище! Однако уже первые читатели почувствовали, что роман не совсем о том, что пытался сформулировать в предисловии автор. «Солярис» рассказывал не только о Неизвестном вне нас, но и о Неизвестном внутри нас. Познание Океана оборачивается самопознанием. Это почувствовал и Тарковский. Правда, русский режиссер, как всегда (то же было и с «Пикником на обочине» Стругацких), пошел по своему пути, и ухватившись за одну нить произведения, вырвал ее из общего ковра и переставил акценты на свой лад. Лем остался крайне недоволен экранизацией «Соляриса», сказав, что Тарковский извратил суть книги, превратив ее чуть ли не в «Преступление и наказание». И с этим трудно не согласиться.

С. Лем:
«У меня Кельвин решает остаться на планете без какой-либо надежды, а Тарковский создал картину, в которой появляется какой-то остров, а на нем домик. И когда я слышу о домике и острове, то чуть ли не выхожу из себя от возмущения».

Так о чем же этот роман? О воплотившихся в реальности муках совести? О становлении личности, которая хочет, чтобы Кельвин любил ЕЁ, а не Т У Хари? О праве этой личности самой решить свою судьбу, пусть даже ценой самоубийства? О бесконечном и на первый взгляд безрезультатном диалоге Внутреннего Космоса и Космоса Внешнего? Ведь так и непонятно — является ли общение с Солярисом диалогом и ведет ли он его вообще? А может это книга о вечном человеческом Ожидании, даже если оно безнадежно?
Как и любое настоящее художественное произведение, «Солярис» не выдерживает однозначных толкований, поэтому его будут читать и перечитывать еще очень долго.

«Солярис» стал вершиной художественного творчества Лема. «Сумма технологий» зарекомендовала его как оригинального мыслителя и исследователя. Но самой настоящей находкой Лема стала форма, в которой удалось без ущерба друг для друга совместить замысел и художественное воплощение, серьезность и иронию. Безусловно, я говорю о целом своде произведений, в который входят «Кибериада», «Сказки роботов», ну, и конечно же, огромный цикл про «знаменитого звездопроходца, капитана дальнего галактического плавания, охотника за метеорами и кометами, неутомимого исследователя и первооткрывателя восьмидесяти тысяч трех миров, доктора honoris causa университетов обеих Медведиц, члена Общества Охраны малых планет и многих других обществ, кавалера орденов Млечного Пути и туманностей» — Ийона Тихого. Ийон Тихий — такой себе космический Гулливер напополам с Мюнхгаузеном — наверное, самый любимый и «живучий» персонаж, придуманный писателем. Впервые появившись в «Звездных дневниках» (1957), Тихий то и дело всплывал в творчестве Лема аж до конца 1980-х, пока писатель вообще не завязал с фантастикой.

И «Сказки роботов», и «Звездные дневники» изначально возникли как юмористические и пародийные новеллы. В них иронически обыгрывался антураж научной фантастики, используемый то в виде баек Мюнхгаузена, то в сказочной и мифологической стилистике.

С. Лем «Сокровища короля Бискляра»:
«- Я робот-посыльный, дистанционно управляемый, со всех сторон закованный, клепаный, штампованный! Станьте заклепка к заклепке и увидите в свои четыре чугунные гляделки, какой я молодец, какой я удалец, как играет стальной дух супротив чугунок двух! Напрягите свои катушки, это вам не игрушки, а коли спорить решитесь — электрической жизни лишитесь!»

В «Сказках роботов» действовали храбрые «электрыцари» и прекрасные железные принцессы, конструкторы ставили печатки на атомы и чеканили урановые дукаты, а инженеры возжигали звезды и закручивали галактики. Ийон Тихий мог легко встретиться с самим собой — как прошлым, так и будущим, охотился на Курдлей, взрывая их изнутри, и безнадежно пытался узнать, что такое «сепульки».

