Каким бывает одиночество в Гомеле?

Гомель — областной центр белорусской провинции, побывавший в составе разных там княжеств — вроде Речи Посполитой и Княжества Литовского, и империй — вроде Российской. Город, которому тысяча лет или около того — все, как всегда — скучнейшая история завоеваний и разделов. Город, некогда подаренный Екатериной Великой своему фавориту графу Румянцеву-Задунайскому, «для увеселения» со всем: домами, собаками, людьми (русская царица-немка была та еще штучка с тем еще чувством юмора, умевшая повеселить).

Представить нам, ну, хорошо — мне, что еще двести с небольшим лет тому целые города и деревни вместе с такими же людьми, только не в напудренных париках, могли подарить «для увеселения» другому человеку, в немецком камзоле и пантофлях с пряжками, как скотину, как вещь, как пыль под ногами, мягко говоря, невозможно. Но таков исторический факт: Гомель был подарен, как новые рейтузы взамен старых, «для увеселения» фавориту Их Величества, если не сказать пожестче, товарищу Задунайскому.

Население, правда, говорят, всей крепостной душой полюбило своего нового господина, который порол не больно и больше у двора царицы российской ошивался, чем в своем новом «увеселительном заведении». За что и повоздвигал народ разные там памятники в его честь и вперемешку с разного рода бело-красными героями и чекистами, поэтами и писателями, смешав историю, как винегрет в праздничном тазике, поназывал улицы в его же честь. Ленина, Дзержинского, Евфросиньи Полоцкой, Румянцева-Задунайского… Ну, а почему бы и нет?

Выдержав дома от силы неделю, гонимый совсем не белорусским сплином, я бежал от всей этой чумы — ковидов, политических дрязг, зимы и рабочей суеты — к товарищу Задунайскому, в его «увеселительное заведение».

Снова запах вокзального мазута, снова лихорадка путешествий, снова бегство от бремени каждодневной суеты и бессмысленности бытия в никуда.

«В никуда», как с возрастом постигаешь — это лучшее, самое точное направление, в котором так приятно двигаться. Без цели, без плана, без ожиданий, без сожалений.

В вагон, несмотря на «социальную дистанцию» и обязательные маски, набилась полна коробочка, чуть ли не на головах сидели: студенты из провинции разъезжались на 8 Марта по домам.

Я раньше времени постелил себе постель из серых вагонных перин, почитал немного своего «Мартина Идена» на английском языке… Удивился тому, что когда-то мы искренне верили и восхищались «нежизнеспособным» идеализмом товарища Лондона с его нежизнеспособными героями-идеалистами. Немного послушал воркование студенточек по соседству, обсуждавших, конечно же, знакомых парней, учебу и моду. Потом повернулся на бок и привычно наладил один из своих монологов у себя в опухшей от разного хлама голове…

О, этот сладостный миг прибытия на очередной вокзал. Куда-то в мгновение ока исчезают и красноглазая невыспатость, и легкое раздражение от вагонной тесноты и избыточности тел на квадратный метр. Усталость и чувство тяжести в животе, голове, руках и ногах.

Человеческий поток из совершенно незнакомых лиц и фигур, которые как портреты в народном стиле, со всеми следами жизни на лице, этот вечный, пьянящий запах перрона, как запах прибытий и убытий, встреч и расставаний, счастья и несчастья, курчавый интерьер вокзалов, каждый из которых — как произведение искусства с их лепниной, люстрами, если повезет, может, даже с Ильичом, показывающим… если не путь в светлое будущее, то, по крайней мере, выход в город.

Признаюсь, Гомель не оказал на меня того впечатления, что оказал Брест. Брест был европейским, уютным, родным. В нем была атмосфера. Гомель же показался слишком «русским», неопрятным и чужим. Холодным, с насыпавшимся в начале марта снегом и пронизываемый восточными ветрами, все оттуда же, от большого соседа.

Я пытался, честно пытался найти что-то положительное в его неприветливом, заспанном облике, чтобы порадоваться, восхититься, изумиться. Но излишне прямые улицы, битая тротуарная плитка и неопрятные фигурки людей были против меня и упрямо свидетельствовали, что я в очередном провинциальном городке, так похожем на тысячи других.

Интересно, но люди мне все же показались другими. В такой одинаковой и даже гомогенной Беларуси, воспитанные неласковой недавней историей и бессменными руководителями, как главами колхозов, правящими железной рукой, люди там тоже были немного другими. Они были (казались во всяком случае) ниже ростом, в отличие от приграничных, с «польской» примесью в крови брестчан; какими-то корявыми, небрежно одетыми, слишком «русскими».

