Рассказ механика самолета 3 аэ Довгиш В. И.

В полку нас назначили в 3 эскадрилью, командиром которой был Подкопаев, инженером эскадрильи, кажется, был Джения, техником моего звена — Буторин. Некоторое время после Миргорода полк базировался в деревне Васильево, а затем перелетел в Козельщину. Я тогда, помню, подружился с ленинградцем Толей Васильевым. Мы с ним некоторое время жили на одной квартире у хохлушки в доме. Командир эскадрильи, мы сразу заметили, вечно был недовольным, каким-то нервным, психованным и грубым в обращении. Особенно его недостатки обострились на фронте. По возвращении из боевого вылета, на рулёжке по стоянке у него была мода, высунувшись по пояс выше лобового стекла, командовать техсоставу: «Чтобы самолёты через 40 минут были готовы к повторному вылету!». Поэтому, когда он погиб, не очень-то и жалели его.

Командиром стал Иван Иванович Ивутенко. Вот это был душа-человек, а для нас, 17−18-летних пацанов — отец родной. Помню такой случай. Выполнив боевое задание и произведя посадку со всей группой, не выделяясь из неё, без шума заруливает на стоянку. А мы видим, что у него упал руль высоты. Подбежали и посмотрели — оказалось, в фюзеляже самолёта осколком зенитного снаряда напрочь перебита тяга руля. Как он мог управлять самолётом, да ещё вести группу?! Вот тогда мы ему и сказали: «Командир, ты в рубашке родился!». Он тогда, помню, ответил: «Значит на этот раз не суждено». И когда его сбили севернее Варшавы, то у всех в эскадрилье было большое потрясение. Его долго-долго ждали, надеялись, что вернётся, но, увы…

Командиром эскадрильи стал Бондаренко В. Из всех командиров он был самым молодым. Но это был «ас», на которого мы смотрели, как на Бога, в смысле пилотирования «Ила». Помню, что я сменил однажды на своём самолёте повреждённую при боевом вылете правую плоскость крыла. Бондаренко не поручил кому-либо, а сам облетал и проверил мой самолёт после ремонта в воздухе, но в заднюю кабину никого не взял, а потом поднялся повыше и показал классный номер — сделал несколько фигур, а затем почти полную «мёртвую петлю». Это было непостижимо для лётчиков, а про нас и говорить нечего.

Запомнился ещё редкий случай с командиром 2-й эскадрильи Скориком С. С.

В конце дня потребовалась срочно группа штурмовиков для удара по прорвавшимся из окружения немецким танкам. В бомболюки вместо осколочных бомб срочно загрузили противотанковые ПТАБ. Группу должен был вести на задание Скорик. Пошла группа взлетать, и вдруг из кабины Скорика вылетает что-то белое. Сбегали, принесли и ахнули: «Да это же полётная карта!». По-видимому, Скорик эту карту держал у себя на коленях, не успев заложить в планшет, и так как фонарь кабины был открыт, то порывом воздуха эту карту выдуло. Как лететь без карты, да не одному, а вести целую группу, да ещё при надвигающихся сумерках? Непостижимо! Все ждали, что Скорик даст команду всем самолётам встать «в круг» над аэродромом, а сам произведёт посадку, чтобы взять карту. Смотрим, а он повёл группу на задание, по-видимому, надеясь на свою зрительную память, на своё знание района боевых действий и на свой большой опыт. И группа выполнила боевое задание, нашла и разгромила прорвавшиеся танки. К его возвращению в полк приехал командир дивизии Герой Советского Союза за финскую войну полковник Белоусов. Он подъехал к самолёту Скорика, когда тот зарулил, и, сняв с себя орден, кажется Красной Звезды, нацепил его на грудь Скорика. Затем, через несколько дней они, конечно, орденами разменялись (когда Скорик получил себе новый орден). Так что были разные командиры. Фамилии одного из лётчиков я не помню, кажется Фураев. Он погиб в апреле 1945 года под Берлином. Так вернувшись с боевого задания, нередко любил задавать вопрос: «Какая самая высокая награда человеку?». Мы отвечали: «Герой Советского Союза». А он нас поправлял: «Нет! Жизнь — самая высокая награда!». Нам это было тогда непонятно.

Основной техсостав полка состоял из 18−19-летних, и у нас много ещё было несерьёзного от детства. Очень любил пошутить — «разыграть"-"купить"-"схохмить» и урвать, где возможно и где придётся. Так, бывало, за самогон продавали при отъезде поляку — хозяину хаты, где мы жили, нары и пирамиду для оружия, сбитые нами из реквизированных у соседа досок.

Травкин в 1-ой части сборника рассказал о «розыгрыше» техника Буторина. А вот ещё смешной эпизод. Полк стоял на отдыхе после фронта где-то недалеко от Бреста. Аэродром был на картофельном поле, выкапывали картошку из-под самолётных колёс и пекли в цинковых банках из-под патронов, обложив дровами. Картошка не обгорала, как в костре, и была потрясающе вкусной. Не хватало выпить. И вот, как раз несколько смелых поляков из соседней деревни попросились полетать на самолёте, обещав самогон и колбасу. Мы придумали, как обмануть поляков. Когда ушли с аэродрома в деревню на отдых лётчики и начальство, посадили двух поляков в заднюю кабину самолёта, накрыли брезентовым чехлом и предупредили, чтобы не выглядывали, а то начальник увидит и арестует. Двух других поляков посажали по одному в гондолы шасси. Поскольку я уже имел налёта 56 часов в аэроклубе в Воронеже на самолёте УТИ, то со страхом, но залез в кабину самолёта, запустил мотор, мне убрали тормозные колодки, и я вырулил на взлётную полосу. Помню, что она тогда была из железных решетчатых полос. Прожёг я свечи, как заправский лётчик, дал газ и помчался вдоль взлётной полосы. Набрал большую скорость, которая позволила поднять хвост самолёта от земли. Тряска самолёта уменьшилась, и поэтому поляки могли подумать, что они летят в воздухе. Боялся я, конечно, что разобью тяжёлый «Ил-2» и попаду под трибунал, а то и разобьюсь сам. Но в конце полосы я удачно затормозил и, убедившись, что что-то умею, решил повторить «трюк». Я развернул самолёт назад и вторично «пошёл на взлёт». Опять промчался с отрывом хвоста от земли и зарулил на стоянку. Вылезли поляки, оглохшие от рёва двигателя и помятые от тряски в самолёте, сказали спасибо и ушли. Не знаю, поняли ли они, что не летали, но помню, что принесли две четверти самогона и колбас. Слух об этой «хохме», всё же, проник до начальства (в полку все, кто знал, смеялись и завидовали), и нас крепко наказали и по командирской линии, и по партийной.

Служил я в 567 ШАП недолго, т.к. в конце 1944 года или начале 1945 года, не помню, я заболел, и меня отправили в госпиталь. А после излечения я был направлен в 93 отдельный корректировочно-разведывательный полк, а после его расформирования — в 723 ШАП, откуда из посёлка Бина под г. Баку демобилизовался в мае 1954 года. Мне кажется, что наша жизнь, история нашей жизни никого не интересует, а мы сами о себе и своих однополчанах знаем достаточно. Наша сегодняшняя жизнь сама толкает на отрешение от всего прошлого. Очень хотелось бы, конечно, повидаться с однополчанами, да вот, был инфаркт, был в клинической смерти, откуда врачи вытащили".