Из общения С. Лема с читателями в чате, 2006:
«- Всю жизнь с самого детства меня занимает один вопрос: что такое сепульки и в чем заключается их порносферичность?
 — Как я уже многократно разъяснял, сепульки очень похожи на муркви, а своей цветовой гаммой напоминают мягкие пчмы. Разумеется, их практическая функция другая, но думаю, Вам, как человеку взрослому, мне не нужно этого объяснять».

Постепенно эти произведения перестают быть простой забавой. Лем почувствовал, что такая пародийная полусказочная форма позволяет оптимально ярко, занимательно и органично воплотить и вполне серьезные идеи. Идеи, так сказать, в чистом виде, где можно миновать излишние описания и детали, необходимые для полноценного романа или повести. В результате юмор и фантасмагория приобретают явные черты сатиры и утопии. «Воспоминания Ийона Тихого», «Футурологический конгресс» и в особенности последние повести цикла — «Осмотр на месте» и «Мир на Земле» — это уже вполне серьезные, философски глубокие и часто довольно объемные произведения. Читать их становится все тяжелее, «плотность мысли» и «цветастость» языка здесь настолько велики, что без вдумчивости и смакования не обойтись. Лем производил неисчислимое множество превосходных неологизмов — чего стоят одни «бесильни» и «сексоубежища»!

Те, кто читал книги Лема прекрасно знают, что он был убежденным атеистом, в лучшем смысле этого слова. То есть он не был ни воинствующим безбожником, ни снобом-циником.
Не будем забывать, что писатель жил в католической Польше — самой религиозной (по крайней мере, внешне) стране бывшего соцлагеря. Поэтому религиозные (точнее — метафизические) вопросы поднимаются в его книгах нередко (чего стоит одно «Двадцать второе путешествие Ийона Тихого», которое сам автор назвал «теологическим»). Но вера в высшую силу и бессмертную душу, как и следовало ожидать, не выдерживала проверки ни логикой, ни эмпирикой. Лем, как и Сократ, верил прежде всего в разум, а все зло мира выводил из человеческой глупости и невежества.

Лем не скрывал своего литературного родства с такими деятелями Просвещения, как Свифт и Вольтер. Поднимая философские проблемы, он старался обойтись без «палочки-выручалочки», старался быть честным и бесстрашным. Но честность и бесстрашие разума в сочетании с чуткой художественной душой не могли не привести Лема к довольно грустным и пессимистическим выводам. Мир представал перед мыслителем в виде слепой игры случайностей, где появление самого разума было лишь одним из таких случаев. «Бытие на ошибке основано, ошибку ошибкой исправляет, ошибкой возвращается, ошибками творит так, что случайность становится судьбой Мира», — писал Лем. Культура и искусство представлялись последним оплотом, охраняющим хрупкое сообщество «хищных обезьян, которым дали бритву» (под бритвой Лем имел в виду технологии).

Из интервью с С. Лемом, декабрь 2005:
«- Не думаете ли вы, что знание об этом мире может отбить охоту от жизни?
 — Может. Но мое личное мнение таково: в бесконечной звездной пустоте внезапно происходит малюсенький, просто микроскопический проблеск сознания — моего или вашего, муравья или какой-нибудь птички — а потом, когда кончается жизнь, он гаснет, и продолжается это бесконечное ничто. Мне кажется, этому сознанию стоит блеснуть».

С. Лем «Король Глобарес и мудрецы»:
«…То, что я рассказал, не из знаний проистекало. Наука не занимается такими свойствами бытия, как смешное и не смешное. Наука объясняет мир, но примирить нас с ним может только искусство».

Вряд ли подобная вера лучше других, но она все-таки наделяет существование смыслом. Иначе зачем бы Лем всю свою жизнь пытался заставить человечество задуматься над своим будущим? Почему он не переставал напоминать, что «мир нужно изменять, иначе он неконтролируемым образом начнет изменять нас самих»? Видимо потому, что все-таки верил, что «не прошло время ужасных чудес» и будущее у человечества есть.