(Помню, как я был искренне удивлен «русскими» азиатами в консульстве России в Бресте, совсем иначе представляя себе Россию и русских). Наверняка близость — и историческая, и географическая — к российскими землям наложила и на гомельчан свой отпечаток: в чертах лица случайных прохожих улавливалось что-то татарское, чернявое, побитое, фигуры были кряжистее, округлее, манеры — более размашистыми, небрежными.

«Зато характер, наверняка, золотой, в счет внешности», — невольно подумалось.

На «зебре» — неслыханная крамола в моих местах обитания — на меня чуть не наехал жирный оффроудер, за рулем которого сидел невозмутимый «кабанчик», медленно и настойчиво «давивший» меня. На мою ожесточенную жестикуляцию в сторону «зебры» «кабанчик» не повел и ухом, а просто невозмутимо проследовал дальше.

На какой-то остановке ко мне подскочил спившегося вида еще совсем молодой человек и одновременно жалостливо и угрожающе попросил «20 копеек». «Дай-те, пожалуйста», — прохрипел-зарычал он. Я почувствовал себя явно не как в Беларуси, где подобное на «квадратные» несколько минут было почти невозможно, а где-то в южной Украине или восточной России. Атмосфера с легким привкусом опасности, которой напрочь лишены и центральный Минск, и западный Гродно, явно уже подзабылась.

Без особого труда, благодаря прямым улицам и навигатору, я нашел свой отель. Парк-отель «Замковый». Небольшой, уютный, кажется, в стиле неоклассики, с изящными обоями, приглушенными ночниками в коридорах и натертым до зеркального блеска мраморным полом. Довольно вежливый персонал, довольно уютный номер с видом на внутренний дворик с аккуратными туйками и статуэтками из древнегреческой жизни, довольно милое всё.

Закинув вещи в номер, я, не переодеваясь, как был, направился к главной достопримечательности Гомеля — парку Румянцевых-Паскевичей, что был в трех минутах ходьбы, выходившему на набережную реки Сож, «одной из самых чистых в Европе», как рассказывал путеводитель.

Стройные дубы и тополя в парке были голыми, территория вокруг вдоль и поперек перерыта экскаваторами, но относительно новая набережная с элегантными скамейками и фонарями немного выравнивала первое подпорченное впечатление. Летом там должно быть очень премило.

И еще белочка помогла растопить мое немного очерствевшее с утра сердце. Обычная серая белочка, что скакала с ветки на ветку, потом спустилась по стволу на землю и остановилась в трех метрах от меня, не переставая что-то жевать.

Неподалеку в здании, кажется, бывшего сахарного заводика или еще чего там, начала ХХ века или около того, ко внешнему облику которого не хватало какого русского приказчика в картузе, рубахе в горошек навыпуск из-под жилетки и начищенных сапогах, в старом оригинальном домике располагался зимний сад. Мне пришлось заплатить за вход, за подъем на смотровую башню, мне предложили еще заплатить и за фотосъемку. Но я отказался. Деловой подход тамошних любителей природы и энтузиастов искусства мне показался излишне коммерческим.

Но самое большое возмущение у меня вызвало то непотребство, что я увидел внутри. В пяти-шести аквариумах с грязной, мутной, как молоко, водой плавали рыбки, то и дело поднимаясь к поверхности, чтобы глотнуть кислорода, и потом опускаясь на грязное дно. А в других сидели другие «заключенные» — пресноводные черепахи, бултыхающиеся в такой же грязной воде и не имевшие ни камня, ни корчаги, на который можно было бы взобраться, чтоб отдохнуть.

Я с людоедским видом подошел к вахтерше, женщине с хитрым лисьим лицом и гнилыми передними зубами:

— Моя фамилия Хлестаков, я из Министерства культуры, — загадочно начал я нагонять таинственности и страху на женщину-лисью мордаху. — Что же это у вас происходит?

— А что?! — лисья морда выражала неподдельное удивление.

— Аквариумы грязные, черепахи вынуждены на «пуантах» балет танцевать, чтобы до кислорода добраться, ни камня, ни коряги… Вам животных не жалко? — по-людоедски облизал я пересохшие губы.

— А я-то что?! Я ничего! Я человек маленький. Это вы к начальству обращайтесь.

Опять, как всегда, вечно та же белорусская поза-позиция: моя хата с краю, я ничего не знаю.

— А вы, конечно, помните, как на Нюрнбергском процессе некоторые подсудимые так же говорили, что просто выполняли приказы и ни в чем не виноваты?

Теперь лисье лицо выражало полнейший ужас.

— Дайте мне, пожалуйста, контакты вашего руководителя, — немного сжалился я над вахтершей.

Женщина-лиса полезла куда-то, вынырнула обратно и протянула мне что-то.

— Вот визитка. Там телефон.

Я направился к выходу, все еще кипя от злости и едва сдерживаясь, чтобы не задушить лису или, по крайне мере, не сказать что-то похлеще.

