Кто стал Гомером Варшавского восстания? Анна Свирщиньская

Всё так. Но умом — это одно. А когда кровоточит душа… Совсем другое. В 1957 году известный польский военный историк — генерал Ежи Кирхмайер, написал, имея в виду не только себя, но и всех своих соотечественников: «Варшавское восстание жжет нас, как открытая рана».

Но Восстание — не только трагедия. Одновременно это и героическая попытка, которой польский народ пытался самостоятельно решить свою дальнейшую судьбу. Без оглядки на то, что решили без них. Где-то там, в далеком Тегеране. Высокие договаривающиеся стороны. И эта попытка позволила полякам сохранить их национальное достоинство и дала право честно и открыто смотреть в глаза друг другу: «Мы сделали всё, что смогли».

История не умирает вместе со смертью её свидетелей и непосредственных участников, её творцов. Но для того, чтобы это произошло, необходимо сохранить не только архивы, с которыми, как правило, работает узкий круг специалистов. Должна остаться народная память, которая передается от одного поколения другому. От предков — потомкам. А от тех — уже их потомкам. И так — до бесконечности.

Раньше народная память сохранялась в устном народном творчестве. С изобретением печатного станка ему на смену пришли книги. А они, как и рукописи, не горят. Даже если их в костер бросают.

Варшавское восстание, сплавившее в единый нераздельный монолит трагическое и героическое, его значимость для национального польского самосознания сделали вопросом времени появление в польской литературе произведения, эмоциональный накал и насыщенность которого в полной мере смогли бы передать следующим поколениям сохранившуюся память его участников.

Это время пришло в 1974-м, когда свет увидела книга стихов Анны Сверщиньской «Я строила баррикаду», сразу же и по достоинству оцененная её современниками.

Известный польский литературовед Стефан Мильковский назвал «Баррикаду» лирическим эпосом, проведя прямую параллель между её стихами и классикой мировой литературы. Он не побоялся взять на себя ответственность и во всеуслышание сказать, что «через тридцать лет после гибели нашего Илиона для нас, как и для троянцев, явился Гомер в лице Сверщиньской. Гомер троянцев, наконец, заговорил и выполнил вечное предназначение поэта — очистил совесть своего народа, позволив нам ощутить общенародный катарсис»:

Будем оплакивать
час, когда все началось.
Час, когда прозвучал первый выстрел.
Будем оплакивать те шестьдесят три дня
и шестьдесят три ночи сраженья.

И час,
когда все закончилось.
Когда на место, где жил миллион людей,
пришла пустота по миллиону людей.

(«Последнее польское восстание»)

Конечно, стихи Свирщиньской — не «Илиада». Написаны они не гекзаметром. И, как сказал другой польский литературовед, Януш Славиньский, «они необычайно аскетичны, лишены всякого украшательства». Но при всём при том «Я строила баррикаду» — эпос. Самый что ни на есть настоящий.

Потому что в этих стихах — всё Варшавское восстание. От первого до последнего дня.

От 1 августа, когда по решению руководителей Армии Крайовой началось Восстание и 23 тысячам повстанцев, из которых вооружены были чуть более десяти процентов, и те — обеспечены боеприпасами на 2−3 дня… Когда этим необстрелянным, необученным, плохо вооруженным людям удалось сделать, казалось бы, невозможное — в результате упорных четырехдневных боев овладеть большей частью Варшавы.

Да, большинство стратегически важных объектов — две из трёх телефонных станций, аэродромы, вокзалы, мосты, — оставались в руках немцев. Но главным чувством повстанцев было воодушевление. И каждый из них верил — ещё немного… Ещё чуть-чуть! И победа, окончательная и бесповоротная, будет за ними. По-другому и быть просто не может!

Тем более — они не одни. Об этом говорили и расклеенные по всему городу плакаты, на каждом из которых бежал в атаку солдат. В левой руке он держал автомат, в реальности имевшийся хорошо, если у одного из трех десятков повстанцев, а правой — сжимал знамена. Советское, английское и американское. Надпись на плакате ободряла варшавян: «Мы не одни!».