— И позвоните, позвоните им! Может, тогда почистят аквариумы и черепахам купят какую корягу! А то, ишь ты, не дождешься от них! — лиса уже стояла на моей стороне, но перебежчики мне были не нужны. В иных условиях я бы с радостью ее расстрелял.

Обойдя парк, я еще немного полюбовался неплохим видом на реку Сож, на которой стоит Гомель, большей частью еще покрытую льдом. Заглянул в церковь, на входе в которую висела табличка для таких, как я, «Видео- и фотосъемка не благословляются»… Сделал несколько снимков внутри, под неодобрительные взгляды набожных старушек, и направился на поиски какой подходящей харчевни и местного трактира.

Мне горячо рекомендовали ресторан «Фа-соль». И действительно, на своем пути к центру я на него и наткнулся. Пройдя еще пару остановок и убедившись, что кроме Макдональдса и кофеен мне больше ничего не обещает полноценного обеда, я вернулся к «Фа-соли» и смело переступил порог заведения.

Меня встретила милая девушка в бабушкином платье до лодыжек (не хватало еще белых носочков в лакированные сандалии — подумал я) и проводила на то место, куда я хотел, а не куда было выгодно им.

Вообще-то, я не «ресторанная птаха», но чем больше езжу, тем тверже во мне желание посещать не закусочные и разные блинные с беляшными или питаться пирожками на вокзалах, как я раньше и делал, питая искреннюю слабость к пирожкам и беляшам, а приличные заведения, порой даже до неприличия приличные.

Я решил, что живем один раз, и заказал какой-то там «бифстейк» с карамелизированным чем-то там, суп-пюре из брокколи с крутонами и глинтвейн.

Бифстейк мне очень-очень понравился, суп-пюре понравился не меньше, но еще больше понравился нетипичный для Беларуси сервис. За сорок минут, что я там провел, ко мне подходили по очереди три официанта и своим молчаливым присутствием, услужливым видом и по-собачьи верными глазами давали понять, что готовы для меня на все. Ну, почти на все.

Нагулявшись, барин расплатился по счету — целых 20 долларов стоила моя шикарная трапеза, кроме того, я накинул сверху и чаевые за отменный сервис.

Откушав важно, я пошел вальяжно бродить по прямым улочкам Гомеля. В прямых улочках не было ничего примечательного, но вот мои бессмысленные бродилки… я знал, что буду еще не раз воскрешать в памяти, пытаясь снова проникнуться той свободой и оторванностью от повседневного «беличьего колеса» с его бременем суеты и забот.

Внезапная убийственная мысль: а ведь на самом деле не важно, насколько симпатично или экзотично место твоего нынешнего пребывания, комфортно и приятно, а важно то, что ты там сейчас есть и что тебя там уже не будет никогда…

Да, именно никогда. Как никогда не войти дважды в одну реку, так и не быть тебе снова тем же в том самом Гомеле или Бресте, Париже или родной деревне. Важен там ты сам, которого больше никогда там не будет, такого, как ты сейчас, в том самом моменте. И этот момент пришел, прихватил тебя нынешнего и унесся в прошлое навсегда. С тобой тогдашним в нем.

И вот ты, какой ты есть сейчас, был, уже уплываешь, растворяешься в дымке умирающего момента, уносящегося в бесконечную и безвременную пустыню космоса. И тебе лишь остается помахать самому себе рукой. Более молодому, лучшему, прекрасному. Такому, какого тебя больше не будет никогда…

Эта мысль настолько поразила меня… наверное, не меньше, чем мысль о том, что меня, когда я умру, уже не будет никогда. Меня… Меня самого… именно меня… единственного и неповторимого, такого, как я сейчас, не будет больше никогда… Нас всех, таких, как мы сейчас, больше не будет никогда… Как не будет всего того, что нас сейчас окружает…

Над голыми тополями центрального Гомеля вскричала, взлетела стая черных ворон, словно моих мыслей или испугавшихся моих мыслей… Глаза мои невольно наполнились солеными слезами от одной мысли о невозвратности момента и меня в нем. По неровно бьющемуся сердцу пробежал холодок, как от привычного вселенского одиночества.

Передо мной разверзлась ужасная бездна познания и тут же захлопнулась. Захлопнулась, чтобы не дать мне сойти с ума. Не дать мне покончить с собой в следующий момент от правдивости и невыносимости этого грандиозного знания, вернув меня в состояние обычного жующего и чувствующего человека…

Я вернулся в отель, намотав в тот день тридцать пять тысяч шагов. Ноги мои почти слышно гудели, голова плыла от бессонницы и мыслей.

Я принял душ из почти кипятка, превратив ванную в парную, пощелкал по местным каналам с новостями с полей и спортом из местных закромов. Выключил все и еще долго, в темноте, не мог понять, что я чувствую и что мне с этим делать… Умереть или все же здесь остаться…