И они верили этому. Надеялись, что вот-вот… Или в Варшаве высадится Польская парашютная бригада из состава Польских вооруженных сил на Западе. Или через Вислу рванут танки 1-го Белорусского фронта, которым командует не кто-то там, а Константин Рокоссовский. Поляк по национальности. Не бросит же он своих на произвол?.. Не бросит!

— Читали сегодня газетку, — говорит слесарь, —
весь мир идет нам на помощь,
через неделю все кончится, у моей старухи
именины, я приглашаю
весь дом на праздник,
 — говорит слесарь.

(«Порадуемся»)

Но парашютная бригада так и не высадилась. С 5 августа немцы, получившие, в том числе и с Западного фронта, подкрепления, перешли в наступление и под прикрытием авиации, танков, тяжелой артиллерии начали методично — дом за домом, улицу за улицей — штурмовать находившиеся в руках восставших отдельные, изолированные друг от друга участки города.

Из груды рухнувших стен
торчит в небо
серая, как стена,
рука с пятью пальцами.

(«После налета»)

Русские танки вышли на правый берег Вислы, к взорванным немцами мостам, 14 сентября, когда гитлеровцы уже локализовали восстание и с боем брали последние очаги сопротивления в варшавских пригородах. В Чернякуве и на Жолибоже. Судьба восстания была практически решена.

В ту ночь
все поняли, что конец.
Не осталось воды
и сил, чтобы воду искать,
три дня
как нет ни ложки ячневой каши,
бинты
смердят гноем и кровью,
глаза, неделю не спавшие,
закрываются даже
на боевом посту, под обстрелом,
ноги, волочившиеся по каналам,
тяжелы как камни,
пустой пистолет
падает из рук.

И поэтому, услышав на рассвете
грохот вражеских танков, идущих в очередную атаку,
поняли, что это конец.
Эту атаку
уже не отобьют.

(«Это уже конец»)

2 октября командующий Армии Крайовой — генерал Комаровский, подписал капитуляцию. 17 тысяч повстанцев, получивших статус военнопленных, попали в немецкие лагеря. Через находившийся недалеко от Варшавы лагерь в Прушкове прошли и все 550 тысяч жителей польской столицы, оставшиеся в живых после Восстания. 60 тысяч из них ждали концентрационные лагеря, 150 тысяч — принудительные работы в Германии.

Но страшнее всего этого были мысли, болью и горечью пульсирующие в каждой польской голове: «Что, неужели?.. Неужели всё было напрасно? И 10 тысяч погибших повстанцев… Зря? А 6 тысяч пропавших без вести? Тоже?! А более чем двухсоттысячные жертвы среди гражданского населения?..»

Он идет в неволю, словно тащит
на себе тела своих парней.
Он считает, шепотом считает
восемнадцатилетние имена,
очи матерей глядят в него.

 — Твой сын погиб в бою за баррикаду,
которой нет, в бою за дом,
который рухнул и распался в прах.
Твой сын погиб в бою за тот квартал,
которого не существует.
За эти кирпичи, песок и пыль
отдали они свои тела живые.
Я их вел на смерть,
и я живу.

Немцы говорят: Быстрей, поручик,
быстрей шагай в неволю.
А он быстрей не может, он ведь тащит
тела своих парней.

(«Разговор с матерями»)

Нет, не были напрасными эти 63 дня, когда Варшава, оставленная один на один с войсками Вермахта, частями полиции и СС, сражалась только благодаря тому, что каждый повстанец выполнял свой гражданский и воинский долг «сверх обычных человеческих возможностей». Они сделали всё, что могли. Чтобы потом прямо и открыто смотреть в глаза не только друг другу. Но и своим потомкам.

И об этом тоже стихи Гомера Варшавского восстания — Анны Свирщиньской…